— Хорошо, Вячеслав. Я подумаю, — сказал Сергей. Предложение заманчивое. Ты можешь идти.
Молотов вышел, оставив его наедине, а Сергей думал о том, что политика не такое простое дело, как он раньше представлял читая книги или статьи в интернете. Вот уже несколько лет как он был на вершине власти, но многие вопросы так и оставались без ответа, а клубок противоречий запутывался все сильнее.
Глава 25
Москва, март 1930 года
Весна 1930 года в Москве была сырой и холодной, с ветром, несущим запах талого снега и тревоги.
В полдень курьер доставил письмо от Зои из Ленинграда. Ее почерк был неровным, пропитанным отчаянием: «Иосиф Виссарионович, Галина снова больна, у нее хроническая болезнь легких. Сказали, что родилась с патологией. Врачи, которых вы посылали, говорят, что шансов мало. Яков винит себя, мы ссоримся, наш брак рушится. Помогите нам, мы теряем все». Сергей почувствовал, как земля уходит из-под ног. Он видел в воображении крошечную Галину, ее волосики, слабое дыхание, и Якова, чья сдержанность скрывала боль.
Он набрал номер в Ленинграде, связь была плохой, голос Зои дрожал через треск помех.
— Иосиф Виссарионович, — сказала она, ее голос был слабым. — Галина кашляет, не спит, врачи говорят, что легкие слабеют. Яков уходит на завод, возвращается поздно, мы почти не говорим. Он не может простить себя, я не могу простить его. Мы уже как чужие друг другу.
Сергей сжал трубку, его горло сжалось.
— Зоя, — сказал он, его голос был хриплым, полным боли. — Галина — наша надежда. Я найду еще врачей, отправлю помощь. Яков сильный человек, ты тоже. Не сдавайтесь, у вас общая беда, держитесь друг за друга.
Яков взял трубку, его голос был тяжелым.
— Отец, — сказал он, — я не справляюсь. Галина умирает, Зоя отдаляется. Скажи, как жить, когда все рушится?
Сергей почувствовал, как нож вонзается в грудь.
— Яков, — сказал он, — держись. Я найду еще врачей, я помогу. Не теряй надежды.
Зоя вернулась к телефону, ее голос был полон слез.
— Мы пытаемся, — сказала она. — Помогите нам, Иосиф Виссарионович. Дальше он услышал непрекращающийся плачь Зои и гудки.
Сергей повесил трубку, его рука дрожала. Он чувствовал, как боль за Галину и семью Якова сливается с болью за страну.
Сергей вызвал Лазаря Кагановича и Вячеслава. Они вошли.
— Лазарь, Вячеслав, — сказал он, — голод уже много где, дети умирают. Я приказал замедлить изъятия, но вы сопротивляетесь. Рыков и Томский еще подливают масла в огонь и сеют сомнения. Кризис давит, армия, которую надо вооружать, ждет денег. Как удержать партию и страну, не сломив наш народ?
Каганович подался вперед, его кулаки сжались.
— Иосиф Виссарионович, — сказал он, — замедление — это наша ошибка. Кулаки прячут зерно, которого хватило бы на всех, оттого и бунты растут, а вовсе не из-за изъятий. Нам нужны аресты, нужен контроль. Рыков и Томский — угроза, их надо изолировать. Дайте мне полномочия, и я быстро очищу партию.
Молотов кивнул.
— Каганович прав, — сказал он. — Причина голода кулаки, а не наш пятилетний план. Замедление только ослабит нас, Запад только и ждет нашей ошибки. Их пресса много пишет, что мы вредим своему народу, они хотят, чтобы мы остановились и остались без денег.
Каганович продолжил.
— Иосиф, — сказал он, — без жесткости мы проиграем. Кулаки смеются над нами, а партия расколота на фракции, потому что мы позволяем слишком многое некоторым товарищам.
Молотов добавил холодным тоном.
— Мы будем делать, что ты скажешь — сказал он. — Но чем дольше мы тянем, тем более неприятные решения нам надо будет принять в скором будущем.
Вечером следующего дня курьер доставил письмо от Зои из Ленинграда. Ее почерк был неровным, пропитанным горем: «Иосиф Виссарионович, Галина умерла. Ее легкие не выдержали, она задохнулась ночью. Яков пьет, мы кричим друг на друга, наш брак развалился. Я виню себя, виню его, вас и всех вокруг. Мы потеряли все, что имели». Сергей почувствовал, как земля уходит из-под ног. Он видел в воображении крошечную Галину, ее неподвижное тело, и Якова, рыдающего над ней. Он должен был позвонить, но боль и вина душили его.
Он набрал номер в Ленинграде, голос Зои дрожал, как будто она кричала из другого мира.
— Иосиф Виссарионович, — сказала она. — Галина ушла. Я держала ее, пока она не перестала дышать. Яков пьет, уходит из дома среди ночи, мы ненавидим друг друга. Сергей сжал трубку так, что костяшки на пальцах побелели, его горло сжалось, как будто он сам задыхался.
— Зоя, — сказал он, его голос был хриплым, полным боли. — Я… я не думал, что Галина…но ведь я присылал лучших врачей. Я виноват, Зоя. Я виноват.
Яков взял трубку.
— Отец, — сказал он, — Галина умерла, потому что родилась с патологиями легких, так сказали врачи. Медицина оказалась бессильна. Что же мне теперь делать?
