— Первая зазнобушка — свекор да свекровушка. Другая зазнобушка — деверь да золовушка.
Произнося слово «деверь», Александра, подтанцовывая, приближается ко мне и ласково треплет по голове. По всему телу у меня проходит сладкая дрожь. Тут в пару к Александре выскакивает какая-то девка из Соснова, видимо подруга Настасьи, приплясывая, подходит к Ивану и затягивает:
— Сказали, у жениха сапоги хороши, а посмотришь, ан закаблучья одни.
Иван встает, нагибается, подтягивает голенища сапог, сшитых по случаю свадьбы, бьет по ним ладонями и выходит в круг. Девка из Соснова ходит около с вызовом, а Настасья смотрит на нее исподлобья, глаз не сводит. Тогда девка, заметив это, приплясывая, подплывает к дяде Мите и вызывает его на середину. Она похожа на молодую кобылицу, которая еще не была в работе и сейчас выпущена на волю, чтобы размяться и показаться другим. Конечно, что может быть еще так же красиво, как женщина, которая хорошо танцует! Дядя Митя, видя, как к нему подскакивает молодая и красивая девка, встает, одергивает пиджак, гладит свои огненные усы, еще какое-то время любуется, как перед ним ходит и извивается это молодое существо, и говорит:
— Ох, уж больно девки-то баски!
Его жена, зубастая тетка Анна, смотрит с неодобрением и с укором, тихо, еле слышно, только ему, шипит:
— Ты че изгаляешься-то? Молодой, че ли?
Теща все слышит и вступается за дядю Митю:
— Ты че, свать? Он ведь дружка, ему и положено.
Но дядя Митя уже подхватывает девку и мчится с ней в круг, хотя тетка Анна успела-таки ущипнуть его за ногу.
В это время из кухни раздается крик:
— Гусь из печи не лезет!
Дядя Митя бросает свою девку, хватает бутыль с самогоном, стакан и успокаивает всех:
— А сейчас мы стрельнем туда.
В кухне бабы встречают его радостными криками. Обратно дружка возвращается с пустой бутылью, зато стряпухи, довольные и веселые, торжественно подают гуся.
На свадьбе Ивана на почетном месте со стороны невесты сидел мужик, которого я почему-то боялся. Он и за столом шапку не снимал. Теща то и дело что-то ему шептала, он отвечал, и та ему кивала, видимо соглашаясь. Оказалось потом, что этого мужика в Соснове приглашали на каждую свадьбу — он играл роль колдуна. До поры до времени колдун сидел и хмуро разглядывал всех, нагоняя на некоторых, в том числе на меня, суеверный страх.
Под конец свадьбы вышла баба Шуня. Все почтительно и с опаской расступились. Баба Шуня не спеша, уверенно подошла к Ивану и Настасье, осенила их большим крестом и начала негромко, но так, что всем было слышно, вещать:
— Потому оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей; и будут два одна плоть.
Действительно, когда Иван и Настасья отделились от нас, я вспомнил эти слова бабы Шуни как вещие.
Все замолкли. Баба Шуня могла повлиять даже на пьяных. Колдун же вдруг как ни в чем не бывало громко спросил и заглушил последующие слова бабы Шуни:
— А как жениха-то зовут?
Ему сказали. Вопрос его был так неожидан, что все повернулись к нему, а он продолжал грохотать:
— Так вот, Иван. Бог дал тебе жену разумную, а от родителей ты даже фатеры не получил в этой коммуне проклятой. Уходи ты оттуда!
Отец встал из-за стола, подошел к колдуну и сказал:
— Слушай, ты, колдун, замри, или я тебя выброшу. Видали мы знахарей. Не таких успокаивали. Хочешь — пей и ешь, дармоед, коли привезли. А не то пешком уйдешь. Коммунарское жрешь, скотина. Да и шапку сними. Не в конюшне сидишь.
Колдун замер. Теща стала быстро-быстро креститься. Баба Шуня подошла к отцу, перекрестила его широким крестом, поклонилась всем и вышла. Колдун снял шапку.
Свадьба шла к концу. Дядя Митя из дружки превратился в клетника, почетного стража, нацепил себе к боку деревянную саблю, подошел к молодым и строго сказал:
— Пора в клеть.
Увел молодых в комнату, которую кто-то уступил им на ночь, а сам долго ходил по коридору, охраняя их дверь и время от времени прикладываясь к бутылке, которая торчала у него из кармана. Он, видимо, не за страх, а за совесть стерег молодых. Когда утром они проснулись, то не могли выйти из комнаты — дядя Митя, почетный страж, спал снаружи у их двери, обняв пустую бутылку.
Утром первое, что я услышал, были слова отца:
— Ну, слава богу, сладили свадьбу.
Это были слова облегчения. Но колесо свадьбы продолжало катиться по деревням Малый Перелаз и Сосново. Снова пили, плясали и пели. И, странное дело, бабы, как я заметил, больше плакали, чем мужики. Мужики понимали, что они, вступая в брак, рискуют немногим. Девки еще ничего не знали и потому вовсю веселились, а если и плакали, то больше дурачились или разыгрывали представление. Бабы знали, насколько велик риск для женщины, вступающей в брак.
Утром молодые снова сходили в баню. Потом у тещи были блины — первый стол у родителей молодой. Пришла девка с блинами, и вышло недоразумение. Как я потом узнал, блинница Ивану понравилась, он ее целовал и глаз с нее не спускал. Девка, рассказывали, была веселая, игривая и мягкая. Это теще, конечно, не понравилось.
