— Ты вообще, — учил меня Коля, — когда подъезжаешь к коровнику или к конюшне, лошадь не трогай. Не пугай ее. Она сама знает, как телегу ввезти. Не мешай. Лошадь — умная скотина. Свободно сама в любой хлев с телегой взойдет, не заденет.
Сидя на Игреньке, я ощутил живое тепло, и мне стало приятно. Я ехал и наблюдал, разморившись, как резвится жеребенок. Он то подбегал к матери и тыкался мордочкой в оглоблю, пытаясь дотянуться на ходу до вымени, то убегал, взбрыкивая, и тогда Игренька внимательно следила, прижимая уши и поворачивая голову в его сторону, фыркала и тихонько ржала.
— Ты мотри не усни! — крикнул мне сквозь сон Коля. — Упадешь под воз.
Я встрепенулся, открыл глаза и увидел, что мы подъезжаем к горке. Коля остановил лошадь, сказал мне:
— Если эдак-то поедем, Ефим, наши лошади не взойдут в экую гору. Ты бери ее на вынос. Сразу бери, во весь дух. Понял?
Я кивнул.
— Вытяни ее хорошо вожжой.
Коля разогнал свою лошаденку и скоро въехал на гору. Игренька упрямилась, испугавшись крутого подъема. Стоя наверху, Коля командовал мною:
— Ну, давай-давай, не бойся! Ну-ко, хлестни ее хорошо! Ну-ко, ударь что есть силы! Помоги ей.
Я подобрал вожжи, чтобы было удобнее. Хлестнул Игреньку по заду, крикнул, и она вынесла меня с возом на пригорок. Жеребенок испугался, бросился со всех ног, упал, схватился на ноги и понесся вверх.
— Эк его! — кричал Коля.
Игренька остановилась на горе и заржала. Жеребенок вернулся и ткнулся мордой в оглоблю. Игренька присела на задние ноги, чтобы жеребенку было удобно дотянуться до вымени.
Когда мы возвращались с поля пустые, Коля научил меня стоять на телеге, и к обеду мы так гоняли порожняком, что от скорости и тряски дух захватывало.
— Рр-гись! — кричал Коля. — Улю-лю-у!..
Лошади скакали как бешеные. Я только сейчас ощутил прелесть быстрой езды и испытал удовольствие.
Однажды весь день лил дождь, дорога стала грязной.
— Закрути лошади хвост, — посоветовал Коля. Своей он уже подвязал.
Я выскочил из телеги, подошел к Игреньке с опаской. Отмахиваясь мокрым хвостом, она ударила меня по лицу. Коля увидел это, подошел к ней и крикнул:
— Стоять!
Она опять махнула хвостом. Он на это ответил матерными словами, и Игренька вмиг успокоилась.
— Че ты, — сказал мне Коля, — мужик ты или не мужик? Матюгни ее, и она послушается.
Я этот урок усвоил. Коля показал, как надо подвязывать хвост лошади. Оказалось, просто. Я удивился, откуда он все знает и все умеет.
Так ездили мы день за днем, с раннего утра до позднего вечера. Знойный воздух усыплял и морил, духота угнетала. Оводы одолевали. Известно, зимой бойся волка, а летом мух. Они прокусывали кожу лошади, и та дичала от боли — того и гляди сбросит.
Временами на землю обрушивался ливень, но мы не останавливали лошадей, а продолжали ездить. Сначала я испугался было и хотел где-нибудь укрыться, но Коля успокоил:
— Ниче, не глиняный, не размокнешь.
И в самом деле, если поразмыслить, так на нас всего и одежды было что штаны и рубахи. Дождь прошел, солнце выглянуло, и ты уже высох.
Три раза в день лошадям задавали сено. Мы в это время ели и отдыхали. Поев наскоро, я немедленно засыпал. И во сне видел навоз, ощущал духоту от него и перед глазами мельтешили колеса. Однажды приснилось, что колеса скрипят, и скрипят как-то странно, будто козел ревет:
— Ме-ке-ке!
Я беззвучно засмеялся, сотрясаясь всем телом. Проснулся, а это Коля Козел жалобно поет свою любимую песню:
Ах, умру я, умру я, похоронят меня,
И никто не узнает, где могилка моя.
Коля лежал на сене притихший и печально глядел в небо. Увидев, что я наблюдаю за ним, он подпрыгнул, встал на руки и долго находился головой вниз, болтая босыми ногами и выкрикивая что-то веселое.
За лето Коля Козел приобщил меня к лошади.
— Ты с ней смелее, — учил он меня, — заходи спереди, не бойся. Спереди она не лягнет, а если кусаться вздумает, так ты ее кулаком по носу. Ей тоже больно. Она ведь тоже живая. А если сзади заходишь, так иди прямо да по заду ее ладонью потверже, чтобы чувствовала: хозяин идет. И скажи что-нибудь такое: «Ну-ну, не балуй!» Она, лошадь-то, ниже и слабее человека, ей куды до него. Потому она должна бояться и слушаться. А ты ее жалей и береги, потому что без тебя она пропадет. Нет-нет да хлебушка принеси.
Теперь я, преодолевая робость и внутреннюю дрожь, входил в стойло, хлопал Игреньку по заду, она поворачивалась ко мне, приветливо ржала и тянулась мордой. Тогда я поспешно доставал из кармана кусок хлеба, и она брала его мягкими губами с руки, ни разу не обнажив зубы.
— Ты ее жалей, — говорил Коля, — у нас с ней судьба одна. Человек без лошади погибнет. Мы с ней в одной упряжке ходим, только у нас кнут да вожжи в руках, а у нее хомут на шее. Вожжами-то не дергай без толку. Любую можно задергать так-то. Она тогда слушаться перестанет. Ты только понимать ее учись да не мешай.
