Дорогой отец!
Людей хватали прямо на улице и уводили как заложников.
Позавчера какой-то коммунист застрелил в метро немецкого офицера.
Как будто люди решили предоставить свое оружие партизанам.
Но за это придется дорого заплатить.
В случае новых убийств немцы угрожают расстрелять всех заложников.
На улицах Парижа становится все опасней.
Анри
Я без труда обнаружил его в полевом госпитале. Он и лежа выделялся огромным ростом, и у него в ногах пристроился пудель, который вытащил его из пожара.
В соборе царила суматоха: американские солдаты и французские медсестры метались, оказывая помощь раненым и успокаивая растерянных и испуганных погорельцев. Петляя между коек, я добрался до него. Пудель уставился на меня, и я заговорил с ним спокойным голосом. Замечательный немецкий пес, не такой крепкий и мощный, как мой шнауцер, но поджарый и сообразительный. Я почувствовал тяжесть ошейника Герхарда и портсигара у себя в карманах.
Я протянул пуделю руку, но он не стал ее обнюхивать. Он не сводил с меня глаз, и я осознал, что мой план зависит не от того, заметят ли меня медсестры и солдаты, а от того, позволит ли добросовестный пес-сторож забрать своего хозяина. Я дождался, когда уйдет женщина, но не взял в расчет пуделя. Только варвар нанесет вред животному, так что я срочно внес в план поправки и принялся рассматривать мужчину.
Поразительное сходство — издалека их можно было принять за братьев, даже перепутать. Но вблизи я разглядел обветренное лицо мужчины, посеребренные виски, морщины вокруг глаз. Его лицо носило печать твердого характера и прожитых лет в гораздо большей степени, чем лицо его сына. Он был ближе ко мне по возрасту: лет на десять моложе моих пятидесяти пяти.
— Вы — врач?
Я обернулся на женский голос и отметил симметричные и яркие черты лица, живые глаза. Не то чтобы красавица, но некая особая притягательность заставляла приглядеться к игре света в ее глазах. Такие глаза невозможно нарисовать, но я знал, что все равно когда-нибудь должен попытаться.
Ее лицо было пугающе знакомым. Когда она наклонила голову и наморщила лоб, я увидел, что я тоже показался ей знакомым, и напряг память.
Она повторила свой вопрос по-французски, и я ответил на том же языке:
— Да, я врач. Его состояние намного лучше, чем ожидалось. Я опасался, что он надышался дымом, но его легкие в порядке. Я уверен, что он выздоровеет.
Она не скрывала облегчения, и я вздохнул, когда она отвлеклась от меня. Женщина положила узелок с вещами в ногах койки и принялась гладить пуделя по голове. Тот ненадолго прикрыл глаза и застучал хвостом.
— Благодарю вас, доктор.
Я кивнул ей и перешел к следующей койке, продолжая играть свою роль. Когда я вновь краем глаза глянул на женщину, она сидела на койке и тихо разговаривала с пуделем, поглаживая его по спине и не отрывая взгляда от мужчины. Я гадал, в каких они отношениях и как использовать это, чтобы добиться от него признания.
Не дожидаясь, пока пробужу ее память или привлеку внимание военных, я ушел, а потом выбрал укромное место и стал наблюдать.
XI
3 октября 1941 года
Дорогой отец!
Сегодня я познакомился с художником. Его зовут Пикассо.
Он подарил мне открытку с одной из своих картин — «Герника».
Тебе она совсем не понравилась бы.
Меня разбудил чей-то смех. Все еще находясь во власти сна, я вытянул руку, но нащупал рядом с собой лишь пустую и холодную постель. Там, где раньше спала нежная теплая женщина, не было никого. Я перевернулся на спину, окончательно проснувшись, и почувствовал едкую горечь на языке.
Бледный свет холодного дня за окном рассеивало серое небо, контрастируя со снежным покрывалом на земле. Я положил руку на грудь и на миг представил, что вместо бьющегося сердца там лишь зияющая пустота. Но потом ощутил, как кровь пульсирует по его камерам. Кислота забурлила в желудке, и я, скинув одеяло, поднялся на ноги.
Одевался я механически, пока снова не раздался смех. Я перекинул подтяжки через плечи и выглянул в окно. Но никого не увидел.
Я пошел на кухню, где, тихо напевая, хлопотала мать. «Пуччини», — определил я, хотя мать фальшивила и местами вообще не попадала в мелодию. Я поцеловал ее в макушку, она протянула мне кружку с чаем.
— Мам.
— Тебе надо поесть, сынок.
В последнее время мой желудок не отвергал только чай. У меня совсем не было сил, и я чувствовал, как все больше слабею. Я понимал, что не имею права сдаваться, но кислота у меня в желудке никак не отступала. Я быстро опустошил кружку.
— Может, попозже поем. Где Оуэн и отец?
— Во дворе. Ночью опять шел снег, — улыбнулась мама.
Я шел по тихо скрипевшему снегу, проваливаясь по щиколотки. Я отыскал их по раскатам смеха: оба были за домом, поглощенные сражением. Дед кидал во внука маленькими легкими снежками. Оуэн в ответ швырял в деда комки снега, которые не держали форму и рассыпались. Рианнон с лаем носилась кругами вокруг этой парочки, подпрыгивая в воздух и норовя схватить зубами падающие снежинки.
