его смекалку и исполнительность, и Ягода пока был ему нужен.
Ягода постучал в дверь и зашел к нему в кабинет.
— Иосиф Виссарионович, — сказал Ягода, его пальцы слегка дрожали, когда он указал на папку. — ОГПУ выявило заговоры. Сторонники оппозиции не унимаются. Расклеивают листовки повсюду, даже на фонарных столбах. Пишут, что вы виновны в голоде, что заводы строятся на костях крестьян. У меня есть имена тех, кто стоит за этим: это секретари в Поволжье, профсоюзные вожаки, несколько второстепенных человек в ЦК. Они собирают сторонников. Хотят использовать народное недовольство для того, чтобы узурпировать власть. Мы можем начать аресты сейчас же, но нужен ваш приказ.
Сергей взял папку, его пальцы медленно листали страницы. Имена мелькали перед глазами: некоторых он знал и видел на съездах. Люди, с которыми он когда-то спорил до хрипоты, рабочие, которые смотрели на него с надеждой, партийцы, чьи голоса звучали в этих стенах.
— Генрих, — сказал он, чувствуя, как в горле пересохло. — Следи за ними, собирай доказательства. Но только доказательства должны быть найдены до ареста, а не выбиты после задержания, под пытками. У нас сейчас много работы и партия не должна быть раздираема страхом. Докладывай каждую неделю, но держи своих людей на коротком поводке. За любые перегибы на местах, я спрошу лично с тебя.
Ягода посмотрел на него и кивнул. Он никогда не возражал Сергею и не спорил.
— Как прикажете, товарищ Сталин, — сказал он, его голос стал тише. — Будем следить и днем и ночью, все узнаем, добудем доказательства без пыток. Они слишком в себя поверили, совсем потеряли осторожность, так что сами себе приговор подписывают. Ягода ухмыльнулся.
Сергей махнул рукой, отпуская его. Дверь закрылась с тихим скрипом, и он остался один с папкой и чувством, что тени возможных арестов сгущаются вокруг него. Он вспомнил свою статью «Головокружение от успехов», написанную год назад, чтобы смягчить коллективизацию, спасти крестьян от перегибов. Но вместо спасения она разожгла споры, а голод все не отступал. Заговоры, о которых говорил Ягода, были не кстати, если он хотел избежать жесткости, но он не мог оставить все как есть. Если сейчас играть в демократию, то можно упустить власть, загубить индустриализацию, реформу армии. Как тогда страна вступит в противостояние с Западом? Как сможет ответить врагу? Он не должен совершать поступки, ведущие к ослаблению страны. Политика — это не только собственные принципы, надо быть выше этого.
Зал Политбюро был пропитан жарой, окна были приоткрыты, но воздух казался густым, как смола. Пахло дымом от папирос. Столы были завалены докладами. Одни рисовали графики роста производства стали, были отчеты о запуске новых цехов, а рядом — сообщения о пустых амбарах, голодных бунтах и валютном дефиците. Сергей сидел во главе стола разглядывая присутствующих. Он встал.
— Товарищи, — сказал он, — индустриализация проходит успешно. Ростов дал больше стали, Горький запустил цеха, танки и трактора выпускаются в большем количестве, чем мы планировали. Но есть и проблемы, которые мы не можем не замечать. Голод не отступает, села пустеют, валюты мало.
Есть еще один крайне неприятный момент. ОГПУ доносит о заговорах: листовки, которые клеят во многих городах, они обвиняют нас в голоде. Мы изолировали оппозицию, но их приспешники все еще действуют. Нам нужна сталь, нужен хлеб, но все это будет бессмысленным, если не будет единства. Что вы скажете?
Григорий Орджоникидзе поднял руку, его лицо было красным от солнца.
— Иосиф, — сказал он, — новые заводы — это наша общая победа. Ростов превысил план на двенадцать процентов, Горький дал первые машины. Я говорил с инженерами, они работают ночами, не жалеют себя, но многие их родственники голодают. Колхозы должны дать больше хлеба, чтобы хватило накормить и село, и город, иначе заводы встанут. Рабочие верят в нас, но они так же хотят, чтобы их дети были сыты и одеты.
Лазарь Каганович подскочил.
— Орджоникидзе видит лишь половину правды, — сказал он. — Виновники голода — это оставшиеся кулаки. Одни заговорщики действуют на селе, а другие в городе, те самые, которые распространяют листовки. Иосиф, дай ОГПУ волю, надо вычистить всех врагов. Без жесткости эти паразиты так и будут мешать нашему делу.
Вячеслав Молотов кивнул и взял слово.
— Каганович прав, — сказал он. — Заговоры —это уже не просто слухи. Ведь ОГПУ уже узнал имена: там известные нам секретари в Поволжье, деятели профсоюзов в Ленинграде. Мы должны показать остальным, что желание подорвать страну карается незамедлительно, и никто не уйдет от ответственности.
Сергей чувствовал, что проблему все равно придется решать, как бы он не хотел оттянуть время жёстких решений.
— Лазарь, Вячеслав, — сказал он, я уже дал распоряжения ОГПУ найти доказательства. Если все подтвердиться, то виновные понесут наказание.
Присутствующие закивали головами.