— Ох, он у вас на баб горазд, — будто бы сказала она об Иване, на что бабка Парашкева якобы ответила:
— Дак ведь, сватьюшка, есть в кого. Отец-то смолоду такой же был.
За это, говорили, мама обиделась на бабку Парашкеву. На обеде девок уже не было. Они пришли было, но теща их быстро выдворила вон.
На следующий день был блинный обед у нас. Обедали опять в столовой. Настасья пекла блины, и все хвалили ее за мастерство и умение. И снова пили и ели до отвала. В последний день свадьбы все поехали к теще. Был похмельный стол.
Иван все эти дни был с Ильей, братом Настасьи.
После свадьбы Илья и Александра написали заявления о приеме в коммуну. Их, конечно, приняли с радостью — рабочие руки нужны были позарез. Теща осталась одна в Соснове.
В последнюю ночь свадьбы мою душу томили мрачные предчувствия. С этого времени я начал думать, каким станет Иван, когда он будет женатым.
Мне почему-то стало жалко Ивана, и я не мог понять Василия, который смеялся над ним:
— Иван-то наш совсем избабился. Вишь, бледный какой. Я говорил: «Иван, не женись». Не послушался.
Иван и в самом деле стал вялый, задумчивый и грустный.
Сначала у него с Настасьей были хорошие, дружеские отношения. Их видели всегда вместе, они шептались и смеялись. Было время, которое называют медовым месяцем, когда новобрачные живут друг для друга и не замечают вокруг никого. Конечно, и Иван и Настасья не раз потом вспоминали эти дни как что-то светлое, доброе и нежное. Они казались им предисловием к хорошей, дружной и радостной супружеской жизни. Но люди, окружавшие их, сделали все, чтобы испортить это вступление в новую жизнь, старались вовсю, чтобы оно побыстрее прошло.
Многие коммунары невзлюбили Настасью за то, что такой видный парень, как Иван, вынужден был жениться на ней. Словно она была виновата в том, что все хорошие невесты побоялись идти в коммуну.
Бабка Парашкева особенно была недовольна тем, что Иван и Настасья живут хорошо.
Девки в коммуне не хотели принимать Настасью. Одна на улице даже крикнула Ивану:
— Ты че, Иван, больно небаскую бабу-то себе взял? Хуже-то не нашел?
Он остановился как вкопанный, потом ответил неуверенно:
— Так ведь я и сам-то не больно хорош.
А бабка Парашкева взялась за дело всерьез. И что ей Настасья пришлась не по нраву?
— Ты, мотри, не всяку правду жене сказывай, — учила она Ивана. — Мотри, держи ее с первого дни, вожжи упустишь — не скоро изловишь.
Однажды Настасья стирала белье и обдала его кипятком, заварила. Все мужское исподнее было испорчено. Кипяток закрепил пятна. В доме разразился скандал.
Мама выговорила Настасье, та начала оправдываться:
— Разве я нарочно?
— Так ты спроси, я тебя научу. А то сватья все уши прожужжала: дельная да умелая. Видно, богаты невесты, да до венца.
— А мы нечто не говорили, что приданого за мной нет?
— Да уж верно говорили: приданого-то всего что гребень да веник да алтын денег. Но не за тем дело стало, что приданого за тобой нет.
— Вот и сейчас покоряете меня.
— Да какой же это покор? Разве о приданом разговор идет? Делать ничего не умеешь. Ты спроси, я научу. Вот о чем говорю.
Бабка Парашкева умела подлить масла в огонь и разжечь ссору.
— Ты бы дорожила, что в такой дом взяли, — сказала она.
Настасья сначала всхлипывала, потом зарыдала в голос.
— Нет, — старалась ее перекричать бабка Парашкева, — дал мужик бабе волю — не быть добру!
Такие сценки разыгрывались нередко.
Как-то я бежал домой вечером, вижу, отец стоит с Александрой на лестнице и что-то говорит ей. Я давно заметил, что он обращается с ней по-особому, внимание ей уделяет как никому. А тут отец обнимает, а Александра отталкивает его.
— Сват не сват, а в горох не лезь, — говорит она отцу и издевательски смеется.
Отец разглядел меня в темноте и грозно спросил:
— Ты че так поздно?
Я проскочил мимо, ожидая, что недовольный отец сейчас влепит мне подзатыльник, но гроза миновала. Я услышал только, как Александра говорит отцу:
— Ей-богу, сват, сватье скажу.
Не знаю, предполагала ли мама возможность таких свиданий Александры и отца, но о том, что Иван любит Александру, она догадывалась и из инстинкта самозащиты, что ли, если не способствовала, то и не препятствовала этому. Ей не жалко было свою сноху, худую, остроносую, черную, молчаливую и гордую. Александра была совсем иная. Поэтому мама отнюдь не считала предосудительной любовь женатого молодого мужика к этой душевной, веселой и красивой девке. Конечно, будь на месте Ивана какой-то другой женатый мужик, она не только не поняла бы его, но и наверняка осудила бы. Но то, что Александра полюбила ее сына, в котором она души не чаяла, казалось ей совершенно естественным делом. И то, что Настасья встала на пути к счастью Ивана, породило у мамы чувство к ней, близкое к ненависти и презрению.