— Да, — единственное слово от него и звук закрывающейся двери. Он ушел. Я поковыляла к себе в комнату, уже не сдерживая хромоты, раз меня никто не видит. Заперев дверь, сорвала с себя липкое платье, промокшие трусы, обернула пленкой гипс и встала под душ. Горячая вода, почти ошпарившая спину, смывала боль, но не вину.
Когда вода пошла уже еле теплая, я вытерлась, завернулась в халат и легла на кровать, натянув на себя несколько одеял. В комнате стояла глубокая тишина.
Закрыв глаза, я увидела Кайла, раздавленного деревом, проткнутого обломком толстой ветки, истекающего кровью. Услышала свистящее дыхание и шепот: «Я люблю тебя… Я люблю тебя… Я люблю тебя…» Он повторял это снова и снова, пока уже не мог дышать, и вой сирен вдалеке ознаменовал его уход.
Я услышала, как открылась дверь, и почувствовала, как дрогнул матрас, когда мама присела рядом. Я зажмурилась, и что-то горячее и мокрое потекло по щекам. Это не слезы. Я не буду плакать, не могу. Расплакаться означает излить печаль, а она бесконечна. Я не выдержу. Я просто умру. Наверняка по щекам сочится кровь моего израненного сердца.
— Нелл, доченька, — мягко начала мама. Она откинула одеяла и попробовала пальцем мою щиколотку. — Господи, Нелл, тебе нужен врач — все распухло и посинело.
Я покачала головой:
— Ты перебинтуй и приложи лед. Там ничего не сломано.
Мама вздохнула, долго сидела молча и, наконец, принесла пакет со льдом и эластичный бинт. Обиходив меня в лучшем виде, она снова присела.
— Я не знала, что ты знакома с Колтоном.
— Мы не знакомы.
— Ты курила.
Я не ответила. Мне нечего было сказать в качестве причины или предлога.
— Поговори со мной, дочка.
Я покачала головой:
— О чем?
Я накрылась одеялом с головой. Мама стянула одеяло и откинула прядь моих мокрых волос, падавших на глаза.
— Я не могу сказать, что боль пройдет. Но постепенно жить с ней станет легче.
Ее старший брат разбился на машине, когда мама училась в колледже. Она до сих пор плачет, когда говорит об этом. Должно быть, они были очень близки.
— Я не хочу, чтобы становилось легче.
— Почему? — Мама взяла щетку с тумбочки и заставила меня сесть. Она расчесывала мои волосы долгими плавными движениями, напомнив о днях детства, когда она пела мне колыбельную и расчесывала волосы на ночь.
— Потому что если боль ослабеет, я его забуду. — В сломанной руке я по-прежнему сжимала записку Кайла. Сейчас я взяла ее здоровой рукой, открыла и прочла. Бумага была сырой, синие чернила выцвели, но строки еще читались.
Мама прерывисто вздохнула, словно всхлипнула.
— Нет, дочка, нет, ты его никогда не забудешь. Ты должна дать себе возможность исцелиться. Излить боль — вовсе не предательство его памяти. Он бы сам хотел, чтобы с тобой все было в порядке.
Меня начало душить что-то плотное и горячее. Я считала как раз наоборот. Если перестану помнить, отпущу боль, я предам Кайла — и нас.
— Это не твоя вина, Нелл.
Меня передернуло. Дыхание сбилось, стало неровным.
— Спой мне, а? Как раньше?
Мне требовалось ее отвлечь. Я не могла признаться, что Кайл погиб по моей вине. Мама попытается убедить меня, что это не так.
Она вздохнула, словно разгадав мою хитрость, и запела, продолжая водить щеткой по волосам. Она пела «Песню Дэнни» Кенни Логгинса, свою любимую. Я знала слова наизусть — мама много раз пела ее мне на ночь, чуть не каждый вечер, пока я росла.
Когда последний дрожащий звук замер в воздухе, я затряслась, чувствуя, как из глаз снова течет кровь сердца. Я не вытирала лица, позволяя ей стекать по губам на подбородок.
Мама отложила щетку и встала.
— Поспи, Нелл.
Я кивнула и легла. В конце концов я заснула, и мне снились сны. Неотвязные, мучительные сны. Взгляд умирающего Кайла, устремленный на меня. Все понимающий взгляд Колтона.
Я несколько раз повторила записку, шепотом проговаривая слова, как стихи.
Я проснулась, задыхаясь от тяжести горя, когда часы показывали 3.38 утра. Казалось, стены грозят сомкнуться надо мной и размозжить мне череп. Сняв пакет с растаявшим льдом, я заново перебинтовала щиколотку, надела свои любимые широкие спортивные штаны и анорак Кайла. Толстовка все еще пахла Кайлом, и на сердце стало еще тяжелее, но запах отчасти и успокаивал, пробивая окутавшее меня онемение и трогая сердце, щипая его горячими пальцами. Я сошла вниз тихо, медленно, неловко, не в силах толком наступить на ногу. С черного хода на крыльцо, по мощенной булыжником дорожке, ведущей к мосткам.
Тихие гитарные аккорды долетели до меня с мостков Кэллоуэев. Я знала, кто это играет. Влажная от росы и прошедшего дождя трава пружинила под стопами, холодная, бодрящая. Ночной воздух был тонким и прохладным, небо раскинулось будто черное одеяло, вышитое серебром. Мои босые ноги беззвучно ступили на отполированное бесчисленными подошвами дерево мостков. Гитарные аккорды не сбились, но я знала — Колтон понял, что это я.
Он сидел в деревянном шезлонге, скрестив ноги, положив гитару на живот. Рядом стояла бутылка.
— Надо было обуться, — сказал он, заиграв медленную напевную мелодию.
