— Товарищ Сталин, — сказал он, разворачивая чертежи на импровизированном столе из досок, — эта плотина изменит страну. Она даст свет миллионам, энергию для заводов. Мы опережаем график, но… — он замялся, его пальцы сжали край чертежа, — рабочие падают от усталости. Пайки малы, люди голодают. Вчера трое погибли, упали с лесов. Один был мальчишка, едва исполнилось восемнадцать.
Сергей сжал медальон, его сердце сжалось. Он посмотрел на рабочих, их спины гнулись под тяжестью блоков, их лица были серыми, как бетон. Один из них, пожилой, с морщинами, глубокими, как борозды на поле, подошел к ним.
— Товарищ Сталин, — сказал он, — мы строим социалистическое будущее, но нам тяжело. Жены стоят в очередях, не хватает продуктов, не хватает лекарств, дети болеют чаще от плохого питания. НЭП давал нам возможность прокормиться, а теперь что? Мой сын умер на стройке, а я, не молод, а все таскаю камни. Ради чего мы умираем?
Сергей почувствовал, как ком подступил к горлу.
— Товарищ, — сказал он. — Твой труд сделает нашу страну сильнее. Вы строите не просто плотину или ГЭС, то что вы делаете — шаг в будущее, это путь в новую, лучшую жизнь. Мы увеличим вам пайки, дадим вам больше хлеба. Твоего сына я не смогу вернуть, но мы никогда не забудем наших людей, которые не жалея себя, прокладывали дорогу к социализму. Я обещаю: вы не будете голодать, а ваши дети и внуки будут жить лучше, чем мы.
Рабочий посмотрел на него. Он кивнул, но его молчание было тяжелее слов. Степан, стоявший рядом, добавил:
— Иосиф Виссарионович, — сказал он, — мы верим в партию, но люди на пределе. Вчера я видел, как рабочий упал от голода, прямо у крана. Нам нужны не только пайки, но и врачи, отдых. Иначе мы потеряем больше, чем успеем сделать.
Сергей кивнул. Он прошел дальше, его шаги хрустели по гравию. Он остановился у края плотины, где река билась о временные заграждения. Он смотрел на рабочих, их фигуры мелькали в пыли, и думал о цене прогресса. Днепрогэс был его мечтой — символом мощи, которая сделает еще один из множества шагов, сделает страну сильной, — но каждый погибший рабочий был как трещина в этой мечте. План требовал большого напряжения и были неизбежны жертвы, но он не хотел, чтобы люди его ненавидели.
Он подошел к группе рабочих, отдыхающих в тени крана. Молодой парень, с лицом, покрытым пылью, жевал сухарь, его глаза были настороженными. Сергей присел рядом.
— Товарищ, — сказал он, — расскажи, что тебе нужно. Ты строишь будущее, но что ты видишь в нем?
Парень посмотрел на него, его взгляд был полон сомнений.
— Хлеб, — сказал он просто. — Нам многого не надо. У меня есть сестра, мать, которые не могут себе позволить есть вдоволь. Мы строим плотину, но дома у нас пусто. Вы говорите о будущем, товарищ Сталин, но я хочу, чтобы моя семья дожила до него.
Сергей кивнул. Он видел в глазах парня не только усталость, но и надежду, хрупкую, как стекло. Он встал, его голос стал тверже.
— Доживете, — сказал он. — Мы дадим вам хлеб, дадим отдых. Эта работа, она не только для меня, все что вы строите, воздастся всем нам.
Рабочие молчали, их взгляды были смесью надежды и недоверия. Сергей вернулся к инженеру.
— Степан, — сказал он, — я распоряжусь увеличить пайки, пришлю врачей. Я пошлю комиссию, чтобы проверяла условия, чтобы местные власти все исполнили. Мы построим все что задумали, но не на костях людей.
В поезде, возвращаясь в Москву, Сергей открыл письмо от Зои, доставленное курьером. Она писала: «Иосиф Виссарионович, мы с Яковом ждем ребенка. Яков здоров, работает, но теперь, когда я стану мамой, я больше боюсь за будущее. Приезжайте, нам нужна ваша поддержка». Сергей улыбнулся. Ребенок — это новая жизнь, новая надежда, — но он знал, что его собственная жизнь, поглощенная огромной ответственностью и нескончаемой работой, отдаляет его от семьи.
В Москве, вечером, Сергей получил доклад: Бухарин назвал коллективизацию «авантюрой, ведущей к голоду». Его слова, находили отклик у тех, кто боялся бунтов. Бухарин предлагал возродить НЭП, дать крестьянам свободу, но Сергей видел в этом угрозу: без зерна план рухнет, заводы не построятся, страна останется слабой.
Он вызвал Молотова. Молотов вошел, его лицо было спокойным, но глаза — внимательными, как у охотника. Сергей сжал медальон, его голос был тихим, но твердым.
— Вячеслав, — сказал он, — Бухарин становится проблемой. Его речи о НЭПе подогревают сомнения в партии. Он говорит, что коллективизация уничтожит деревню, что мы идем к голоду. Если мы не остановим его, он развалит план. Мы не можем допустить новую оппозицию и снова отвлекаться на внутрипартийную борьбу.
Молотов кивнул, его пальцы постукивали по столу.
