Будет дождь холодный мои кости поливать…
Будет ворон черный… будет ворон черный…
Будет ворон черный очи ясные клевать…
Потом все напились, бузили ночью на крыше. Толстый Колька Ламм завалился к нам со Светкой в номер и занял мою кровать. Мы пытались его вытолкать, но он с огромным артистизмом изобразил сердечный приступ. Стал издавать какие-то ужасные предсмертные хрипы. Мне пришлось лечь на кожаном диване в коридоре.
Помнишь, наутро я, ты, Воскобойников с Наташей, Коля Ламм и Яхнин поехали за пивом? И я попросила фотографа снять нашу компанию, хотя все были с похмелья. Я забралась на голубого слона из папье-маше. Ты встал рядом. Я взяла тебя под руку.
…И теперь ты, Андрюха, всегда со мной, даже смерть не разлучит нас.
Кстати, знаешь, что наш Колька Ламм четыре года назад вдруг внезапно умер от инфаркта? Пришел домой, вроде все нормально. Лег спать. А ночью приступ.
Промозглым зимним деньком проводили мы его, совсем не таким лучезарным, каким мы запечатлены на фотографии в Пицунде.
Недавно иду по Новодевичьему кладбищу. Вижу, на центральной аллее — справа Федор Иванович Шаляпин, а слева — Ламчик: большой улыбающийся портрет — веселый, бородатый, добродушный. Там похоронен Анькин дедушка — профессор. Он его и приютил.
Я рассказала Седову, а Серега — с уважением:
— Наш Колька Ламм, он всегда хорошо устроится.
В Пицунде началась предотъездная суета.
— Хаос. Нет гармонии, — сказал ты задумчиво, встал и все надел на себя свое, явно собираясь отправиться в какие-то неведомые нам прекрасные дали.
Я очень испугалась, что мы больше не увидимся. И попросила у тебя фотографию на память.
— Держи, Маринка, — сказал ты. — Даже не одну, а три! — и в порыве великодушия протянул мне три одинаковые фотокарточки «три на четыре» — на что ты там сфотографировался перед отъездом в Пицунду? На пропуск на завод?
Из окна я видела сквозь цветущее гранатовое дерево, как ты сел в автобус и уехал.
— О, благороднорожденный, в тот момент, когда твое сознание отделилось от тела, ты должен увидеть сияние Чистой Истины, неуловимой, сверкающей, яркой, ослепительной, чудесной, величественной, лучезарной, похожей на мираж, который непрерывным пульсирующим потоком пронизывает весенний пейзаж. Не пугайся его, не страшись, не ужасайся — это сияние твоей истинной сущности. Познай его, и тогда серебристый свет будет сопровождать тебя повсюду, — читал Седов у меня в радиопередаче на «Радио России», после чего мою авторскую программу прикрыли на время, а редактора Жанну лишили квартальной премии.
Вдруг, уже в Москве, ты звонишь и говоришь: — Ну-ка переведи мне кое-что на английский язык. Это мое заявление в посольство Норвегии, — почему я решил туда поехать и остаться. — Но я не хочу, чтобы ты уезжал! — говорю. Я страшно обрадовалась, что ты позвонил. — Тогда все в твоих руках, — ответил ты. — Можешь так перевести, чтобы никто ничего не понял.
Мы встретились в гостях, и тебе не понравился один мужик, незнакомый нам, слишком уж чернобородый и черноглазый. Ты раздул ноздри и неожиданно разозлился:
— Смотри, в каком коконе сидит человек. Я могу этот кокон раздолбать в один момент. Могу сглаз навести, порчу!..
Но ограничился тем, что, когда этот бедолага встал из-за стола и оказался нечеловечески великанского роста, воскликнул восхищенно:
— Ну, ты длинный — обосраться можно!..
Хотя вряд ли тебе удалось бы кого-то сглазить. Ведь ты настоящий белый маг. Уж я-то в этом деле разбираюсь. Чтобы от тебя особо не отставать, я специально ходила на курсы экстрасенсов.
Помнишь, я, ты и Седов были у Володи Друка на новоселье? И Вовкина жена, Ольга, — у нее всегда какая-то тяжесть на душе, — попросила меня поправить ей биополе и научить заряжаться от космоса. Мы удалились в отдельную комнату, она уселась на табуретку, а я стала кружить над ней, расправив крылья, размахивая руками и произнося волшебные заклинания.
Ты заглянул в комнату, улыбнулся и вышел, закрыл дверь.
На обратном пути ты сказал мне: — Махать руками, это ерунда. Даже Кашпировский не машет руками, а только сидит и пялится с экрана. — Представляю, — ответила я, — какое на Ольгу это произвело бы неприятное впечатление. — А ей можно вообще ничего не говорить, — сказал ты. — Даже к ней в гости не ходить. Села у себя дома на кухне и сделала свое дело. Это как нищему незаметно положить в карман рублик.
Однажды мы возвращались от Седова — был жуткий снегопад. Мы зашли в телефон-автомат, ты кому-то хотел позвонить. И вдруг начали сочинять сказочную повесть, как один Пахомыч, ему тоже надо было из города позвонить по серьезному делу, заходит в автомат, набирает номер. «Бум-бум-бум!» — ему постучали монеткой в стекло. Тот обернулся, а за ним в очереди… черт-те кто за ним стоит!
— Вы попали в волшебную страну, — сказали Пахомычу в трубке. Он выходит, а мир вокруг него разъезжается по швам. Мы вышли из автомата, снег в глаза, не видно ни зги! Какая-то пушкинская мела в тот вечер метель! И неожиданно из снежной мглы крикнули:
— Челентано!
