— C’est vrai, mon checr,[52] — подтвердила аббатиса. — Rappelez-vous Owain? C’est son père.[53]
— Son père?[54] — Молодая монахиня пристально разглядывала меня, пытаясь сообразить, что происходит. Но, когда аббатиса положила руку на ствол винтовки, не стала сопротивляться и позволила забрать оружие.
Она заморгала, глядя на меня, но потом ее взгляд упал на что-то рядом. Я глянул вниз. Отто, склонив голову набок и навострив уши, наблюдал за девушкой. Подавшись вперед, он завилял хвостом и уткнулся ей в ладони. На ее губах зародилась улыбка.
Аббатиса отставила ружье в сторонку и облегченно перевела дух:
— Позвольте ей отвести вашу собаку на кухню и покормить. Она хорошо ладит с животными. Обещаю, она не сделает ему ничего плохого.
Шарлотта посмотрела на меня, я кивнул, и она сказала:
— Il s’appelle Otto.[55]
Когда молодая монахиня повернулась, стало очевидно, что она на сносях. Аббатиса вздохнула, глядя ей вслед:
— Это сестра Анжелика. Вы должны простить ее. Она уже не та, что прежде.
— Нас предупредили, что в горах все еще остаются немцы.
Матушка Клеманс поджала губы:
— Да.
Она пригласила нас следовать за ней. Через неф мы прошли в открытый дворик, затем прошагали по галерее и наконец оказались в старом флигеле. Комната, в которую привела нас аббатиса, представляла собой кабинет, скудную обстановку которого составляли лишь грубый стол, три стула и распятие на стене.
— Садитесь, пожалуйста.
Она села за стол, а мы с Шарлоттой пристроились на стульях напротив. Матушка Клеманс поставила лампу на край стола и подкрутила фитиль. Она уставилась на меня:
— Поразительное сходство.
— Так и есть.
— Хотела бы я вас чем-нибудь порадовать, но если вы ищете сына, то его здесь нет.
— Однако вы сказали, что слышали, где он находится.
Она молитвенно сложила ладони:
— Нам сообщили, что его схватили и держат в гестапо.
Стул подо мной заскрежетал, когда я вскочил и отошел в сторону. Я потер шею.
— Где? Когда вы об этом узнали?
— Пять дней назад. По рации нам сообщили, что он в Лионе.
С нарастающим отчаянием я посмотрел на Шарлотту.
— Мы знаем, чем он занимался.
Матушка Клеманс поднялась и взяла со стола лампу.
— Тогда я должна вам кое-что показать.
Она провела нас по внутренней галерее в другую часть церкви.
— Под криптой есть тайная комната, — объяснила она, спускаясь по каменным ступенькам винтовой лестницы. — Мы держали их там, пока Оуэн и Северин готовили безопасный транспорт.
Прохладный склеп освещала только лампа аббатисы, а тишину нарушали лишь наши шаги. В стенах были вырублены арки. Одни служили гробницами, в других, как в витринах, хранились человеческие останки. Аббатиса подвела нас к последнему склепу — глубокому, вмещавшему с десяток черепов. Она начала передвигать их. Шарлотта в ужасе отшатнулась.
— Они не станут возражать, верно? — сказала матушка Клеманс, сгребая черепа на одну сторону и забираясь в образовавшуюся нишу. Она толкнула заднюю стенку, казавшуюся сделанной из камня, и исчезла в темноте. — Будьте осторожны. Тут небольшой выступ перед ступеньками и поверхность неровная.
Шарлотта взглянула на меня:
— Справитесь?
— Должен.
Я подсадил ее в проем и, склонившись, держал за руку, пока она не перепрыгнула на ту сторону склепа.
— Стою на твердой земле, — сообщила она.
Я последовал за ней, обдирая о камни плечи. Пока полз, желудок и легкие сжались в комок, лоб покрылся капельками пота.
Склеп был сооружен с целью скрыть узкую винтовую лестницу, которая уходила во мрак. Когда я спрыгнул с метровой высоты выступа на ступеньки, аббатиса уже спускалась по лестнице. Шарлотта, ждавшая несколькими ступеньками ниже, потянулась, схватила меня за руку, и мы последовали за настоятельницей. Стены были настолько узкими, что мне приходилось протискиваться боком, и только крепкая ладонь спутницы удерживала мое трепыхавшееся сердце в груди.
К моему облегчению, ступени наконец закончились, приведя нас в бывшую часовню. От увиденного там я замер как вкопанный. Дыхание перехватило, и вовсе не из-за тесноты. Шарлотта сжала мои пальцы и побледнела.
— Боже мой… — прошептала она и посмотрела на меня широко распахнутыми потемневшими глазами.
Аббатиса переводила взгляд с меня на Шарлотту. Между бровей у нее появилась складка.
— Вы ведь сказали, что знаете про сеть Оуэна?
Я открыл рот, но не издал ни звука. Думал, что знаю, да. Но перед нами предстали не произведения искусства и не чемоданы с семейными реликвиями.
