Она уткнулась лицом мне в грудь и обхватила руку, которой я ее обнимал.
— Зато я нашла кое-что другое.
Шарлотта была изящной и слабой, отзывчивой и страстной, нежной идо бесконечности храброй. Я мог бы до конца жизни держать ее в объятиях, так и лежать, пока не наступят сумерки последнего дня. Я закрыл глаза и прижался губами к ее макушке. Шарлотта оставалась для меня загадкой, хотя мы и не разлучались предыдущие две недели. Но я точно знал, что она пылкая, бесстрашная и преданная, и мне была невыносима мысль о расставании с ней.
Время летело слишком быстро. Мы оба не спали, просто лежали в обнимку. Когда настал полдень, во дворе начал собираться военный конвой.
— Я бы подождал тебя…
— Знаю… — прошептала она. — Но теперь ты должен идти.
Я высвободился из ее объятий, расправил простыни и спрятал кольт под подушку. Присев на край койки, принялся надевать ботинки. Отто переместился так, чтобы его морда лежала у меня на бедре, пока я завязывал шнурки. Наконец я выпрямился и запустил пальцы в его черные кудряшки, прощупывая уши.
— Ты — славный парень, — мягко сказал я ему. Брови у него дернулись. — Я так благодарен тебе за то, что ты нашел нас тогда у реки и провел со мной все эти дни. Я знаю, что ты любишь ее не меньше моего, так что я не буду эгоистом и не позову тебя с собой. Оставайся с Шарлоттой и позаботься о ней.
Пес смотрел на меня своими темными глазами внимательно, с почти человеческой проницательностью. Он постучал хвостом по постели и ткнулся мордой мне в руку. Я наклонился и почесал его между ушами, погладил по спине. Когда я отстранился, Отто лизнул меня в щеку.
Поднявшись, я вновь повернулся к Шарлотте, склонился над койкой и, оперевшись обеими руками о края кровати, прислонился лбом к ее голове. В горле у нее захрипело, а лицо прижалось к моей шее. Я почувствовал, что из ее глаз льются слезы.
— Нет женщины с сердцем храбрее, чем твое, — прошептал я.
Она всхлипнула:
— Я найду тебя после войны.
— Обязательно! Hwyl fair am nawr. Это значит «прощай», но только до следующей встречи. — Я взял ее лицо в ладони и поцеловал в губы, теплые и мокрые от слез. А потом заставил себя отпустить ее.
Остановившись в дверях палаты, я оглянулся. Отто сидел на кровати и смотрел на меня, навострив уши. Шарлотта повернула ко мне голову, прикрывая рот рукой. Когда я помахал им, взгляд у меня затуманился.
И я пошел прочь, все еще чувствуя соленый вкус ее слез на своих губах.
В грузовике было полно народу. Рядом со мной сидели племянник матушки Клеманс и солдат-француз. Нас болтало вперед-назад, пока машина преодолевала ухабистую холмистую дорогу. Взглянув за борт, я увидел, что мы третьи с конца в конвое из десяти машин.
Я прикрыл глаза, и постепенно тряска и бормотание французов убаюкали меня. Накатила сонливость, голова отяжелела, подбородок упал на грудь.
Я чувствовал, как вши копошатся у меня в голове. Когда я расчесал макушку, под ногтями осталась кровь. Но зуд не проходил.
Мой ботинок изучала крыса, но вместо того, чтобы отшвырнуть ее, я лишь безучастно наблюдал. Во мне шевельнулось нечто вроде жалости или даже зависти к бедному животному, которое так же, как и я, застряло в этой грязи, но не мучилось от страха, печали или тоски. Крыса перестала кружить вокруг ботинка и принялась грызть свой зад с таким же ожесточением, с каким я расчесывал голову. Жалость и зависть перешли в сочувствие.
Звуки, производимые ногтями, скребущими плоть, привлекли мое внимание, и я посмотрел на Артура. Он беспокойно дремал рядом, распростершись на стрелковой ступени окопа. Я глянул на парня, лежавшего напротив меня. Он, постанывая, отчаянно раздирал кожу на голове, и вдруг неожиданно поднялся на ноги.
— Je ne рейх pas le supporter.[82] — Взглянув на меня воспаленными безумными глазами, он отвернулся и начал карабкаться из окопа.
— Стой!
Я бросился за ним. Но немецкая пуля уже попала ему между глаз. Голова дернулась назад, затылок взорвался, осколки костей и ошметки мозгов вылетели прямо на меня. Я чувствовал вкус и тепло его крови у себя на лице.
Он упал мне на руки бесформенной кучей, и мы оба повалились в грязь.
— Чертов идиот, — пробормотал я, стоя на коленях в слякоти и держа его на руках.
Я посмотрел на него, и он перестал быть французским солдатом. Он походил на моего сына.
Я застонал.
— Нет, нет, Оуэн, тебя здесь быть не должно! — Я обхватил раздробленную голову, ощущая под рукой теплое кровавое месиво. — Нет, нет, нет!
Он открыл зеленые глаза. Такие же, как у меня.
— Dadi, — сказал он тем голосом, что был у Оуэна в детстве. — Помоги мне.
Я очнулся от сна, едва не свалившись с лавки.
— Месье?
