отерял. Оглядевшись по сторонам, он увидел ее сидящей за столом, направился к ней, но натолкнулся на ее брата, чернокудрого Илью, который стоял с дубиной и не пускал никого к невесте. Иван взял со стола ковш, налил в него браги и поднес Илье. Тот выпил брагу, поцеловал Ивана и отошел уважительно в сторону.
Хозяевами на девичнике были наши мужики и бабы — женихова родня. Они так и назывались — гордые, а невестина родня играла роль плаксивых гостей.
Подруги невесты опять усаживаются на красную лавку и запевают величальные песни в честь жениха, невесты и гостей. Величальный обряд то шутлив, то серьезен. Иных подымали на смех, вымогая деньги.
Завидев, как бабка Парашкева, ковыляя, будто утка, проходит из одного угла избы в другой, девки дружно обращаются к ней:
— Ой ты, пава моя, величава моя! Величава моя, величавушка!
Бабка Парашкева в каком-то глубоко спрятанном кармане находит припасенные на такой случай конфеты и бросает их девкам. Те расхватывают их и затягивают другую песню. Наконец подружки умолкают. Теща обносит всех вином. Все чокаются и выпивают, Настасья садится среди подружек, и начинается душераздирающий плач.
— Родна матушка, моя кручинница, ты зачем меня… — запевает Настасья и захлебывается в рыданиях.
А у двери, в сенях толпятся мужики и бабы, парни и девки. Смотрят спектакль и оценивают его достоинства:
— Эко красованье-то! Каково она прощальную песню поет!
А Настасья все плачет:
— Выхолив меня, матушка в чужи люди отдает…
— Ишь, как заливается, рада, видно.
— Ой, не бай лучше, больно, видно, рада.
Подружки плачут и веселятся, прощаясь с невестой.
Вот уже и приданое сваха выкупила и косу невестину расплели.
Невеста целуется с подружками, подходит к столу, резко дергает скатерть за угол так, что она подвигается, а ни один предмет из столового прибора не падает, и говорит:
— Я иду, и вы идите за мною.
Потом мне объяснили: это означает, что и подружки ее скоро все повыходят замуж.
Настасью подхватывает под руки Авдотья-Мишиха и с воем выводит из избы. Мужик, стоявший рядом со мной, объясняет:
— В предсвадебную баню повели. Девичьи гульбы смывать, прохладушки.
Еще долго мужики и бабы, парни и девки пьют, пляшут и поют. Но для меня это уже лишено смысла, ибо я вижу лишь обыкновенную пьянку.
На следующее утро Илья Рыжов, брат невесты, привозит Ивану венчальный рукотерник, давая этим понять, что предсвадебный ритуал завершен и впереди только свадьба.
Наши хотели на этом и закончить. Но будущая теща настаивала на венчании. Ее аргументы были неоспоримы:
— Что? Без венчанья? Нешто мы басурмане какие? Венчанье богу угодно. Иначе я несогласная. Только через церковь. Иначе отказ.
Наши стояли насмерть.
— Да как же мы в церковь поедем? — спрашивал отец. — Я ведь не только из коммуны. Я еще и сочувствующий…
— Как-как? — переспросила сватья.
— Сочувствующий, — разъяснил я, потому что ни одна баба это слово правильно выговорить не могла, но получил от отца подзатыльник.
— Ну, это значит почти что партейный, — объяснил отец. — Так разве у меня совести нет? Венчания не будет, а так все по-старому. Вот тебе мой приговор.
Договорились, что венчаться не будут, а все остальное — как полагается.
И вот в воскресенье утром на дворе коммуны стояли уже запряженные в кошевки и сани-развальни лучшие лошади коммуны. Вскоре подкатили и поезжане со стороны невесты. Хорошие лошади, кожаная сбруя, бубенцы, шерстяные помпоны — все было добротно и свидетельствовало о том, что живут они в достатке.
Раздались приветствия:
— С молодецким выездом!
Сосновская родня подходила к нашим мужикам и бабам. Здоровались, целовались. Поезжане с обеих сторон перепутались, смешались в общей толпе.
— Ну и выезд у вас! — воскликнул один сосновский мужик, трогая веревочную сбрую коммунарских лошадей, но вскоре замолк, чувствуя, что коммунары не настроены шутить.
Но вот толпа зашевелилась, начали выдергивать и выстраивать лошадей. Образовался вытянутый на полверсты красный поезд — веселый, княжий, свадебный обоз. Предстало зрелище, невиданное по красоте.
И в это время, когда все успокоились, Настасью подводят к Ивану. Они какое-то время смотрят друг на друга растерянно, не зная, что делать.
Кто-то отчаянно орет: «Горько!» — но на него шикают со всех сторон, и он прячется в толпе.
К молодым подходят теща, отец и мама, целуют их:
— Живите с миром. Благословляем вас. Примите закон.
— Дай бог вам любовь да совет! — все кричат молодым.
Теща вытаскивает что-то из юбки, как это делает всегда бабка Парашкева, и отдает Настасье:
— Кольцо-то, окаянная, чуть не забыла.
По команде дружки поезжане бросаются занимать сани. Невеста со свахой усаживаются в кошевку. Занимают свои места жених с дружкой.
И тут случилось непредвиденное.
