Сергей сел, его рука невольно сжала медальон. Он посмотрел на Надежду, ее глаза были полны тревоги, но она пыталась улыбаться ради детей.
— Иосиф, — сказала она, ставя перед ним тарелку с борщом. — Ты победил. Съезд, Троцкий, оппозиция — вся Москва говорит о тебе. Наконец-то это все закончилось, и мы теперь сможешь быть чаще вместе. — Правда, Иосиф?
Сергей отхлебнул борщ, Он посмотрел на Надежду, его голос был тихим и размеренным.
— Надя, — сказал он. — Я же обещал тебе, что все наладится. Я умею держать свое слово.
Василий поднял голову, его детские глаза были полны любопытства. Он отложил кубики.
— Папа, — сказал он, — Яков болен? Он вернется? Почему он не с нами? Ты всегда в Кремле, а он в Ленинграде. Я хочу, чтобы он был здесь, чтобы мы все были вместе.
Сергей замер, слова сына резали, как нож.
— Вася, — сказал он. — Яков вернется. Я обещаю. Он немножко заболел, поэтому врачи его пока не отпускают. Но скоро он поправится и приедет к нам.
Надежда покачала головой, ее глаза блестели от слез, но теперь он видел на ее лице улыбку. Он понял, жизнь потихоньку начала налаживаться.
После ужина Сергей вернулся в кабинет. Победа над Троцким была его триумфом, но пустота в груди росла, как пропасть. Он открыл сейф, где хранил свою тетрадь с записями. После разгрома оппозиции, шли записи о грядущей индустриализации и коллективизации, которые могут стоить жизни многим людям.
Сергей задумался, но вдруг его взгляд упал на старый дневник, спрятанный под кипой бумаг. Это был дневник Сталина — настоящего Иосифа Виссарионовича, — пожелтевший, с чернильными пятнами, полный коротких, резких записей, написанных твердой рукой. Сергей открыл его. Запись от 1918 года гласила: «Враги повсюду. Доверяй только себе. Сила — в действии, слабость — в сомнениях». Другая, от 1924 года: «Ленин умер, но партия жива. Я стану ее фундаментом, даже если придется разрубить…», дальнейшее слово он не смог прочитать. Еще одна, от 1924 года: «Оппозиция — это сорняк. Уничтожай без жалости». Сергей почувствовал холод в груди, как будто ледяной ветер ворвался в комнату. Эти слова были как зеркало, отражавшее мрачный путь, которого он боялся. Он вспомнил книги по истории, где описывались события этого времени. Неужели он идет тем же путем?
Сергей снова вернулся к своим собственным записям. Он остановился на странице, где описывалась судьба Якова — плен, лагерь, смерть в 1943 году. Он думал. Но ведь у меня же есть преимущество, я знаю прошлое и могу избежать тех ошибок и жертв. Можно провести индустриализацию без таких жестких мер коллективизации? Надо подумать. Можно подготовить армию так, чтобы в будущем никто не решился на нас напасть. И тогда не будет страшной войны, не будет смерти Якова и миллионов людей. Но сможет ли он обладая знаниями из будущего найти на это ресурсы? Не в теории, а на практике?!
Он уже обжегся с оппозицией. Начиная борьбу за власть, он критиковал настоящего Сталина за его диктатуру, за желание выдавить оппозицию и не давать высказывать другим свое мнение. Но когда он сам столкнулся с ней, то понял, что желание Троцкого, Зиновьева, Каменева и других партийцев рангом пониже, вовсе не в демократии и свободе мнений, не в желании предложить лучший путь развития страны, а в желании обладать властью. Три года ему приходилось вести непримиримую борьбу с ней, не расслабляясь ни на минуту. И он победил, он их выдавил, и он стал единоличным правителем. Диктатором, как он считал живя в 21 веке. Но сейчас он был на месте Сталина и знал, что он хочет стране лишь добра и избавление от оппозиции было благом. Но что если со всем остальным произойдет так же?! Что если он не сможет спасти миллионы людей?! Что тогда. Ответа не было. Но он знал, что он должен найти решение. Ведь что-то закинуло его сюда, на сотню лет назад. И почему в 1924 год?! Наверное, специально, чтобы у него было больше времени изменить прошлое. Но сейчас уже 1927-й, прошло 3 года, а что он сделал лучше настоящего Сталина?! Вопросы, слишком много вопросов без ответа. Что сейчас в его времени, что с его рыжим котом Бароном? Прошлая жизнь была уже как будто и не его. Он настолько вошел в роль Сталина, что даже не осознавал, что когда-то вел другую жизнь. А впереди были задачи намного серьезнее, чем любые судебные заседания из его прошлой жизни.
Глава 19
Москва, апрель 1928 года
Весна 1928 года прокралась в Москву с робким теплом, растворяя ледяные корки на Москва-реке, где солнечные блики вспыхивали, как искры в горне кузницы.
В Большом Кремлевском дворце готовился апрельский пленум ЦК ВКП(б), где Сергей, в роли Сталина, должен был объявить первый пятилетний план — дерзкий замысел, призванный превратить страну, где плуг и серп все еще превалировали над техникой, в индустриальную державу, способную бросить вызов Западу.