— Коба, — сказал он, — Бухарин опасен, потому что популярен в партии. Его слова о НЭПе нравятся тем, кто боится крестьянских бунтов. Но он не видит будущего дальше своего носа, он не понимает, насколько мы отстаем от капиталистов. Его интересует лишь то, чтобы он оставался любимчиком, хочет быть хорошим для всех. Мы можем изолировать его: уберем его статьи из «Правды», сократим его речи на пленумах, убедим партию, что его путь – это слабость, которую мы не можем позволить.
Сергей посмотрел на него, его мысли были как буря. Он не хотел репрессий, но Бухарин был препятствием, которое нужно было как-то устранять.
— Вячеслав, — сказал он, его голос стал тяжелее, — мы не можем допустить, чтобы Бухарин подорвал доверие к плану. Но я не хочу ничей крови. Мы убедим партию, что коллективизация — это единственный путь. Подготовь доклад для Политбюро: покажи, что НЭП не даст нам то, что нам нужно, что без коллективизации мы останемся добычей Запада. И убеди ЦК, что Бухарин ошибается, но без арестов.
Молотов кивнул.
— Без крови будет трудно, — сказал он. — Бухарин не сдастся легко. Он уже говорит с Рыковым и Томским, собирает сторонников. Мы должны действовать быстро: я подготовлю письма в региональные комитеты, где объясним, что Бухарин тормозит индустриализацию. Мы можем предложить ему пост в Совнаркоме, но подальше от Политбюро. Это отвлечет его.
Сергей задумался. Он видел в Бухарине не врага, а человека, чья мягкость могла разрушить мечту о сильной стране. Но он знал, что изоляция Бухарина, с его популярностью, — это балансирование на краю: один неверный шаг, и партия расколется. В своем времени, он часто критиковал Сталина за недемократичность, за то, что он перетянул на себя руководство страной, оттеснив оппонентов. Но, сегодня, на его месте, он видел, что раскол в руководстве только мешает достигать целей для развития страны.
— Сделай это, — сказал он. — Но тихо. Мы не дадим ему стать мучеником в глазах людей. Подготовь доклад. Партия должна увидеть, что без коллективизации мы проиграем.
Молотов кивнул, его голос стал тише.
— Я начну сегодня же, — сказал он. — Но, Иосиф, будь готов. Если Бухарин не отступит, нам придется быть с ним жестче.
Сергей посмотрел на него. Он не хотел жесткости, но знал, что политика не прощает слабости.
Глава 22
Москва, апрель 1929 года
Заседание Политбюро началось в кремлевском зале, где воздух был наэлектризован от напряжения. Столы были завалены докладами о проводимых мероприятиях пятилетки, а лица партийцев были хмурыми, как тучи. Сергей сидел во главе, его пальцы сжимали медальон, глаза внимательно следили за Николаем Бухариным, чья показная мягкость и дружелюбность скрывала стальную волю и жажду власти. Бухарин встал, держа лист с заметками, его голос был спокойным, он говорил уверенно.
— Товарищи, — начал Бухарин, его взгляд скользил по залу, цепляя каждого. — Коллективизация — это путь к катастрофе. Крестьяне сжигают зерно, режут скот, а их дети голодают. НЭП давал им свободу, давал надежду. А мы забираем последнее, оставляя деревни в отчаянии. Я получил письма из Тамбова, Курска, Украины — люди пишут о голоде, о комиссарах, которые отбирают последний кусок хлеба у матерей. Мы должны остановить изъятия, вернуться к кооперативам, дать крестьянам дышать, иначе получим не пятилетний план, а бунты и разруху по всей стране.
Зал зашептался. Алексей Рыков, сидевший рядом с Бухариным, кивнул, его лицо было суровым, глаза — полны решимости.
— Николай прав, — сказал Рыков. — Нехватка хлеба уже и в городах, рабочие и крестьяне ропщут, фабрики теряют людей. Коллективизация ломает крестьянство. Мы рискуем потерять главное — доверие народа. Вчера в Харькове толпа громила склады — это знак, товарищи. Если продолжим в том же духе, бунты охватят всю страну.
Михаил Томский, чьи руки нервно теребили карандаш, добавил:
— Иосиф Виссарионович, мы не против индустриализации, но темпы коллективизации убийственны. Крестьяне видят в колхозах закрепощение. В профсоюзах говорят: рабочие боятся, что хлеб исчезнет совсем, спрашивают, для чего и для кого тогда мы работаем. Мы должны изменить свое отношение, иначе партия потеряет поддержку народа окончательно.
Сергей почувствовал, как кровь стучит в висках. Бухарин умело использовал положение, упоминая только негативные факты. Его слова, подкрепленные Рыковым и Томским, находили отклик: секретари из Украины, Поволжья, даже Москвы шептались, кивая. Сергей видел, как партия раскалывается, и знал, что Бухарин не просто критикует — он собирает армию против него. Он встал.
— Товарищи, — сказал он, его взгляд прошелся по залу. Мы уже не раз это обсуждали, — НЭП сделал нас слабыми, Ильич, соглашался на него нехотя, как на временную послевоенную необходимость при переходе к социализму. Крестьяне прячут зерно, потому что кулаки высмеивают наших агитаторов, они подстрекают бунты, потому что не хотят делиться с государством, а Запад смотрит на нас и ждет нашей ошибки. Коллективизация — это не крепостничество, а один из шагов в будущее. Остановить ее — значит навсегда остаться без средств на индустриализацию, а значит в будущем нас уже не будет. Мы не можем позволить каким-то кулакам держать всю страну за горло и настраивать крестьянство против нас.