ь и должна себя защищать. Если тебя что-то задевает, можно не только плакать. Ты имеешь право на уважение, вознаграждение за работу, благодарность. Если ты этого не получаешь, если вместо "спасибо" тебе еще и хамят, а ты молчишь — значит, ты согласна это терпеть. Может, хватит?" И когда появилась возможность, "разрешение" выражать свой гнев, она выплеснула его в движении, в крике, а позже в монологе, обращенном к мужу: "Ты калечишь дочь: не уважая меня сейчас, она не сможет уважать женщину в себе. Я невольно помогала тебе в этом, но больше не хочу — я буду защищаться, я имею право прекратить эти садистские игры и больше не позволю так с собой обращаться". Это, конечно, только маленький шажок к обретению границ и достоинства и не будем его переоценивать: в Майином случае все действительно зашло очень далеко и требует длительной и непростой работы. Но даже такая первая попытка отодрать от себя присохшую "овечью шкуру" привела к довольно неожиданному выводу: "Знаете, а ведь они ко мне относятся так же, как я сама к себе. Ведь это я с самого начала говорила: зачем, мне ничего не надо. Не всегда ведь было так, как сейчас. Я вот вспомнила, что когда-то мы даже спорили — и по работе, и по хозяйству. Но мне почему-то казалось, что это нехорошо, если я в споре побеждала, то пугалась ужасно. Мне казалось, что если не возражать, то человек сам поймет..."
Да нет, не поймет. И действительно, первые десять — двадцать? сто? — раз фраза "зачем, мне ничего не надо" — была произнесена Майиным голосом. И уж если жизнь и достоинство кладутся к чьим-то ногам, неудивительно, что об них начинают эти самые ноги вытирать ... "Разучиться быть жертвой" — очень большой и тяжелый труд; первые попытки другого поведения вызывают у окружающих не поддержку, а немедленное усиление давления — "попробовала возражать, только хуже стало". Понимание "вторичной выгоды" положения страдалицы неприятно, коробит, не позволяет сохранить представление о самой себе как о "хорошей девочке". Первые выплески собственного гнева могут напугать — они бывают очень сильными, с оттенком мстительности и немалой долей жестокости, которой в себе не признаешь. В общем, в одиночку и без поддержки завершить этот труд, миновать всех демонов и прийти к сбалансированному, достойному состоянию очень тяжело — почти как пешком пройти до Южного полюса и обратно.
Ирина Львовна, наша следующая героиня того же дня, совсем из другого теста: властная, крупная, шумная. Работает на двух работах, успешна, честолюбива. Муж — милый, тихий и по-своему тоже вполне состоявшийся человек, талантливый технарь, вовремя нашедший свое место в жизни: разрабатывает некие тонкие технологии для весьма процветающей компании. Домашних вопросов не решал и не любил ни во времена секретного НИИ, ни теперь. Ирина Львовна расшибалась в лепешку ради жилья, ради хорошего садика и хорошей школы для сына, добивалась для него всего того, чего обычно добиваются энергичные матери. Сын же вырос мягким, не очень уверенным в себе молодым человеком — немного похож на отца, но гораздо хуже сосредоточивается, не азартен, работает в крупной фирме без особого воодушевления, друзей мало, девушек стесняется, от отца далек, маму побаивается, чувствует, что "не оправдал вложений". И правильно, в общем-то, чувствует. В одной из первых сцен своей работы Мама обращается к спине сидящего за компьютером Сына:
— Господи, уж съехал бы куда с глаз долой, недоразумение какое-то, а не ребенок! Разве я для этого горы сворачивала, чтобы каждый вечер видеть вот это все, это унылое создание? Я ж тебе все возможности создала, ну почему ты такой несчастный!? И с детства, с детства такой! И всегда меня этой своей квелостью бесил! Да, я многое решала за тебя. Да. Но я же решу лучше! Какую я тебе прекрасную карьеру простроила, какие возможности! Ох, мясо в сумке подтекает — вот, смотри, парная телятина, ведь не сунешь в рот кусок — так и будешь у компьютера своего сидеть голодный, чучело беспомощное...
Достаточно? Такие разные, обитательницы "другой стороны Луны" схожи в одном: своим поведением они программировали совсем не тот результат, который ожидали: за что боролись, на то и напоролись. Жертва-Майя, отказываясь от минимальных знаков уважения и признания своего труда и своей личности — а ведь были кое-какие в самом начале, — вовсе не ждала оскорблений. "Отдавая все", она надеялась на похвалу, покровительство, на то, что о ней позаботятся, — а уж она отработает, уж она наизнанку вывернется. Ей хотелось быть надежной опорой любимому мужу, всегда быть рядом с дочерью, раствориться в их потребностях — быть нужной, быть в безопасности, в тени, но всегда под рукой... Такие понятные желания. Такое искушение. Такой капкан с восхитительно пахнущей приманкой. Тем более, что одной из любимых "воспитательных" фраз Майиной мамы было: "Будешь много о себе понимать, никому не будешь нужна". Можно догадаться, что одинокий, застенчивый ребенок любое проявление своего "Я" старался как-то скрыть, затушевать, а то ведь кто-нибудь подумает, что она "много о себе понимает"! Нет, спасибо, мне ничего не нужно. Ничего-ничего, все в порядке, это я сама лицом ударилась, такая неловкая...