Теща подбежала к саням, в которых уже сидели, развалившись, Иван и дядя Митя, и начала кричать:
— Басурмане вы али кто? Нехристи коммунарские! Да кто же вороных лошадей под жениха в поезд берет? Да вы что!
Подлетел Гаврил Заяц, быстро выпряг вороного жеребца и вместо него ввел в оглобли молодую игреневую кобылицу.
— Ну, с богом жить, — слышались прощальные пожелания молодым.
Поезд тронулся. Колокольчики зазвенели. Запиликали гармошки. И тут пошел снег. Погода будто ожидала, когда тронется поезд. Сразу потемнело, захмурило. Бабка Парашкева обрадованно завопила:
— Слава богу! Снег на свадьбу — богато жить будут. Слава богу!
Через какое-то время погода повернула на метель. Сухой снег начал сыпать. Бабка Парашкева помрачнела. Оказывается, если метель на свадьбу, то все богатство в новой семье выдует. Вот тебе и пойми!
Вскоре и метель перестала. Мы долго бегали по улице. Играли, веселились, казалось, беззаботно, но все-таки в голове держали одну мысль: как бы не прозевать свадебный поезд, который будет возвращаться из волости.
Вот уже послышались крики, шум, отчаянные переборы гармошек, песни, звуки, издаваемые колокольцами. Мы бросились в деревню, повернули влево, пустились вдоль и вскоре увидели, что поезд остановился. Мужики загородили дорогу. Я испугался. В чем дело? Уж не драка ли? Подбежал поближе и услышал крик:
— Где кислый? Давай его сюда!
Кислый — мужик, который везет хмельное, — уже бежал с бутылкой самогона.
— Давай, затычка, вина! — шумели мужики.
Кислый, он же затычка, угостил их вином, а нас сладкой брагой — она тоже хмельная.
Мужики образовали проход, и поезд под крики, песни, улюлюканье и свист тронулся. Мы бежали сбоку. Когда первые лошади вбежали во двор коммуны, с парадного крыльца нашего дома вышла бабка Парашкева в тулупе наизнанку и так встретила молодых, чтобы богато жили.
Александра, сестра Настасьи, выскочила из дома в одном платье и начала разметать дорогу перед молодыми веником, идя задом. Она была молодая, крепкая и красивая. Иван и Настасья первыми вошли в дом. Правду говорят, что жена дважды мила бывает: как в избу введут да как вон понесут. Настасья в этот миг снова была стройна, высока и красива. Иван шел за ней радостный, довольный и гордый.
Александра к нам приехала еще утром. Привезла для молодых постель, белье и все приданое. Бабке Парашкеве она понравилась.
— Запостельная-то сватья, Александра-то, уж больно баска, куда с добром, — всем рассказывала бабушка. — Лучше невесты, по крайности.
Встретив молодых, Александра убежала в комнату, отведенную для них, и легла в постель, чтобы обогреть ее к приходу невесты. Когда Иван и Настасья пришли, Александра отказалась покинуть постель и потребовала выкуп. Иван низко наклонился к ней, обнял и горячо поцеловал. Настасья вспыхнула. Конечно, где было ей знать, что вскоре Иван и Александра будут дружны, а потом даже жить в страстной любви, но, видимо, подозрение в ее душу закралось и заявило о себе этой вспышкой уже тогда. Александра выпрыгнула из постели, оделась, выбежала из комнаты, и вслед за ней вышли все, кто был на этой церемонии.
Прошло какое-то время, и бабка Парашкева начала кричать в коридоре:
— Пора вскрывать молодых! Подымайте их! Что, они спать, что ли, приехали? Небось еще высплются. Вся жизнь впереди.
Молодых вскрыли, и вечером начался красный стол — угощение у родителей жениха. Почетными гостями на нем стала родня невесты. Теперь уже гости, приехавшие из Соснова, чванились и куражились, а наши им угождали.
Когда первые ковши были выпиты и гости наелись и успокоились, Настасья встала из-за стола, подошла к отцу и маме, низко поклонилась им и повела льстивую речь, явно заученную под диктовку своей матери:
— Свекор-батюшка, мой застоюшка, свекровь-матушка, заборонушка!
Отец и мама поцеловали ее. Мама вышла из-за стола и пошла к печке. Там она быстро разогрела сковородку, плеснула туда теста, и вот уже запах блинов распространился по столовой. Теща моментально вскочила на ноги, подбежала к маме:
— Сватья, дорогая моя, житье блинам на поминках.
Мама остановилась в нерешительности. Сватья объяснила, что блины вперед подаются только на поминках, на свадьбе — после всего. Мама не противоречила, ибо этой приметы не знала.
Ну что же, свадьба без див, без проказ, без чудес не бывает. Да и вино глумливо. Наши начали говорить между собой откровенно, что Иван-то гож, да невеста-то не баска. На это невестина родня ответила:
— По бабе и брага, по жениху и невеста.
Это высказывание не понравилось нашим. Они полезли на ссору, начали наскакивать на сосновских, и драка была уже вот она, совсем рядом. Но тут Александра, заприметив недоброе, выскочила из-за стола и пустилась притопывать, напевая:
— Клен да береза, чем не дрова?
Мужики увидели Александру и стали провозглашать:
— Ну и девка! Дай ей бог большу голову!
— Дай ей господь мужика хорошего!
Снова начали чокаться. А Александра поет и всячески поощряет всех к добру и согласию: