Письмо было теплым. Я расправил потертые края и засунул его в карман. Потом положил руку поверх кармана и прощупал бумагу сквозь слой ткани.
— Забыла вернуть обратно вашу сигарету.
— Неважно. Я не курю.
Шарлотта бросила на меня быстрый взгляд и улыбнулась. Темное крыло брови приподнялось, и она вновь уставилась на дорогу.
— Я знаю.
Мы двигались вдоль Роны, проезжая мимо разоренных ферм и деревень. По мере нашего продвижения на восток горы становились все выше, пологие склоны уступали место скалам, наблюдавшим за нами, будто безмолвные часовые. Я сверял путь по карте.
Русло реки извивалось в северо-восточном направлении к горному массиву Юра. Следуя по пути, огибавшему основания скал, мы все больше отдалялись от реки. Густой лес подступал к самой дороге с обеих сторон, но на подъезде к деревне перед лесом встала каменная стена.
Бальм-ле-Гротт представляла собой сеть узких улочек и каналов. Дома были приземистые, из выбеленного солнцем и отполированного временем камня. Все ставни, выкрашенные в розовый цвет, были наглухо закрыты.
В деревне стояла пугающая тишина. По улицам не носились дети наперегонки с собаками, и за ними с порога не наблюдали их матери, вокруг домов не разгуливали в поисках корма куры.
Шарлотта переключила скорость, и теперь машина еле ползла. Люгер лежал наготове у меня на коленях.
— Как-то здесь не по себе.
— Так и есть. — Я пригляделся к верхушкам крыш и входным дверям, утопавшим в тени. — Поезжайте до самого конца. А затем пройдемся пешком.
Моя спутница припарковала скорую на северной окраине деревни, у фермы восемнадцатого века. Пока она обездвиживала машину, мы с Отто совершили обход угодьев. Ухоженные сады, овощи еще в земле, созревшие под жарким солнцем плоды на ветках. В саду, разбитом сбоку от главного дома, на деревьях висел несобранный урожай персиков; яблони и груши стояли в ожидании наступления осенних и зимних холодов. У одного из деревьев оставили грубо сколоченную лестницу, а на заднем крыльце — корзину со срезанными цветами, поникшими и пожухлыми. На мой стук в дверь никто не ответил.
— Тут все кажется таким… идиллическим. Не тронутым войной, — заметила Шарлотта, присоединившись ко мне. Она нахмурилась, осматриваясь вокруг. — Будто все куда-то вышли на минутку.
— Очень странно. Но все жители не могли исчезнуть, кто-то должен был остаться.
Мы прошли до южной границы и проверили западную часть деревни, улицу за улицей, но так никого и не обнаружили. Ни одна дверь не отворилась для нас, но некоторые были приоткрыты, и Отто, носом отодвигая их, входил внутрь. Всякий раз, как мы с псом осматривали пустующее помещение, Шарлотта, нервничая, ожидала нас на пороге.
По всему было видно, что это место покидали в спешке. В тарелках на столе гнила каша. Словно металлический труп, прямо на улице на боку валялся детский велосипед. На полу в лавке остался рассыпанный мешок картошки.
Мы прошлись по извилистым тропинкам вокруг прилегавших ферм и перешли через небольшие каналы до самой реки, но и там никого не встретили.
Когда мы вернулись на главную улицу, солнце уже село за горизонт и спускались сумерки. Вечерний ветерок раздувал подол Шарлоттиного платья. Внимание Отто привлекло какое-то трепыхавшееся на булыжной мостовой существо, и пес пустился за ним в погоню. Шарлотта последовала за следом. Она присела, чтобы проверить, что он там поймал. Когда я подошел к ним, она встала и протянула мне находку.
Тонкий носовой платочек белого цвета, ажурный и покрытый изящно вышитыми цветочками и инициалами «СМК». Этот женский аксессуар был испачкан грязью и бурыми пятнышками. Кровь.
— Что же здесь произошло? — прошептала Шарлотта.
Я не мог ей ответить.
Старый фермерский дом тоже был пуст, хотя и чисто убран: каменные полы на нижнем этаже выметены, огромный очаг — холодный, но вычищен от золы. С открытых балок потолка не свисало ни единой паутинки.
Когда я поднимался наверх, ступени скрипели подо мной, но перила были полированными. Деревянные полы на втором этаже, хотя и ровные, немного прогибались под ногами. Стены в спальне были оклеены обоями в сине-белую полоску. Кровать осталась неубранной, на спинке висела женская ночная рубашка, шелковая с кружевами. Второй спальней, похоже, не пользовались, однако она была девственно чистой: ни пылинки на камине, ни складочки на идеально заправленной кровати. Еще одна комната на втором этаже служила кабинетом. На письменном столе разложены аккуратные стопки бумаг, на полках — книги в кожаных переплетах. На столе среди бумаг пристроилась изящная чашка на блюдце. Я сунул в палец в чай — давно остыл. Подойдя к приоткрытому окну, раскрыл его пошире.
Окно выходило в сад, и я увидел, как в уходящем свете дня между деревьев расхаживают Шарлотта и Отто. Она собирала в подол спелые персики. Когда они проходили под ветвями, возвращаясь в дом, молодая женщина подняла голову и помахала мне рукой.
Мы встретились в кухне. Она раскладывала добычу на столе, стоящем в центре помещения.
— Не думаю, что хозяева, кто бы они ни были, стали бы возражать, что я сорвала самые зрелые.