И вот еще что важно, просто очень важно: Майя пыталась дать своим близким именно то, чего ей самой катастрофически не хватало. Ах, как часто мы впадаем в это заблуждение и предлагаем, как зверюшки в "Винни-Пухе" предлагали Тигре, "свою еду" — чертополох, желуди или чем нас там еще недокормили...
"Воительница" Ирина Львовна совершенно не собиралась сломить дух своего сына — она просто все решала за него. Хотя бы потому, что за нее саму в жизни никто и ничего не сделал, она вообще росла заброшенным ребенком. И вот это свое — причем детское — счастье, эти "желуди и чертополох" она продолжает навязывать сыну, иногда даже открытым текстом восклицая: "Обо мне бы хоть раз в жизни кто-нибудь так позаботился!". Ее сценарий — "сама не сделаешь — никто не сделает", помощи ждать неоткуда, кругом сплошные спины занятых своими делами взрослых. Единственное, что приветствуется, — это самостоятельность: девочка часами играет одна, без помощи делает уроки, решает все свои проблемы — и тем самым не создает проблем родителям. Пока она находит все новые и новые решения, про нее можно вообще забыть — и именно поэтому ее собственная семья будет ежесекундно помнить о ее присутствии: "Чтоб на меня так давили, как я на тебя давлю!".
Первым шагом к самостоятельности ее сына, скорее всего, станет какое-нибудь: "Мама, помолчи, это я решу сам" — и хорошо еще, если мама примет это как знак нормального роста и развития. Потому что иначе горечи и обиды хватит на все лунные кратеры как с той, так и с этой стороны... Как сказала одна англоязычная писательница: "В первые годы мать — самый важный человек в жизни ее ребенка, и если она хорошая мать, ей, возможно, удастся стать самым тупым, по его мнению, человеком". Неплохо, а? Но как же трудно...
Сложность и коварство проблемы в том, что эгоизм и самопожертвование как-то так хитро переплетены, так умеют притвориться друг другом, что порой у всех нас дважды два равняется пяти. Посмотрите, сколько вокруг женщин, гордящихся тем, что "отдали все" — и сколько из них нанесли этим серьезный вред не только себе, но и тем, ради кого разбивались в лепешку, ложились трупом и выворачивались наизнанку. Язык наш — инструмент тонкий: хорошее дело вряд ли называлось бы такими словами. Какие могут быть партнерские отношения с вывернутым наизнанку, разбитым в лепешку трупом?
С другой стороны, достойное человеческое партнерство невозможно без умения уступить, порой подумать сначала о другом, но по возможности без самоотвержения, и уж точно — без великодушия. Женщины легче и чаще попадают в ловушку, которой сплошь и рядом становится для них роль благородной жертвы. Причин тому много. Есть совсем простые: если бы не женская способность на самом деле забывать свою боль, игнорировать собственную усталость и не замечать потребностей, забота о маленьком ребенке была бы невозможна. Полная включенность в состояние и ощущения другого — биологически целесообразное свойство. Как и с прочими дарами матушки-природы, здесь легко утратить меру.
Существует система ролевых ожиданий: женщине предписывается понимать, сочувствовать, терпеть, заботиться и угадывать даже еще не выраженные потребности: в "идеальном" — для кого? — союзе значительная часть работы матери, жены, подруги так и представляется. Женщина, которая двадцать четыре часа в сутки "живет не для себя" и "отдает все", удобна. Но только теоретически. Разменной монетой в союзах с таким "идеалом жены и матери" сплошь и рядом становится чувство вины: она такая хорошая (а я не оправдал); она такая хорошая (к чему бы придраться?); она такая хорошая (век бы не видеть этого живого укора); она такая хорошая (ну, значит, ей это зачем-то надо). Исполнение роли Идеальной на практике перерождается в "мама знает лучше", в делание всего и за всех, в хитрое косвенное воздействие кнутом и пряником, в горькое разочарование. Обратите внимание: и Майя, и Ирина Львовна на свой лад стремились к исполнению ролей "классического репертуара": безответной овечки и активной мамаши-львицы. И преуспели...
А у нас, кроме всего прочего, для попадания в ловушку стремления "отдать все" есть причины исторические: в трудные времена — то есть последние лет сто — отдавать ближним последний кусок считается правильным и почетным, собственные страдания вознаграждаются чувством выполненного долга, уважением окружающих. А сценарий, где героиня "во всем себе отказывала, только чтобы....", становится нормой. Вспомните бесчисленные истории о том, как бабушка три раза перешивала мамину школьную форму — непременно ночью, днем она, как и все, работала. Как были выменяны на хлеб ложки из приданого. Как добывались все нехитрые жизненные блага. Как "одна поднимала детей" — муж то ли сидел, то ли воевал, то ли пил без просыпу. Я встречала на группах женщин еще вполне цветущего возраста, не заставших войну и карточки, но знакомых с настоящим чувством голода. Диеты и Брэгг тут ни при чем: трудный период жизни, потеря работы, ребенок, нищенское пособие, на которое ничего нельзя купить. "Чай пей без меня, я уже поела". Почему кажется, что мы все когда-то это слышали?