Из темноты на нас смотрели девять детей.
XIII
8 апреля 1942 года
Дорогой отец!
Теперь мы все должны носить с собой документы.
Все, кому исполнилось шестнадцать.
Думаю, ничем хорошим это не закончится.
Анри
По их лицам я понял, что именно они нашли в пещерах. Глаза у женщины, бледной как полотно, были широко раскрыты и потемнели. Лицо мужчины помрачнело и застыло. Монашка, которую он вынес оттуда на руках, выглядела так, будто не протянет и до утра.
Как только они скрылись из виду, направившись на ферму, где остановились накануне вечером, я сам исследовал пещеры. Из-за подземной реки там было влажно. Совершенно неподходящее место для картин. Художник-любитель, пусть и не лишенный таланта, в искусстве Оуэн смыслил мало. Он просто хотел внести свой вклад в войну, помогая евреям.
Углубляясь в лабиринты все дальше, я ухмыльнулся. Внести свой вклад. Отдельные личности — капли в океане бытия. Меня никогда не переставало забавлять тщеславное стремление этих энтузиастов отдать жизнь ради великого дела.
Я никогда не обманывался на сей счет. Мое имя будет забыто, стерто из памяти, возможно, еще до того, как меня не станет. Ничто не вечно, кроме искусства.
Я ничего не имел против того, чтобы Геринг конфисковал большую часть бесхозных коллекций, найденных мной для его парижских рабочих групп. Он делал это без любви. Жирный хитрый боров собирал произведения искусства, потому что хотел прослыть интеллектуалом. Но меня вывело из себя, когда на коллекции попытался наложить свои скользкие ручонки Гитлер. Этот dummkopf[56] не отличит рококо или барокко от бумажки, которой подтирает свой зад.
Лучшее я, разумеется, придержал для себя. И прокололся. Я считал, что мне все сойдет с рук, и такая самоуверенность стоила жизни моему верному преданному Герхарду. У меня сжимались внутренности при мысли о том, как эти ублюдки явились в мой дом, хлестали мое элитное вино, рассиживались на моей мебели. Лапали, мучили мою жену.
Я спустился в чрево земли, пройдя все тоннели, обыскав каждую пещеру.
«Ты должен найти их, Генрих, — сказал Геринг. — Его творчество — это сердце Blut-und-Boden.[57] Мы не имеем права оставлять эти произведения в грязных руках».
Два года назад я их нашел. Правда, доложить Герингу не удосужился. Когда я увидел картины на малюсеньком чердаке в Париже, то сразу же представил, как замечательно они будут смотреться у меня в библиотеке.
А теперь они могут стоить жизни моей Миле. Я закрыл глаза. Я много лет не был дома, но помнил каждую его деталь. Какая доска скрипит под ногами, как ночной ветерок разносит ароматы с виноградников, мягкую текстуру волос Милы под моими пальцами, низкий лай Герхарда и вес его тела на моих ногах. В тот дом мне уже никогда не вернуться. Теперь я это знал. И виной тому — моя собственная жадность.
В этот раз мне не удалось отыскать картины. Если Оуэн и спрятал их, то так глубоко, что не было никакой гарантии, что я найду обратный путь оттуда. И все-таки пещера смерти меня не напугала. Здесь, в недрах земли, я обрел душевный покой. Теснота напоминала об окопах. Там я написал лучшие из своих портретов. В этой обстановке каждый штрих казался возвышенным и важным, я бы сказал, существенным. Страдания и печаль порождают шедевры.
Однако и я набрел на то, что так расстроило отца Оуэна и его спутницу. Я поморщился от зрелища, сразу сообразив, чьих это рук дело. Некоторые только ждали повода, чтобы дать волю жестокости, чрезмерной и неоправданной. Не всем доступно искусство полутонов и намеков, иные признают лишь грубость и прямолинейную демонстрацию силы. И к этой категории, безусловно, принадлежал Мясник.
Я знал, где его искать.
Покинув пещеры, я обошел все фермы в западной части городка, чтобы набрать еды, заодно простучал стены и чердаки в поисках картин, но не обнаружил ничего интересного. А потом сел на мотоцикл и направился в Лион.
XIV
11 мая 1942 года
Дорогой отец!
После антифашистского митинга в средней школе для мальчиков пятнадцатого округа арестовали пятерых учеников.
Они совсем еще дети. Боюсь, их ждет расстрел.
Собор был погружен в тишину и мрак, лишь от свечей, установленных на алтаре, исходило мерцающее сияние. Уперев локти в колени, я потер затылок.
— Скажи мне, что это неправда.
— Отец, позволь мне объяснить…
— Нечего тут объяснять. Что ты можешь сказать в свое оправдание?
— Рис, прошу тебя, — вступилась моя мать.
— Ты все знала?
— Да, и знала, что тебе…
— Мне пришлось услышать от Гарета Дрискола, что мой сын — чертов уклонист! — Мой голос перешел в крик. Я отвернулся, растирая лоб и сжимая переносицу.
— Я не хочу быть солдатом.