— Хороший ров, — сказал он, подмигнув. — Но крепости без солдат не держатся. Расскажи, кто твой генерал?
Василий засмеялся, показывая жука, который пытался уползти из его ладони.
— Вот он! Генерал Жук! — сказал он. — Он самый смелый! А еще я хочу башню, как в Кремле!
Сергей рассмеялся, его смех был искренним, что удивило его самого. Он начал рассказывать Василию о настоящих крепостях, о том, как они строились из камня и стали, но его мысли были с Яковом. Он знал, что должен поговорить с ним, пока ситуация не вышла из-под контроля. Надежда, появившаяся на веранде с корзиной спелых яблок, посмотрела на него с тревогой, ее серое платье слегка колыхалось на ветру.
— Иосиф, — сказала она, ставя корзину на деревянный стол, покрытый белой скатертью с вышитыми ромашками. — Яков в своей комнате. Зоя с ним. Они говорят о свадьбе и Ленинграде. Я пыталась его отговорить, но он… он упрямый, как ты. Поговори с ним, но, пожалуйста, не дави. Он и так на грани.
Сергей кивнул, чувствуя, как внутри закипает смесь тревоги и раздражения. Он поднялся на второй этаж, где Яков сидел за небольшим столом. Рядом стояла Зоя Гунина — худенькая девушка с длинной темной косой, одетая в простое голубое платье. Книга о паровозах, которую Яков так любил, лежала закрытой, а на столе были разбросаны листы бумаги с записями — судя по всему, планы их отъезда. Яков посмотрел на Сергея, его худое лицо было напряженным, глаза горели упрямством, но в них мелькала тень неуверенности.
— Яков, — начал Сергей, садясь на стул напротив и стараясь говорить спокойно, с привычной для Сталина сдержанностью. — Надежда рассказала мне. Ты закончил школу, но не идешь в училище. И… свадьба? Это серьезный шаг. Почему ты так спешишь?
Яков сжал кулаки, его взгляд скользнул по Зое, которая стояла рядом, слегка теребя край платья. Он глубоко вздохнул, словно собираясь с силами.
— Я решил, отец, — сказал он, его голос был тихим, но твердым. — Я люблю Зою. Мы хотим жить своей жизнью, не здесь, не под твоим диктатом. В Ленинграде я найду работу, может, на заводе. Училище… это не для меня сейчас.
Сергей почувствовал, как раздражение нарастает, но подавил его, стараясь говорить мягче, чем привык настоящий Сталин.
— Яков, ты мечтал о паровозах, — сказал он, указывая на книгу, чья потрепанная обложка лежала на столе. — Ты хотел быть инженером, строить будущее страны. А теперь бросаешь все ради свадьбы? Женитьба не должна быть необдуманной. Ты мой сын, и я хочу, чтобы ты думал о своем будущем.
Яков нахмурился, его глаза вспыхнули гневом, и он встал, его худые плечи задрожали.
— Ты всегда говоришь о будущем! — выкрикнул он, его голос сорвался. — О партии, о стране, о том, что я должен! Но ты никогда не спрашивал, чего хочу я! Зоя — это мое счастье. Я не хочу быть как ты, сидеть в кабинетах, играть в эти игры! Я хочу жить своей жизнью!
Зоя шагнула вперед, ее голос был мягким, но решительным, как у человека, который знает, за что борется.
— Иосиф Виссарионович, — сказала она, глядя Сергею в глаза, ее коса слегка качнулась. — Мы с Яковом любим друг друга. Мы не хотим ссориться с вами. Но мы решили. В Ленинграде я могу работать учительницей, а Яков найдет место на заводе. Мы справимся, мы уже не дети.
Сергей посмотрел на нее, чувствуя, как ее решимость контрастирует с его собственными сомнениями. Он знал из истории, что Яков действительно женился на Зое Гуниной в 1925 году, и их брак стал первым шагом к его отчуждению от семьи, к трагедии, о которой Сергей читал в книгах. Он хотел изменить эту судьбу, спасти Якова от боли, но понимал, что давление может только усугубить раскол.
— Зоя, — сказал он, стараясь говорить мягче, — я не сомневаюсь в ваших чувствах. Но Яков — мой сын, и я хочу, чтобы он получил образование, стал кем-то. Ты понимаешь, что вас ждет? Жизнь у вас будет тяжелой.
Яков шагнул вперед, его лицо покраснело от гнева, голос дрожал от эмоций.
— Ты не понимаешь! — выкрикнул он. — Ты думаешь, что можешь все контролировать — меня, Зою, партию! Но я не твоя пешка! Мы уедем, и ты не остановишь нас! Я не хочу твоей помощи, твоих училищ, быть твоей тенью!
Сергей почувствовал, как сердце сжалось. Он хотел крикнуть, приказать, как сделал бы настоящий Сталин, но знал, что это только оттолкнет Якова. Он встал, его голос стал тише, но тверже, с ноткой боли, которую он не смог скрыть.
— Яков, ты мой сын, — сказал он, глядя ему в глаза. — Я не хочу, чтобы ты потом жалел. Если ты уедешь, я не смогу тебя защитить. Не ради меня, ради себя. Подумай еще раз. Не спеши.
Яков отвернулся, его плечи дрожали, словно он боролся с собой. Зоя взяла его за руку, ее взгляд был полон решимости, но в нем мелькнула тень сочувствия.
— Мы подумаем, Иосиф Виссарионович, — сказала она тихо. — Но мы уже решили. Мы хотим быть вместе.
Сергей кивнул, понимая, что дальнейший спор бесполезен. Он вышел из комнаты, чувствуя, как внутри растет пустота, как будто часть его мира рушится. На веранде его ждала Надежда, ее лицо было бледным, глаза полны тревоги. Она сидела за столом, накрытым для обеда. Она смотрела на него, теребя край скатерти.