С тех пор у меня осталось особое отношение к лошадям. Тогда-то я и почувствовал, что постоянное обращение с лошадьми придает мне какую-то особенную солидность и даже важность, неторопливость и степенность. Я начинал понимать, почему Коля Козел никого и ничего не боится. Он в душе своей хранил особое достоинство и уважение к себе потому, что умел делать все, что делает мужик: пахал, сеял, овладел конной молотилкой, потом работал на полуторке (так называли тогда наш отечественный автомобиль грузоподъемностью полторы тонны).
Приобщаясь к мужицкой работе, я в это лето как-то больше стал уважать себя и меньше бояться других.
Вот так мы и жили в большой дружбе с Колей Козлом еще пять лет. Зимой учились, летом работали, пока Васю Барина в тридцать шестом не взяли в армию. Тогда Коле пришлось бросить учебу. Летом мы по-прежнему работали вместе. Это было счастливое время. Зимой встречаться нам приходилось все реже и реже. Некогда было, да и, как это ни жалко было, интересы расходились. Он работал и, казалось, навсегда остался в коммуне, как мы все еще по привычке и гордясь прошлым нашего колхоза называли «Красный Перелаз». Я учился и мечтал об институте.
Как-то в воскресенье, помню, Коля уговорил меня прыгнуть с парашютной вышки. В другой раз дал мне поводить машину (он работал уже водителем). Но это были уже эпизоды.
Он вытянулся еще больше, окреп, по деревне ходил в накинутом на одно плечо пиджаке, что было модно тогда. На пиджаке яростно и гордо позвякивали значки ГТО, ГСО и ПВХО. Я, признаться, завидовал.
В тридцать восьмом Колю призвали в армию, я поступил в институт, пути наши совсем разошлись, и после этого мы не виделись почти восемнадцать лет. Встретились после войны, когда обоим было по тридцать пять.
СЕНОКОС
Сенокос — самое счастливое время моего детства. Согнувшись в дугу, висит коса зимой на крюке и ждет красного лета, зеленого покоса. Зато уж летом гуляет всласть по лугу, только звон стоит. Мужики в белых рубахах, с расстегнутыми воротниками, водят косами по траве: вжик-вжик, дзинь-дзинь. Пахнет свежими травами. Теплый ветер то веет, то замирает. На всю жизнь запоминаешь, как луга дышат прохладой, как благоухает скошенная трава.
Косари идут один за другим. Сено ложится пластами от мужика к мужику. Жарко и тяжело, даже железо не выдерживает. Коса искашивается, тупеет и портится от травы. То и дело, по единой команде, мужики останавливаются и точат косы. Команду подает отец. Он идет впереди всех и задает для всех ширину шага и скорость движения. Мужики точат и правят косы брусками и, пользуясь передышкой, стараясь, видимо, затянуть хоть на миг долгожданный отдых, говорят между собой:
— Ишь как лезвие-то затупилось.
— А обух-то в руки не возьмешь — горячий. Того и гляди треснет.
Но отец подает команду, и снова косы звенят и трава жалобно шуршит, падая под ударами косы.
— На пятку нажимай, — говорит отец соседу, — не ковыряй носком.
Отец видит, что мужики начинают отставать от него, и кричит на них:
— Давай, ребята, не отставай, быстрей руками води!
На его окрики и понукания мужики отвечают по-разному. Одни оправдываются и ищут сострадания:
— Дак ведь рука измахалась, Егор Ефимович.
— Плечо совсем вымахал. Рука будто чужая.
Другие, есть и такие, отвечают зло и нехотя, с безразличием или угрозой:
— Полно лыко-то драть, Егор.
— Дак ведь неужели не видишь? Дождь того и гляди.
— Ну и что? Нашел чем испугать: как вымочит, так и высушит. Вишь ее, травы-то, сколько!
Но понукания отца не остаются без ответа. Цепь косцов начинает идти веселей, каждый пытается догнать переднего.
День пламенеет, облака блестят, и небо будто окрашено лазурью. В это время должно быть вёдро. Не дай бог ненастье, поэтому люди торопятся. В прошлом году было бессенное лето, неурожай на траву. Кормов заготовили мало. Поэтому зима была плохая.
Одни бабы граблями сгребают, сено в одну кучу. Другие бабы и девки возят сено на возах. На телегу его навивают вилами, сено накладывают до тех пор, пока оно держится на возу.
— Давай бастрик! — кричит баба.
Девочка стоит на возу и поправляет сено. Услышав крик бабы, она подает шест, которым сено притягивается на возу, прижимается к телеге. Баба привязывает веревкой конец бастрика к задку телеги, и девочка, сидя на высоком возу, понукает лошадь. Девочке от силы семь лет, она маленькая и тощенькая: кажется чудом, что она как-то держится на столь высоком возу и не падает на землю. А она спокойно дергает вожжами и покрикивает на лошадь:
— Ну, давай поворачивайся, корова!
Мы, мальчики моего возраста, возим сено на волокушах. Волокуша — это две тонкие березы, срубленные под корень и прикрепленные комлями к хомуту лошади, которую впрягают в лесины, как в оглобли. А на сучья и ветки, которые тащатся по земле, наваливают копну сена, которую наскоро закрепляют веревками, чтобы она в движении не съехала. Конечно, на волокушу не положишь тридцать пудов, как на телегу, но зато оборачиваешься быстрее. Выигрываешь в скорости. Поэтому на волокуши сажают мальчиков. Вот уж где раздолье погонять лошадей, посостязаться, кто быстрее и ловчее!