Еще она прихватила пару помидоров, перец и кабачок.
— Если они вернутся, вряд ли будут горевать из-за столь ничтожной недостачи.
Шарлотта посмотрела на потолок.
— Тут как везде?
— Да, никого. Завтра обойдем восточную половину деревни, но сомневаюсь, что это что-нибудь даст.
— По крайней мере, мы должны отыскать пещеры. Они где-то рядом. — Она сняла с крючка медную кастрюлю. — Сходите в кладовку.
Кладовка обнаружилась под лестницей, там хранился скромный запас провизии. Я отрезал четыре толстых ломтя окорока и треугольник сыра, остальное не тронул.
Пока Шарлотта готовила ужин, я зажег в кухне лампы и вышел посидеть на крыльце. Я скормил Отто два ломтя окорока, он аккуратно брал из моих пальцев кусочек и, сполна насладившись им, возвращался за следующим.
Примостившись на ступеньке, я поглядывал за каменную ограду, окружавшую лужайку перед домом. Однако ни один огонек так и не зажегся. Мне послышался рокот мотора на дальнем конце деревни, но он тут же стих. Я расстегнул рубашку, чтобы иметь доступ к люгеру, и стал ждать. Но все было тихо. На Бальм-ле-Гротт опустилась ночь, и мы с пуделем вернулись в дом.
Наша трапеза — все эти ароматы, стол с настоящей тарелкой и столовыми приборами — показалась мне роскошью. Я взглянул на Шарлотту: она прикрывала глаза, смыкая губы на зубчиках вилки. Увесистые персики были такими сладкими и сочными, что я уговорил сразу три. И даже отложил просушиться косточки, задумав прихватить их с собой и посадить дома.
Лампа уже начинала гаснуть, пока мы прибирали после ужина, расставляя все по местам. Шарлотта сходила на колонку и принесла ведро воды; я запер двери, и с зажженной лампой мы отправились наверх. Отто клацал по ступенькам впереди нас. Шарлотта налила воды в рукомойники, стоявшие в спальнях, пока я зажигал лампу в спальне с сине-белыми обоями.
Пудель прыгнул на кровать и со вздохом улегся посередине. Шарлотта взяла шелковую рубашку, пощупала ее и, сложив, поместила на пуфик, стоявший перед туалетным столиком.
— Не могу представить, что заставило их покинуть это место, — произнесла она, окидывая взглядом со вкусом обставленную спальню.
— Может, у них не было выбора.
Она кивнула, ее лицо выражало тревогу.
— Надеюсь, завтра нам удастся найти ответы.
— Я тоже.
— И вашего сына.
— Так и есть. Nos da,[46] Шарлотта.
— Спокойной ночи, — прошептала она. При слабом свете лампы глаза ее показались черными.
Я удалился в другую спальню, поставил лампу на ночной столик и присел на край кровати. В груди все сжималось, когда я вытаскивал из кармана письмо. С осторожностью я развернул потрепанный листок.
Дорогой отец!
Я нашел путь борьбы, в который верю. Я поступаю так не ради того, чтобы ты мной гордился, но надеюсь на это.
Я сглотнул комок в горле и смотрел на письмо, пока буквы не начали расплываться у меня перед глазами, затем поднес к лицу и понюхал. Если запах моего сына и зацепился за бумагу, когда он выводил эти слова своим быстрым наклонным почерком, то теперь уже давно улетучился. Сейчас бумага пахла только едким дымом, который пристал ко мне. Я вновь сложил письмо и, спрятав его поглубже в карман, потер щеки, скривившись оттого, что щетина царапала ладони, и вздохнул.
На туалетном столике рядом с тазиком, наполненным Шарлоттой, лежали кусок мыла и полотно. Мне стало гораздо легче, когда я смыл копоть пожара и дорожную грязь. Отеки на челюсти и на виске спали, и кожа приобрела зеленовато-желтый оттенок. Ссадина на виске заживала, а вот плечо и волдыри на руках воспалились и болели.
В верхнем ящике комода я обнаружил набор для бритья и смог наконец избавиться от надоевшей щетины. Когда я брил шею, по дому прокатился вибрирующий звук. Я замер и посмотрел на закрытую дверь. Снова раздались звуки, мелодичные и резонирующие, — кто-то неуверенно перебирал клавиши. Я закончил бритье и накинул, не застегивая, рубашку поверх майки, оставив подтяжки болтаться. Люгер покоился в кобуре у меня на боку. Рокот мотора, то ли действительно услышанный, то ли почудившийся прежде, беспокоил меня.
Когда я бесшумно открывал дверь, звуки начали складываться в мелодию. Печальные, проникновенные ноты, поддерживаемые мягкими ровными низкими аккордами. Я шел на рефрен через прихожую в кабинет. Дверь была приоткрыта, из-за нее струился золотистый свет. Я толкнул ее.
Шарлотта сидела за пианино в дальнем конце комнаты. Лампа, которую она принесла из спальни, стояла на крышке инструмента и отбрасывала свет на черно-белые клавиши, склоненную голову и порхающие пальцы.
Отто растянулся позади банкетки. Когда я появился, он поднял голову, но тут же опять успокоился. Шарлотта сидела ко мне спиной, ее мокрые волосы рассыпались по плечам. Узкая линия спины мягко повторяла силуэт скрипки. Моя спутница наклонялась к инструменту, извлекая музыку из старых клавиш.