Я моргнул. В фокусе зрения появились озабоченные лица сидевших напротив французских солдат. Племянник Берты схватил меня за плечо:
– Êtes-vous bien?[83]
— Спасибо, все нормально.
Он внимательно глянул на меня и кивнул. Я вздохнул и потер лицо, избавляясь от тревожного видения.
Весь остаток пути я боролся со сном. Мы тряслись еще четыре или пять часов и приехали в Шамбери к вечеру. Выбравшись из грузовика, я ощутил себя сошедшим на берег с корабля и не сразу обрел твердую почву под ногами.
Временный военный лагерь бурлил, как улей. Я подошел к одному из водителей:
— Мне нужен транспорт. Не знаете, к кому стоит обратиться?
Он оглядел меня и с таким сильным акцентом, что я с трудом разобрал слова, спросил:
— Так вы не врач?
Внезапно до меня дошло, что мои передвижения по стране без Шарлотты и ее скорой неминуемо вызовут подозрения. А арестовать себя я позволить не мог.
— Я врач. Спасибо. — И удалился, не оглянувшись.
Я чувствовал, как водитель уставился мне в спину, и вовсе не собирался усугублять ситуацию. Скрывшись из виду, я пересек лагерь, присвоил велосипед, стоявший у стены какого-то здания, и затерялся на улицах Шамбери.
Много лет я не катался на велосипеде, поэтому стартовал довольно неуверенно. Переднее колесо виляло из стороны в сторону, пока я пытался поймать равновесие. Однако к тому времени, когда я добрался до пригорода, мне удалось обрести ритм и устойчивость.
До захода оставалось еще пара часов. Дорога шла по холмам, тем не менее из-под колес украденного велосипеда километры уходили гораздо быстрей, чем они уходили бы из-под моих ног.
Солнце, опускавшееся за деревья, светило мне прямо в глаза. Над деревней впереди меня высился шпиль церкви. Когда я доехал до небольшого собора, сумерки переходили в ночь. Я закатил велосипед в ризницу.
Улегшись на скамье в церкви, я уставился на цветное стекло витражей, которое постепенно превращалось в черно-серые тени. Я полагал, что не сомкну глаз до рассвета, но открыв их, как мне показалось, через мгновение, вновь увидел в окне переливы света.
Я не стал тратить время на то, чтобы вернуться на главную дорогу. По мере того, как я крутил педали, крутые подъемы и спуски сглаживались в холмы, перемежавшиеся с долгими отрезками равнины. Леса сменялись заброшенными полями.
На востоке собирались свинцовые тучи. Обогнав восход, они вскоре заслонили солнце и нависли надо мной. Набухая дождем, тучи постепенно изменяли форму и цвет. Они прошли с утробным грохотом, и через час темно-синий горизонт на западе пронзили белые разрывы молний.
После нескольких часов усиленного кручения педалей я наконец добрался до Лиона. Был полдень, гроза продвинулась дальше на запад, промочив и охладив улицы города. Тут царил все тот же хаос: повсюду метались изможденные штатские, группами ходили солдаты и гремели выстрелы. Я неуверенно брел по дороге, толкая рядом с собой велосипед.
Мое внимание привлек приглушенный плач, раздававшийся из сквера. Я пригляделся: согбенная фигурка заставила меня остановиться. Я бросил велосипед у входа в сквер и приблизился к рыдавшему, как оказалось, мальчику:
— Что случилось?
Обеими ладонями он держал раненую птицу. При виде этой картины я встал как вкопанный: на меня нахлынули воспоминания. Только у этого ребенка было другое лицо.
Мальчик всхлипнул. Вернувшись к действительности, я присел рядом с ним:
— Как это произошло?
Подбородок у него дрожал, он поглаживал желтую грудку вьюрка.
— Je ne voulais pas…[84] — Ребенок опять всхлипнул.
— Ничего, ничего, — сказал я, осматривая нанесенный урон. Одно крыло птички безжизненно свисало вниз. — Ну да, крылышко сломано. Но если о нем позаботиться, через несколько недель вьюрок снова сможет летать. — Я вытащил нож из ботинка, и мальчик сразу же спрятал птичку у себя на груди. Я улыбнулся, отрезал полоску ткани от полы своей рубашки и вернул нож на место. Протянув руки, спросил: — Можно?
Он вытер мокрое лицо рукавом и неуверенно протянул мне вьюрка. Я взял хрупкое существо в ладони и успокоил его, погладив большим пальцем по хохлатой головке. Мальчик придвинулся поближе. Я осторожно прижал сломанное крылышко к тельцу и закрепил его там с помощью ткани, убедившись, что бандаж хорошо удерживает крыло на месте, но позволяет птичке дышать свободно. Мальчик завороженно наблюдал за мной, его рыдания стихли.
— Если ты будешь ухаживать за ним, кормить семенами и крошками, поить водой, его крылышко заживет.
Я не знал, что мальчик понял из моих слов, но он вдруг вскочил и с криком «Attendez!»[85] скрылся за поворотом. Я ждал, стоя на коленях и предаваясь воспоминаниям. Через несколько минут он вернулся и протянул мне корзинку, которую выстелил одеяльцем. Я положил птичку в сделанное мальчиком гнездо и наблюдал, как он заботливо укладывает ее. Точно так же заботился о раненых и больных существах мой Оуэн.