Он открыл блокнот, где аккуратным почерком вел записи: имена, связи, слабости. Его взгляд остановился на строке: «Фрунзе. Здоровье. Проверить врачей. Тухачевский — следить. Каменев — профсоюзы». Он трижды подчеркнул слово «врачи», чувствуя, как тревога перерастает в предчувствие. Потеря Фрунзе могла бы оставить армию без лидера, усилив позиции оппозиции. Сергей сжал в кармане серебряный медальон Екатерины Сванидзе, ее строгий взгляд напоминал о Якове, который уехал в Ленинград с Зоей и перестал писать. Семейный раскол, начавшийся летом, был как рана, которая не заживала, и каждый день без письма от сына усиливал чувство вины. Он знал, что Яков жил в бедности, работая на заводе, и его брак с Зоей был первым шагом к трагедии. Сергей хотел изменить эту судьбу, но не знал, как достучаться до сына, где найти время, не теряя контроля над партией.
Вошел Михаил Фрунзе, его военная гимнастерка была застегнута на все пуговицы, но лицо было бледным, с темными тенями под глазами. Он положил на стол папку с отчетом и сел, слегка поморщившись, словно сдерживая боль.
— Иосиф Виссарионович, — начал он, его голос был спокойным, но усталым, как у человека, который несет слишком тяжелый груз. — Реформы в армии идут. Мы сокращаем ненужные подразделения, усиливаем дисциплину, перестраиваем склады. Но есть проблемы. Тухачевский все еще говорит о Троцком, особенно с молодыми командирами. Он считает, что без его стратегии армия слабеет. Уборевич его поддерживает, но осторожнее.
Сергей кивнул, его пальцы постукивали по столу, скрывая напряжение. Тухачевский, с его идеями о механизации армии, был прогрессивен и талантлив, но его симпатия к Троцкому делала его потенциальной угрозой. Сергей знал, что должен удержать армию под контролем, особенно после снятия Троцкого.
— Тухачевский молод, Михаил Васильевич, — сказал он. — Он талантлив, но импульсивен. Его идеи хороши, но армия должна служить партии, а не воспоминаниям о прошлом. Убедите его. Напомните, что финансирование идет через нас. И… что с вашим здоровьем? Ворошилов сказал, вы нездоровы.
Фрунзе нахмурился, его рука невольно коснулась живота.
— Врачи настаивают на операции, — ответил он, его голос понизился, словно он не хотел признавать слабость. — Язва, говорят. Я не хочу, но они уверяют, что без этого хуже будет. Операция завтра. Не волнуйтесь, Иосиф Виссарионович, я вернусь к работе скоро.
Сергей почувствовал, как тревога перерастает в страх. Он знал, что операция Фрунзе в реальной истории закончилась смертью, и его инстинкт подсказывал, что за этим могли стоять враги — возможно, Зиновьев, или Каменев.
— Михаил Васильевич, — сказал он, наклоняясь ближе, его голос стал жестким, почти угрожающим. — Слушайте врачей, но будьте осторожны. Вы нужны партии, нужны мне. Проверьте, кто эти врачи. Кто их рекомендовал, откуда они. Усильте охрану в больнице. Если что-то пойдет не так, я хочу знать первым. И… держите Тухачевского на коротком поводке. Он не должен стать проблемой.
Фрунзе посмотрел на него с удивлением, его брови слегка приподнялись, но он кивнул, словно понимая серьезность слов.
— Хорошо, — сказал он, его голос был твердым, несмотря на усталость. — Я проверю врачей. Охрану усилю. А что с Зиновьевым? Слухи ходят, он готовит атаку на съезде. Говорит, вы узурпировали власть, отходите от Ленина. Каменев молчит, но мои люди видели, как он встречался с профсоюзными лидерами в Москве.
Сергей усмехнулся, скрывая раздражение. Зиновьев был мастером риторики, его речи о «ленинском наследии» могли перетянуть колеблющихся делегатов. Каменев, с его связями в профсоюзах, был менее заметен, но опаснее — его молчание было как затишье перед бурей.
— Зиновьев много кричит об идеологии, но люди хотят хлеба, заводов, школ, — ответил Сергей. — Мы дадим делегатам возможность заняться делом. После того, как поправитесь, подготовьте доклад для съезда, Михаил Васильевич. Покажите, что армия с нами, что реформы работают. Я займусь регионами. Ворошилов и Каганович убедят делегатов, что именно мы — их будущее. А Каменева… за ним нужно следить. Его молчание — это подготовка перед броском, он вовсе не нейтрален, как хочет казаться.
Фрунзе кивнул и вышел, его шаги отдавались эхом в коридоре.
Сергей вернулся к бумагам, перечитывая доклад Молотова. Зиновьев встречался с делегатами в Ленинграде, обещая больше автономии, а Каменев работал с профсоюзами Москвы, подогревая недовольство. Сергей записал в блокнот: «Зиновьев — Ленинград, Смирнов, Залуцкий. Каменев — профсоюзы, проверить связи. Фрунзе — охрана, врачи. Ворошилов — подготовить к Реввоенсовету». Он знал, что должен перетянуть делегатов, пообещав финансирование регионам, но смерть Фрунзе могла подорвать его авторитет.
Через некоторое время его мысли прервал телефонный звонок. Вячеслав Молотов, его голос дрожал от напряжения, сообщил, что Фрунзе срочно госпитализирован в Боткинскую больницу. Операция назначена на утро. Сергей почувствовал, как кровь отхлынула от лица. Он знал, что Фрунзе умрет, и его подозрения о заговоре стали почти осязаемыми. Он вызвал Ворошилова, который вошел к нему через час.