Ты остановился.
Так я узнала про это шикарное прозвище.
Мы везде гуляли втроем, весной, осенью, зимой ходили по бульварам, полная расслабленность, вы с Седовым все время хотели — то театр сделать, то кино…
— Мы могли бы делать кино, — ты говорил, — собрать несколько живых людей и сделать. Как эти англичане — трое — всех оскорбляют и смеются надо всем, что свято для Англии. Берут, например, спор протестантов и католиков: можно или нельзя пользоваться противозачаточными средствами. Сюжет такой, — рассказываешь ты. — В огромной комнате двадцать человек детей. Входит изнуренный человек и говорит: «Дети мои! Ужасное известие». Все: «Папа, папа! Что случилось?» «Меня лишили работы. И теперь я не смогу вас кормить. Придется мне сдать вас на медицинские эксперименты. Другого выхода нет». Мать постоянно стирает, изнуренная. Ее играет мужик. «Есть выход, — говорит один мальчик. — Оторвать тебе, папа, яйца». «Нет, — возвышенно говорит отец. — Что бог подвесил, должно висеть». С песнями идут дети на медицинскую экспертизу. Там протестанты и католики спорят — пользоваться презервативами или нет. С религиозной точки зрения.
Так мы болтались иногда целыми днями и строили прожекты. То зайдем в ТЮЗ — на «Елизавету БАМ» — кто-то тебе оставил контрамарку. Ты шагаешь по улице, залитой солнечным светом, будто на подиуме — в новенькой кожаной куртке, знакомым девушкам в иномарке небрежно махнув рукой, а мы с Седовым стоим и глядим на тебя восхищенно:
— Тибул, — говорит Седов.
Ты проходишь в кассу.
— Вам сколько контрамарок? — спрашивают у тебя, хотя билеты распроданы на год вперед. — Одну?
— Три!
Седов снимает сандалии, забирается с ногами в бархатное кресло на первом ряду. Естественно, больше десяти минут сидеть и смотреть, как играют другие актеры, вы не можете. И вот он опять надевает сандалии, и мы направляемся в «Пингвин», где я покупаю на всех мороженое — нам с Седовым — банановое и ванильное, а тебе — шоколадное и малиновое. Идем — едим вафельные рожки, встречаем знакомых, даем откусить. Мы тогда очень много знакомых встречали на улице, где они все?..
Как-то раз повстречали композитора Шаинского. Я с ним делала передачу на телевидении, он меня увидел, стал рассказывать, что сочинил серьезное музыкальное произведение (а то за песни маловато платят!). И уже исполнил его с оркестром во Владивостоке.
— Очень большое! И очень серьезное, — для пущей важности повторил крошечный Владимир Шаинский, горделиво поглядывая на тебя снизу вверх. — Я его назвал «Клавир».
— …Хорошо темперированный? — спросил ты участливо. — Ну, желаем, чтобы ваши доходы, — сказал ты ему на прощание, — выросли крупнее дальневосточных крабов!..
А иной раз закатимся на какой-нибудь литературный семинар… Помнишь, в Доме детской книги читали трагический рассказ, как один негодяй собрался утопить котенка. И все никак у него не получалось. То одно помешает, то другое.
— Тут надо так, — сказал ты. — Вот он решил, значит, извести своего котенка, но это было невозможно. То он себе руку отрубил, когда хотел его топором зарубить, то камнем ногу себе перебил в трех местах. Еще разные попытки предпринимал на протяжении рассказа, практически всего себя изувечил. А котенок рос, рос и вырос большим пушистым котом, который очень любил своего хозяина…
Как-то на Чистых прудах встретили твоего приятеля Дика, дворами, дворами пошли к нему в гости, он сторожил черную лестницу в Булгаковском доме на Садовой.
— Если кого-нибудь будут убивать, — сказал Дик, — я крикну и вспугну.
Выселенная квартира, опустевший гулкий «коммунал». Сели пить чай ни с чем. И ты поведал нам страшные древнегреческие мифы про ваши раскопки в Тамани, как ты пошел за вином, притащил десять литров, выпили, вдруг явился какой-то субъект и начал оскорблять археологов. Те погнались за ним с лопатами, пока он не прыгнул с обрыва и не исчез в клубах пыли.
Тот пошел, набрал уголовных элементов, ночью прикатили. Все спали в домике, ты в палатке на улице, а товарищ твой, голый, дремал безмятежно в кустах сирени. Видишь, как я запомнила все в деталях? Они тебя побили, но ты не очнулся. Тогда побили в кустах сирени твоего голого товарища. И двинулись в дом убивать остальных. Но пока они закурили и стали думать, кого убивать, кого нет, прибежал Телюшин с саперной лопатой, встал в дверях — тоже голый, естественно, — и закричал: «А ну подходите! Сейчас всех буду убивать!!!»
— А от страха и волнения, — ты рассказывал, — у него началось непроизвольное мочеиспускание. И вот стоит такой — голый, ссущий, с саперной лопатой. Те поняли, что мы нормальные ребята и пошли на попятный. А он: «Нет!!! Подходи!!!»
Потом мы с тобой забрели в ЦДЛ. А там вечеринка. Юрий Коваль, Сергеев Леня. Ты затих, ушел в себя, а потом и весь ушел — я видела, как ты уходил по Никитской, сначала медленно, как бы: догоняй! — с горящей в темноте сигаретой, потом незаметно убыстрил шаг — перешел через дорогу, свернул за угол дома и исчез.