Сергей почувствовал, как ему становится плохо.
— Яков, — сказал он, его голос дрогнул. — Не теряй Зою, держись за нее. У вас общее горе и вам надо быть вместе, так легче пережить эту трагедию.
Зоя вернулась к телефону.
— Поздно, — сказала она. — Галины больше нет, а нас уже ничего не связывает.Мы больше не семья.
Сергей повесил трубку, его рука дрожала, слезы жгли глаза. Смерть Галины, распад брака Якова и Зои, голод в стране — все сливалось в одну боль, разрывая его сердце. Он не знал, как все исправить, а партия и крестьяне ждали от него невозможного.
Глава 26
Москва, октябрь 1930 года
В зале Политбюро проходил съезд, созванный Сергеем, где он собирался исключить Рыкова и Томского из Политбюро, отправив их на второстепенные должности.
Он встал.
— Товарищи, — сказал он, — мы знаем о перегибах на местах во время коллективизации. Я всегда был противником резких действий, потому что ретивые исполнители наших указаний на свой лад, действуют во вред, они льют воду на мельницу классовых врагов. Моя статья «Головокружение от успехов» призвала очеловечить коллективизацию, но выступления Рыкова и Томского сеют раскол. Они обвиняют нас в голоде, тем самым подогревают бунты.
Я думаю, что наших товарищей надо изолировать от принятия основных решений и занять их другим делом: товарищ Рыков пойдет в Совнарком, я предлагаю рекомендовать его на должность наркома почт и телеграфов. Думаю, его опыт поможет наладить работу в этой сфере. Товарищ Томский применит свои знания и навыки в химической промышленности. Партия должна быть единой, чтобы спасти народ. Предлагаю проголосовать за вывод товарищей Рыкова и Томского из состава Политбюро и за назначение их на предложенные мною посты.
Голосование прошло как по маслу. Политбюро единогласно проголосовало за исключение Рыкова и Томского и назначение их на посты предложенные Сергеем. Вместо них он включил в Политбюро Микояна, Орджоникидзе, Шверника и Куйбышева.
Позже Сергей вызвал Вячеслава Молотова в кабинет. Каганович был слишком горяч, его ярость мешала тонким решениям, но Молотов был холоден, расчетлив, как шахматист перед решающим ходом.
— Иосиф Виссарионович, — сказал Молотов, — изоляция Рыкова и Томского — правильный шаг, но их сторонники остались на местах. Они есть в ЦК, в профсоюзах, на многих постах в Сибири и Поволжье. Нам придется вычищать их всех, а тут не обойтись без работы органов. Дай ОГПУ приказ, и они зачистят вражеские элементы. Без этого они развратят всю партию своими идеями и паникерством.
Сергей почувствовал, что Молотов не остановится на небольших чистках, если он прислушается к его совету. А он знал, чем это может обернуться. Остановить маховик репрессий будет почти невозможно.
— Вячеслав, — сказал он, — моя внучка умерла, Яков и Зоя разошлись. Я сильно расстроен и меньше всего я сейчас хочу чьей-то крови. Мы выведем их сторонников из партии, постепенно. Отправим их на производства, стране нужны рабочие руки. НО мы не будем никого арестовывать, кроме тех, кто открыто занимается саботажем. Я не стану палачом.
Молотов слегка кивнул.
— Иосиф, — сказал он, — людям свойственно слушать тех, с кем они находятся рядом. Такие люди рассказывают про нас плохое на своих собраниях, в кругу друзей, родственников. Так и множатся слухи о том, что мы работаем против своей страны. Если люди увидят, что за такое можно сесть в тюрьму, то их страсти поутихнут и многие замолчат. А иначе мы так и не выкорчуем эти гнилые корни. Будут появляться все новые сторонники оппозиции, эти троцкисты, бухаринцы, зиновьевцы. ОГПУ может быстро решить проблему, но решение принимать тебе. Молотов встал и направился к выходу.
Сергей смотрел, как Молотов уходит. Он знал, что Молотов во многом прав: без страха, люди могут зайти слишком далеко. Но он не хотел становиться тем, кто топит страну в крови.
Сергей остался в кабинете, его взгляд упал на портрет Ленина, висевший над столом. Глаза Владимира Ильича смотрели строго, но в них была искра, которую Сергей помнил с юности — искра веры в революцию, в народ. Он подошел ближе, его пальцы коснулись края стола, как будто ища опору. В тишине кабинета он начал говорить, его голос был тихим, но полным боли.
— Владимир Ильич, — сказал он, — ты говорил, что партия — это неотъемлемая часть народа, а народ — это главная сила государства. Скажи мне, как сделать, чтобы народ поверил в нас? Как удержать страну, не потеряв себя? Как не стать тем, против кого мы боролись? Он замолчал, его взгляд блуждал по портрету, но ответа не было.
Глава 27
Москва, июль 1931 года
Сергей сидел в кремлевском кабинете, его глаза скользили по докладам, где были хорошие и плохие новости. Хорошие были в том, что цифры роста производства были впечатляющими, а плохие заключались в усиливающемся голоде.
Сергей откинулся в кресле, его взгляд упал на папку, принесенную Генрихом Ягодой. Он недавно назначил Ягоду руководителем ОГПУ, вместо болеющего Менжинского. Из будущего он знал много информации про Ягоду, читал про его характер, отзывы современников о нем. Но здесь, на месте Сталина он отличал