Я не ответила. Второй шезлонг стоял в нескольких футах от Колтона. Перехватив гитару за гриф, он переставил его поближе, для меня. Я села, почувствовав его напряжение — Колтон протянул руку, чтобы я могла опереться.
— Как нога? — Он поднес к губам бутылку, сделал длинный глоток и подал мне.
— Болит, — ответила я и нерешительно отпила. Горло обожгло. — Боже, что это? — прошипела я, хрипя и кашляя.
Колтон засмеялся.
— Ирландский виски «Джеймсон», детка. Лучший виски на свете. — Он опустил руку куда-то по другую сторону своего кресла и подал мне пиво. — Вот. Заполируй.
Я открыла банку и сделала глоток.
— Хочешь меня напоить?
Колтон пожал плечами:
— Ты всегда можешь отказаться.
— А это помогает? — кивнула я на виски.
Он отхлебнул пива из своей банки.
— Не знаю. Я еще мало выпил, — и сделал большой глоток из «Джеймсон». — Как выясню, сразу скажу.
— Может, я сама узнаю.
— Может, и узнаешь. Только не говори родителям, что бутылка моя. Ты несовершеннолетняя.
— Какая еще бутылка? — Я сделала новый обжигающий глоток.
В голове стало легко и пусто. Тяжесть вины и горя не уменьшилась, но действительно отошла на второй план, отодвинутая виски.
— Если мало пьешь, придержи коней, а то в два счета опьянеешь.
Я отдала бутылку и сжала холодную пивную банку.
— Откуда тебе знать, что я мало пью?
Колтон открыто засмеялся.
— Ну, я не проверял, конечно, но ты не пьешь.
— Как ты это определил?
— Ты хорошая девочка. Кайл бы не стал встречаться с гулящей. — Он приподнялся в шезлонге и принялся шарить в карманах в поисках сигарет и зажигалки. — Да и твоя реакция на первый глоток все мне сказала.
— Ты прав, я не пью. Мы с Кайлом однажды напились — это был ужас.
— Если пить правильно, бывает довольно приятно. Но похмелье всегда вещь тяжелая. — Колтон выдохнул султан серого дыма, рассеявшегося в звездном небе.
Некоторое время мы сидели молча. Колтон потягивал то виски, то пиво. Почувствовав опьянение, я решила поддержать приятную пустоту второй банкой пива.
— Ты не сможешь сдерживаться вечно, — ни с того ни с сего сказал Колтон.
— Смогу.
Мне не остается ничего другого.
— Ты с ума сойдешь. Это так или иначе выйдет наружу.
— Лучше стать полоумной, чем сломленной, — вырвалось у меня. Притом что я так не думала и не собиралась этого говорить.
— Ты не сломлена. Тебе больно. — Колтон неуверенно встал и побрел к краю мостков. Я услышала звук расстегиваемой молнии и журчание.
Я покраснела в темноте.
— Тебе обязательно делать это прямо здесь, при мне? — спросила я. Голос дрогнул от раздражения и сдерживаемого смеха.
Он застегнулся и повернулся ко мне, покачиваясь на месте.
— Извини. Грубо, да? Я не подумал.
— Еще как грубо, блин!
— Я же извинился! К тому же ты не показалась мне слабонервной неженкой.
— Я не неженка! Просто мне тоже надо пописать, а я не могу как ты, с мостков.
Колтон засмеялся.
— Оу… Даже не знаю, что тебе сказать. Ну, присядь у края на корточки.
Я фыркнула.
— Бли-и-н… Как же. Либо упаду, либо описаю себе ноги. Или и то и другое.
— Могу тебя придержать.
— Это уж точно. — Я кое-как встала, придерживаясь руками, стараясь поймать равновесие и не опереться на растянутую ногу. Рука Колтона опустилась мне на плечо и поддержала.
— Пойдешь наверх? — спросил он. Я кивнула. — Вернешься?
Я пожала плечами.
— Наверное. Все равно не засну.
Колтон отошел, чтобы завинтить бутылку, и мы заковыляли по дорожке. Когда я хотела свернуть левее, к нашему дому, Колтон потянул меня за руку.
— У родителей есть туалет в цокольном этаже. Там отдельный вход, тебе не придется подниматься по ступенькам.
Знаю, много лет я торчала в этом доме. Но я промолчала.
Колтон пошел вперед и включил свет. Дождался меня за дверью и помог вернуться на мостки, молча поддержав, когда я поскользнулась на мокрой траве.
Мы снова уселись. Он взял гитару, сделал несколько аккордов и заиграл. Я сразу узнала «Напоминание» группы «Мамфорд и сыновья». Мне казалось, Колтон умеет только играть, поэтому я была поражена, когда он взял дыхание и запел низким, мелодичным, сипловатым голосом. Он не просто исполнял известную песню, он переделал ее, изменил, сделал своей. «Напоминание» и без того уникальная вещь, но версия Колтона тронула какие-то струны в душе.
Я слушала, закрыв глаза, чувствуя, как горе становится чуть-чуть легче. Когда Колтон допел, я не стала открывать глаза.
— Сыграй что-нибудь еще, а? Пожалуйста…
— Конечно. Что ты хочешь послушать?
Я пожала плечами, откинув голову на спинку шезлонга. Колтон тронул струны, кашлянул. Я слышала, как жидкость полилась в его глотку, а потом холодное стекло коснулось моей руки. Я взяла бутылку и отпила, не открывая глаз. На этот раз жжение было желанным. Я чувствовала себя относительно мирно, покойно, немного пьяной и совсем легкой. Чувство вины и горе, как ссыпанные вместе угли, тлели под алкогольным дурманом.