Новая экономическая политика (НЭП), давшая крестьянам и торговцам вольницу после Гражданской войны, теперь трещала по швам: города голодали, хлебные очереди росли, крестьяне прятали зерно, а казна была пуста, неспособная прокормить амбиции индустриализации. Сворачивание НЭПа, о котором шептались в Политбюро, было неизбежным, но грозило бунтами в деревнях, нехваткой товаров в городах и социальным разломом. Пятилетний план требовал миллиардов рублей, миллионов рабочих, тысяч инженеров — ресурсов, которых в разоренной стране не было. Сергей знал, что это его шанс изменить историю, но вопрос, как свернуть НЭП и найти ресурсы без крови, оставался без ясного ответа.
Утро началось с суеты в Кремле. Залы гудели голосами партийцев, запах крепкого чая смешивался с дымом папирос и чернильным ароматом отчетов Госплана. Сергей сидел за массивным столом в своем кабинете, заваленным документами: графики добычи угля, планы строительства заводов, карты новых железных дорог. Проект пятилетнего плана, разработанный, по поручению Сергея, под руководством Валериана Куйбышева, включал: 2500 новых заводов, 100 электростанций, удвоение производства стали и угля, 10 000 километров железных дорог. Цифры были ошеломляющими: 20 миллиардов рублей на инвестиции, 5 миллионов рабочих, 10 000 инженеров, которых нужно обучить с нуля. Но НЭП, позволивший крестьянам продавать излишки зерна и наживаться торговцам, провалился: города стояли в хлебных очередях, крестьяне прятали урожай, а казна не могла оплатить даже минимальное производство. Сворачивание НЭПа означало закрытие частных лавок, изъятие зерна для экспорта, введение карточек в городах и переход к коллективизации, чтобы обеспечить зерно для продажи за валюту. Но крестьяне, привыкшие к вольнице НЭПа, уже жгли амбары и резали скот, чтобы не отдавать государству. Коллективизация, о которой говорили в Политбюро, была единственным путем собрать достаточно зерна, но грозила бунтами в деревнях.
Сергей открыл сейф, достал свою тетрадь с пометками. Ее страницы, испещренные его почерком, были как предупреждение: «1928–1932 — первый пятилетний план. Сворачивание НЭПа, коллективизация, голод. 1937 — террор». Он сжал медальон, взгляд Екатерины, казалось, спрашивал: «Сможешь ли ты построить страну, не сломав людей?»
Раздался стук в дверь. Вошел Вячеслав Молотов. Он положил на стол папку с отчетами.
— Иосиф Виссарионович, — сказал он, — Госплан готов, Куйбышев ждет твоего слова. Пятилетний план — это наша промышленная революция, но денег нет. НЭП провалился: в Москве очереди за хлебом, в деревнях бунты. Надо сворачивать НЭП — закрыть лавки, изъять зерно, ввести карточки. Но крестьяне не отдадут хлеб добровольно, а рабочие уже ворчат. Инженеров — горстка, рабочих тоже не хватает. Иностранные специалисты просят валюту, которой у нас нет.
Сергей кивнул, его сердце сжалось.
— НЭП дал нам время на сохранение послевоенной страны, но не дал нам богатства, Ильич считал его временной мерой — сказал он. — Мы сворачиваем его. Изымем зерно для экспорта, закроем частные лавки, введем карточки. Но без крови, Вячеслав. Коллективизация будет добровольной — нужна правильная агитация. Рабочих найдем — у нас есть молодежь, есть женщины готовые работать, создадим курсы, где всех обучат. Инженеров обучим в Москве, Харькове. Мы сделаем все без ломки. Я не хочу строить страну на костях.
Молотов нахмурился, его голос стал тише.
— Добровольная коллективизация? — сказал он. — Крестьяне на это не пойдут. НЭП дал им рынок сбыта, они уже привыкли. Изъятие зерна вызовет бунты, а без продажи зерна на Запад, мы заводы не построим.
—План объявим, ресурсы мы найдем. НЭП свернем, но аккуратно. Я не хочу душить крестьянство, ведь они опора нашей страны.
Молотов кивнул, но его взгляд был полон сомнений.
К полудню зал Большого Кремлевского дворца был полон. Делегаты — партийцы в темных костюмах, рабочие в пропотевших рубахах, крестьяне с натруженными руками — сидели рядами, их голоса сливались в гул, как шум заводского цеха. Сергей стоял у трибуны, его фигура в простой гимнастерке выделялась на фоне красных знамен с лозунгами: «За социализм!», «За индустриализацию!». Перед ним лежал проект пятилетнего плана. Он знал, что эти его слова станут судьбоносными для страны и миллионов жителей.
— Товарищи! — начал он. — Мы стоим на пороге новой эпохи. Наша советская страна — все еще страна сохи и плуга, но мы сделаем ее страной машин! Первый пятилетний план — это наш вызов миру. Мы докажем, что социализм способен свернуть горы. Мы построим множество городов и заводов. Мы удвоим добычу угля в Донбассе, стали на Урале, проложим 10 000 километров железных дорог. НЭП не дал нам богатства, и мы сворачиваем его. Крестьяне дадут нам зерно для экспорта, рабочие —свой труд, а инженеры — свой ум. Через пять лет мы будем державой, равной Западу!
Зал загудел, делегаты кричали: «За Сталина! За социализм!» Но из задних рядов раздался голос. Крестьянин из Поволжья, с лицом, изрезанным морщинами, встал.
— Товарищ Сталин, — крикнул он, — НЭП дал нам хлеб, а теперь ты забираешь его? Мы пашем, сеем, а зерно уходит за границу! В деревнях будут бунты и голод! Где справедливость?