Я загляделся на сына и не заметил летевшего в меня снежка, пока тот не угодил мне прямо в лицо. Смех и лай стихли одновременно, я вытер лицо рукавом тулупчика. Отец глядел на меня с деланым выражением невинности, а сын — раскрыв рот и округлив глаза.
Радость на его лице сменилась нерешительностью, и я внезапно вспомнил, как утром он тянул меня за рукав со словами: «Папа, папа, пойдем во двор, поиграем». А я отмахнулся от него и повернулся на другой бок.
Оживившись, я сказал себе: «Довольно!» Хватит упиваться горем. Я присел и слепил комок, достаточно крепкий, но не слишком, чтобы не причинить боль жертве. Вставая, запустил его и попал Оуэну прямо в грудь, снежок взорвался и окутал его облаком снежинок.
Моргая глазами и вытираясь, он грохнулся на зад. А потом, издав боевой клич, достойный лучших кельтских воинов, вскочил на ноги и бросился на меня. Я позволил ему повалить себя на землю и забросать пригоршнями снега. Он хохотал, а Рианнон с лаем носилась вокруг.
Когда из моей груди вырвались первые смешки, мне стало стыдно. Казалось, эти звуки пронзают мне сердце, но пока я, смеясь, барахтался в снегу с сыном, вся сердечная боль куда-то ушла.
Я пробудился так резко, что зашелся в приступе кашля.
Тут же рядом возникла Шарлотта, которая помогла мне сесть и дала попить из фляжки. С жадностью поглощая прохладную воду, я чувствовал, как успокаивается мое саднившее горло. Я попытался осмотреться, в глазах жгло, их щипало, и все вокруг расплывалось. Шарлотта протянула мне носовой платок, я полил его водой и протер лицо и глаза.
— Полевой госпиталь устроили в соборе, — объяснила она. По обе стороны нефа и в центре стояли ряды коек, врачи-и медсестры еле протискивались между ними. — Ожогов у вас нет — только подпалины и волдыри. Но врачи беспокоились за легкие. И, кстати, могу поклясться, того доктора я уже где-то встречала…
Я попытался заговорить, но из горла вырвались лишь каркающие звуки.
— Попейте еще, — уговаривала Шарлотта, присев на край койки. — Вы меня напугали. Когда здание начало рушиться… — Она отвернулась, на минутку примолкла и, глубоко вздохнув, указала подбородком на другую сторону нефа: — Похоже, нашему псу больше нравится врачевать, чем воевать. Он тут прошелся по всему залу, ни одного пациента не пропустил.
Пудель лежал на коленях у одного из раненых, и тот поглаживал его по голове. Простыня, прикрывавшая его ноги, после коленок словно проваливалась. Раненый, должно быть, поймал мой взгляд, потому что посмотрел на меня и кивнул.
— Сколько людей погибло? — Хриплый шепот обдирал мне горло.
Шарлотта повернулась ко мне:
— Двое. Раненый и врач. Последний раз их видели на третьем этаже.
Я кивнул. Я знал, что произошло с раненым.
— Однако спасены почти сто пятьдесят человек.
— А нашли, кто… — Кашель заклокотал в легких, и я отпил еще глоток из фляжки. — Нашли тех, кто стрелял по больнице?
— Нет. Сопротивление вышло из-под контроля. Полковник был прав. Тут словно революция бушует.
Голос мой по-прежнему едва слышно хрипел, но кашель утих.
— Долго я тут нахожусь?
— Меньше суток. Пожар случился вчера.
В голове вновь зазвучал смех сына. Я свесил ноги вниз и опустил голову, пережидая, пока перед глазами перестанет плыть и восстановится равновесие. Мои руки по локоть были покрыты россыпью волдырей.
— Мы задержались. Нам надо…
Шарлотта положила мне на колени стопку одежды: запасной комплект, приготовленный мною для путешествия. Между майкой и брюками лежала кобура с люгером.
— Все остальное выбросили. Одевайтесь и уходим отсюда.
Мы продвигались на восток сквозь колонны войск, которые направлялись на север вслед за отступавшими немцами.
— Спроси меня кто, я сказала бы, что войне конец. А вы как думаете?
Вши вперемежку с крысами, пыль и грязь, перемешанные с кровью, свистящие над головой снаряды и желтый газ, накрывающий окопы, — вот что заполняло мою память. Я запустил пальцы в шерсть Отто и постарался отделаться от этих воспоминаний.
— Это зависит от того, не остановят ли их у порога Гитлера.
— Кто их остановит? Немцы?
— Нет. Те, кто ведут эту войну за своими письменными столами.
Я опустил руку в карман, и меня пронзила тревога, когда я нащупал там пустоту. Пальцы не ощутили хруста бумаги, и сердце чуть не выпрыгнуло из груди, прежде чем я вспомнил, что на мне другая одежда.
— Я сохранила письмо.
Услышав спокойный голос Шарлотты, я посмотрел на нее. Не отрывая глаз от узкой колеи, она протягивала мне конверт. Я собрался было взять его, но тут рука у меня задрожала. Мне пришлось сжать пальцы в кулак и подождать, пока пройдет слабость.