— Иосиф, что он сказал? — спросила она, ее голос дрожал. — Ты смог его переубедить?
Сергей сел, глядя на сад, где Василий продолжал строить «крепость», размахивая палкой, как саблей.
— Он уезжает, — ответил он. — С Зоей. В Ленинград. Я пытался, Надя, но он… он не слушает. Он хочет своей жизни.
Надежда вздохнула, ее пальцы сжали его руку, и этот редкий жест заставил Сергея почувствовать тепло, смешанное с болью.
— Ты сделал, что мог, — сказала она тихо. — Но он взрослый. Он хочет быть собой, а не твоим сыном, не тенью Сталина. И… Иосиф, ты сам его оттолкнул. Ты всегда весь в делах, в Кремле. Он чувствует себя чужим.
Сергей сжал медальон Екатерины Сванидзе в кармане. Он знал, что Надежда права. Его попытки быть отцом, несмотря на все усилия, тонули в занятости, в бесконечных интригах Кремля. Он хотел защитить Якова, изменить его судьбу, но вместо этого подтолкнул его к уходу.
— Я не хотел этого, — сказал он, его голос был едва слышен. — Я хотел, чтобы он был счастлив. Чтобы у него было хорошее будущее.
Надежда посмотрела на него, в глазах мелькнула тень сомнения.
— Ты изменился, Иосиф, — сказала она. — Раньше ты не говорил так. Но работа… она забирает тебя у нас. Будь осторожен, чтобы она не забрала все.
Сергей кивнул, чувствуя, как ее слова бьют точно в цель. Он встал и спустился в сад, чтобы отвлечься с Василием. Мальчик радостно рассказывал о своем «генерале Жуке» и новой башне, но мысли Сергея были далеко. Он думал о Якове, о его упрямстве, о Зое, о Ленинграде, где Зиновьев все еще держал власть. Он знал, что должен был подготовиться к новым вызовам в партии.
Вечером, вернувшись в свой кабинет, он получил срочное письмо от Молотова. Зиновьев и Каменев готовили резолюцию к предстоящему съезду, обвиняя Сергея в «чрезмерной централизации власти». Молотов сообщал, что они встречались с делегатами из Ленинграда — Смирновым и Залуцким — и пытались перетянуть профсоюзы Москвы через Каменева. Сергей открыл блокнот, записав: «Зиновьев — Ленинград, Смирнов, Залуцкий. Каменев — профсоюзы. Ускорить финансирование регионов». Он знал, что должен действовать быстро, чтобы расколоть их союз, пока они не объединились с остатками сторонников Троцкого.
Он вызвал Орджоникидзе, который вошел с привычной энергией.
— Григорий Константинович, — начал Сергей. — Зиновьев и Каменев готовят удар. Они хотят резолюцию на съезде. Нужно перетянуть делегатов. Обещайте регионам деньги — заводы, школы, что угодно. Орджоникидзе кивнул, его глаза загорелись энтузиазмом.
— Сделаем, Иосиф Виссарионович, — сказал он, хлопнув ладонью по столу. — Я поговорю через Кагановича с Киевом и разберусь в Тбилиси. Они за нас, если будут ресурсы.
Сергей кивнул, но его мысли вернулись к Якову. Он знал, что не может остановить его отъезд, но должен был защитить его, даже на расстоянии. Он добавил в блокнот: «Яков. Ленинград. Проверить, чтобы его не тронули». Он сжал медальон, думая о будущем, которое знал слишком хорошо — о репрессиях, войне, о трагедии Якова. Завтра его ждали новые доклады, новые интриги, новые решения. Но сегодня он чувствовал, как семья ускользает из его рук, и это было тяжелее любой партийной битвы. Он должен был изменить будущее, предотвратив трагедии, но справится ли он или предначертанное неумолимо?!
Глава 10
Москва, конец октября 1925 года
Осенний холод пробирался через Москву, засыпая Красную площадь опавшими листьями, смешанными с первым снегом. Сергей сидел за столом, перебирая бумаги, которые громоздились перед ним и ежедневно увеличивались в объеме. XIV съезд партии, назначенный на декабрь, был уже на горизонте, и Зиновьев с Каменевым, объединившиеся в «новую оппозицию», готовили атаку. Их резолюции, обвиняющие Сергея в «бюрократизации» и «отходе от ленинских принципов», находили отклик у делегатов из Ленинграда, где Зиновьев все еще удерживал влияние через Смирнова и Залуцкого. Сергей знал из истории, что этот съезд станет поворотным в его борьбе за власть, но находясь на месте Сталина, он боялся, что не сможет обыграть опытных бюрократов, как это сделал настоящий Сталин.
Среди бумаг выделялись ключевые документы: доклад Молотова о настроениях в Ленинграде, где Зиновьев активно собирал сторонников; отчет Кагановича с Украины, описывающий крестьянские волнения из-за недовольства политикой большевиков; письмо Ворошилова о поддержке военных, но с оговоркой о симпатиях Тухачевского и некоторых других командиров к Троцкому. Самым важным был рапорт Михаила Фрунзе, председателя Реввоенсовета, о реформах в Красной армии.
Сергей возлагал на Фрунзе большие надежды: его лояльность и опыт Гражданской войны делали его идеальной фигурой для нейтрализации влияния Троцкого среди командиров. Но тревожные слухи о здоровье Фрунзе — боли в желудке, рекомендации врачей об операции — заставляли Сергея чувствовать холодок. Он знал из истории, что Фрунзе умер 31 октября 1925 года после неудачной операции, и подозревал, что это могло быть не случайностью, а частью заговора, возможно, организованного Зиновьевым или Каменевым, чтобы подорвать его позиции.