— Иосиф Виссарионович, — начал Ворошилов, его голос был низким, с ноткой тревоги. — Фрунзе в больнице. Врачи говорят, осложнение язвы. Я слышал — один из хирургов, Абрикосов, связан с людьми Зиновьева. Но доказательств нет. Что делать?
Сергей встал, его кулак сжался, но голос остался спокойным.
— Усильте охрану, — сказал он. — Никто, кроме проверенных, не должен приближаться к Фрунзе. Вместе с Дзержинским, проверьте всех врачей, медсестер, даже уборщиков. Если это заговор, я хочу знать, кто за ним стоит. И подготовьтесь, Климент Ефремович. Если Фрунзе не выживет, вы возьмете все на себя. Армия не должна остаться без лидера.
Ворошилов кивнул, его глаза сузились, словно он уже просчитывал шаги.
— Сделаю, — сказал он. — А что с Тухачевским? Он в Харькове, но мои люди слышали, как он говорил о Троцком. Если Фрунзе умрет, он может стать проблемой.
— Поговорите с ним, — ответил Сергей, его голос стал жестче. — Напомните, что армия служит партии, а не героям прошлого.
Ворошилов вышел, а Сергей вернулся к столу. Он начал писать письмо Якову, пытаясь найти слова, чтобы достучаться до сына: «Яков, ты мой сын, и я хочу, чтобы ты был счастлив…» Но перо замерло. Он не знал, как объяснить свою тревогу, не раскрыв правду о своем происхождении из будущего. Он сжал медальон Екатерины, чувствуя его холод. Воспоминания о Якове — его упрямство, его гнев — смешивались с историческими фактами о его трагической судьбе. Сергей хотел изменить это, но каждый шаг в Кремле отдалял его от семьи.
К утру пришло известие: Фрунзе умер во время операции. Врачи сообщили, что это «осложнения от анестезии», но Сергей не верил. Он сидел за столом, глядя на портрет Ленина, чьи глаза, казалось, обвиняли его в слабости. Он достал блокнот и сделал наброски: «Фрунзе мертв. Зиновьев — проверить связи с врачами. Ворошилов — Армия. Тухачевский — следить. Каменев — профсоюзы». Он знал, что смерть Фрунзе ослабит его позиции перед съездом, а Зиновьев и Каменев воспользуются этим, чтобы усилить атаку. Но его мысли возвращались к Якову, к его молчанию, к письму, которое он так и не дописал.
Глава 11
Москва, декабрь 1925 года
Зал Большого Кремлевского дворца пылал, как раскаленная кузница, под высокими сводами, где хрустальные люстры дрожали, отбрасывая рваные блики на алые знамена с золотыми серпом и молотом. Воздух был густым от табачного дыма, и напряжения, которое нарастало с каждым днем XIV съезда ВКП(б), начавшегося 18 декабря 1925 года. Тысяча триста шесть делегатов — 665 с решающим голосом и 641 с совещательным — заполнили зал, представляя 643 000 членов партии и 445 000 кандидатов. Рабочие, служащие и крестьяне сидели вперемешку, но Сергей, стоя у трибуны, знал, что 70% из них —его партработники, чья лояльность была его главным оружием.
Этот съезд, вошедший в историю, стал ареной яростной битвы, где Зиновьев и Каменев, объединившиеся в «новую оппозицию», бросили вызов его власти. Сергей, с его знаниями из будущего, был готов переиграть их.
Съезд открылся под председательством Алексея Рыкова, чья фигура в черном костюме излучала уверенность. Его голос, резкий и четкий, разрезал гул зала, когда он объявил минуту молчания в память о Михаиле Фрунзе, чья смерть 31 октября все еще жгла Сергея, подпитывая подозрения о заговоре, возможно, организованном Зиновьевым. Зал почтил память и других коммунистов, умерших в этом году: Мясникова, Нариманова, Склянского, Могилевского, но его мысли были заняты предстоящей войной. Зиновьев, с его ленинградской делегацией, и Каменев, опирающийся на профсоюзы, готовили удар, а Троцкий, лишенного решающего голоса, маячил в задних рядах, готовя атаку на позиции Сергея.
На третьем заседании, 19 декабря, Зиновьев взошел на трибуну.
— Товарищи! — прогремел он, его руки взметнулись, словно призывая бурю. — Партия гибнет под гнетом НЭПа! Госкапитализм, который восхваляет товарищ Бухарин, кормит кулаков, а не рабочих! Его лозунг «Обогащайтесь!» — это предательство Ленина! Мы должны остановить НЭП в деревне, раздавить кулачество! И партия… партия не должна быть рабыней одного человека! Секретариат ЦК, возглавляемый Сталиным, душит все Политбюро! Мы требуем коллективного руководства, а не диктатуры!
Зал взорвался, ленинградская делегация — Смирнов, Залуцкий, Бакаев — вскочила, их аплодисменты гремели, как канонада. Крики «Правильно! Долой бюрократию!» раздавались из их рядов, а Смирнов, размахивая кулаком, выкрикнул:
— Сталин узурпировал власть! Ленинград за Ленина, а не за вашу тиранию!
Сергей, сидя в президиуме рядом с Молотовым и Ворошиловым, чувствовал, как гнев закипает в груди, но его лицо оставалось каменным. Зиновьев метил не только в Бухарина, но и в него, обвиняя в «бюрократизации».
Следующим выступил Лев Каменев. Он говорил о единстве, о ленинских принципах, но затем «бросил бомбу», от которой зал замер.