Вечером Сергей вернулся домой. Надежда сидела за столом, ее руки лежали неподвижно, глаза смотрели в никуда, как будто она искала что-то, чего уже нет. Светлана, сидела на полу, рисуя цветными карандашами. Ее рисунок был нарисован ярким красками: мама, Василий, она сама, но отца рядом не было, и это пустое место на листе резануло Сергея, как осколок стекла.
Василий, ворвался в комнату, его щеки были красными, он бегал по квартире и радостно кричал. Надежда посмотрела на Сергея и сказала:
—Учитель прислал записку: «Василий дерется, срывает уроки, оскорбляет товарищей. Его поведение ухудшается, требуется ваше вмешательство».
— Надя, — сказал Сергей, его голос был хриплым, полным усталости, как у человека, который несет слишком тяжелый груз. — Василий мальчик, они многие хулиганят в этом возрасте, а учителя, они постоянно жалуются. Смотри, Светлана рисует семью, но меня там нет.
Надежда посмотрела на него.
— Иосиф, — сказала она, она говорила медленно, как будто каждое отбирало у нее силы. — Ты всегда в Кремле. Светлана не рисует тебя, потому что ты вроде есть, но тебя будто нет, ты приходишь и исчезаешь, запираешься в кабинете и снова работаешь.
Василий дерется, потому что хочет, чтобы ты его заметил. Я тоже устала, Иосиф. Я не могу быть просто твоей тенью.
Светлана подбежала, держа рисунок, ее глаза были яркими и светились радостью, что папа наконец дома.
— Папа, — сказала она, ее голос был звонким, как колокольчик. — Почему ты не с нами? Я нарисовала маму, Васю, себя. А тебя где нарисовать?
Сергей присел, его рука коснулась ее кудрей, но сердце сжалось, как будто его сдавили тисками. Он видел в ее глазах любовь.
— Света, — сказал он, его голос смягчился. — Нарисуй меня рядом с тобой. Я здесь, я с вами, я не уйду.
Василий фыркнул, его тон был резким, как у мальчишки, который ищет драки.
— Ты всегда так говоришь, — сказал он. — А потом уезжаешь. Учитель жалуется, а тебе плевать. Ты строишь свои заводы, а мы тебе не нужны.
Сергей посмотрел на него, его горло сжалось. Он хотел крикнуть, но сдержался.
— Василий, — сказал он, — я твой отец. Ты злишься, и я понимаю. Я тоже злюсь — на себя, на людей, на обстоятельства, что заставляют меня пропадать на работе. Но я не брошу тебя. Мы с тобой поговорим, я научу тебя быть сильным, но нельзя расти без дисциплины. Ты должен уважать отца.
Надежда покачала головой.
— Иосиф, — сказала она, я постоянно слышу твои обещания, но дети не дураки, они все видят. Ты хочешь, чтобы все повторилось как с Яковом? Чтобы ты стал для них чужим?
Сергей замер, ему стало жаль ее и себя. Он хотел обнять ее, но боялся, что она оттолкнет его, как это уже было. Он смотрел на Светлану, на Василия, и чувствовал, как его собственная семья ускользает от него, как песок сквозь пальцы.
На следующий день, Сергей вызвал Григория Орджоникидзе. Орджоникидзе вошел, его лицо было усталым, щеки впалые, но глаза горели, как у человека, который всегда готов взяться за дело, если того требовал долг. Сергей ценил его, но боялся, что он может сгореть на работе, не жалея себя.
— Григорий, — начал Сергей. — Хочу поговорить с тобой не о работе, а как с товарищем. Заводы работают успешно, мы опережаем график, но голод душит деревню. ОГПУ говорит о заговорах, Надежда не общается со мной только высказывает претензии, Светлана не рисует меня, Василий отбился от рук и хулиганит. Яков после разрыва с Зоей и смерти дочери, совсем замкнулся. Я строю страну, но не могу сделать всех людей счастливыми, многие ругают меня. Теперь еще теряю семью. Как мне выдержать все это, не сломаться?
Орджоникидзе посмотрел на него, его глаза потеплели, но в них была тревога, как у человека, который знает, что правда может ранить.
— Иосиф, — сказал он, его голос был теплым, он говорил с ним как с братом, который не боится говорить правду. — Заводы мы построим на века, мы отлично справляемся. Есть голод, да, но в этом году обещают урожай больше, накормим страну. После войны выдержали, выдержим и сейчас. Листовки, тут я не вижу проблемы, если дать поработать как следует ОГПУ, то все быстро закончится.
А семья, он улыбнулся, — Иосиф, тут я сам не мастер в этом деле.
Моя жена тоже жалуется, что я живу на работе, говорит, что совсем меня не видит. И так оно и есть. Но я верю в дело. Я был в Ростове, видел, как люди работают, хотя сами едва стоят. Они верят в тебя, вертя в партию, знают, что стараются для себя и для будущих поколений.
На работе мне проще. Когда моя дочь плачет, я тоже теряюсь. Но ты сильнее меня. Ты всегда находил путь. В нас никто не верил, а теперь посмотри: заводы работают, потому что ты не сдался, ты поверил в план, когда у нас не было денег. Семья… попробуй быть с ними, хотя бы час в день. Говори с Василием, он злится, но он твой сын. Светлана смотрит на тебя, как на героя, даже если не рисует тебя рядом. Надежда… она сильная, но ей нужен ты как муж хоть иногда, а не только как вождь.
Сергей посмотрел на него, его глаза жгли, как будто слезы готовы были подступить, но он не позволял им появится.