Ребенок улыбнулся мне:
— Merci, monsieur.
Получив ответную улыбку, он проводил меня обратно к улице, где я оставил украденный велосипед. Я четко произнес название больницы, которое мне сообщила аббатиса.
— Ты знаешь эту больницу? — Я повторил название.
Мальчик нахмурился, потом лицо его прояснилось, и он энергично закивал. Он было ринулся вперед, но, вспомнив про своего новоявленного питомца, жестом попросил подождать и, подхватив корзинку, забежал в открытую дверь дома, откуда вернулся без нее. Затем пригласил меня следовать за ним.
Он несся по улицам, и даже несмотря на то что я ускорил шаг, мне приходилось поспешать, чтобы не отставать. Пройдя через лабиринт улиц, мы оказались в центре города. Здесь мальчуган резко остановился на углу оживленной улицы, ожидая, пока я догоню его. Я посмотрел, куда он указывает, и увидел на другой стороне внушительное здание. Внутри у меня все сжалось, и я потер грудь, над бешено заколотившимся сердцем.
Повернувшись к мальчику, я подтолкнул к нему велосипед:
— Спасибо.
Он дотронулся до руля и неуверенно глянул на меня. Когда я кивнул и отступил назад, на его лице появилась щербатая улыбка. На меня обрушился целый поток французских слов, и он стал разгоняться рядом с велосипедом, а потом вскочил на сиденье, словно седлая лошадь.
С минуту я наблюдал за ним, а потом пересек улицу и вошел в здание больницы.
Мне удалось найти англоговоряшую медсестру. Когда я объяснил ей, чего хочу, она, сверившись по записям, отвела меня к палате на втором этаже.
— Третья койка.
На узкой кровати, свернувшись на боку, лежала маленькая, похожая на дитя, женщина. Темные волосы спутались, одна нога торчала из-под простыни. К крошечной пятке присохла грязь. Я прикрыл ногу простыней и обошел кровать.
Когда я рассмотрел женщину, меня пошатнуло. Она подтянула к себе колени, сломанной распухшей рукой обхватив огромный живот. Я едва смог дойти до стула и рухнул прямо на него. Наклонившись вперед, я уперся локтями в колени. Глаза щипало, и я прижал к ним ладони, стараясь сдержать эмоции.
— Временами ты так далек от меня.
Шепот Айлуид заставил повернуть голову. Я ответил с грубой прямотой:
— Я не специально.
— Знаю. — Она подошла ко мне, войдя с освещенной луной лужайки в густые ночные тени, окутавшие то место под деревом на каменной ограде, где я сидел.
Я поднял ее, посадив рядом с собой, и достал сигарету. Глубоко и неспешно затянувшись, я позволил дыму проникнуть и наполнить мои легкие, прежде чем выпустить его в ночь. Краем глаза я увидел, как Айлуид склонила голову набок.
— Тебя это беспокоит?
Она прокашлялась.
— Раньше не беспокоило, но теперь от дыма меня тошнит.
Я затушил сигарету о камень.
— Тебе нехорошо?
— Да нет… — Айлуид потянулась, взяла мою руку, лежавшую между нами на ограде, и положила себе на живот. Мягкая ткань ночной рубашки согрелась от ее кожи. — Я жду ребенка, это точно.
Я воззрился на жену, но в темноте было невозможно разглядеть выражение ее лица. Я попробовал отнять руку, но она еще сильней прижала ее к мягкому животу.
— Прошу тебя… — Голос ее осекся. — Пожалуйста, Рис, пусть это вернет тебя домой. Ко мне. К нам.
Я промолчал, но, когда она перестала удерживать мою руку, я не убрал ее. Наоборот, придвинулся к Айлуид вплотную.
С койки послышались какие-то звуки, и я поднял голову. Северин, не просыпаясь, застонала и сдвинула брови. От ее ужасного вида внутри меня закипел гнев. Кожа вокруг запястий была содрана и воспалена, руки покрыты ссадинами и царапинами. Лицо изуродовано побоями. Один глаз заплыл, и по всей щеке растеклось фиолетовое пятно. Челюсть распухла, губа рассечена. Нос сломан — черный синяк перешел на здоровый глаз. Мои кулаки невольно сжались, а когда она со стоном сжалась еще больше и сломанной рукой еще крепче обхватила живот, я тихо окликнул ее по имени.
Северин вздрогнула, и тот глаз, который она могла открыть, распахнулся. Она уставилась на меня и попыталась приподняться.
— Оуэн? — Она замерла и присмотрелась.
Слезы, наполнившие ее открытый глаз, и дрожь рассеченных губ были ответом на вопрос, ради которого я пересек всю Францию.
— Его отец, — безрадостно сказал я.
Она кивнула, отрывисто дыша и опираясь на локоть здоровой руки.
— Вам помочь?
— Да, пожалуйста.
Я встал и приподнял ее. Наверное, прежде Северин была высокой и стройной, но сейчас от нее остались лишь кожа да кости. Я подложил ей под спину тонкие подушки, чтобы усадить поудобнее, придвинул свой стул к кровати и принялся наблюдать, как меня рассматривает жена Оуэна.
— Мой сын мертв?
Ее лицо сморщилось:
— Да.
Я отвернулся и глубоко вздохнул.
— Не желаю видеть тебя, пока не научишься быть мужчиной! Пока не научишься выполнять свой долг!
Груз на сердце давил все сильней.
— Расскажите…
Я снова посмотрел на нее. Северин сидела с закрытыми глазами.
— Оуэн… был сильным. Вы его отец, вы знаете это…
Ком все сильней сдавливал мне горло.
— Он отказался сотрудничать. Ни в чем не сознался, несмотря ни на какие пытки. — Она открыла здоровый глаз, но не посмотрела на меня, а уставилась в стену. — Их главный… — Ее всю передернуло. — … Сказал, что лучший способ развязать мужчине язык — начать мучить его женщину. — Ее рука потянулась к распухшей щеке. — Он… он все бил и бил меня. Я так испугалась. За себя и за ребенка. И за Оуэна. — Рука упала на простыню и сжалась в кулак. — А потом один из охранников… Он… — По щеке покатилась слеза.
Я наклонился, не прикасаясь к ней:
— Продолжать необязательно.
Северин покачала головой:
— Нет. Продолжу. Вы должны знать все. — Она со всхлипом набрала воздуха в легкие и обхватила большой живот. — Он пригрозил Оуэну вы… вырезать дитя из моего чрева. Оуэн так кричал. Я никогда в жизни… Это был крик раненого зверя. — Она посмотрела на меня с мольбой в глазах. — Не представляю, как он освободился. Он всегда был таким мягким. Не выносил ни малейшего насилия над живым существом.
Я припомнил бесчисленных животных, которых сын ребенком приносил домой. Как он радовался, если ему удавалось спасти их. Как переживал, когда они погибали…
— Он разорвал путы, — прошептала Северин. — И забил охранника до смерти стулом. В нем проснулась дикая ярость, и другие охранники не могли оттащить его. — Она протянула дрожащую руку, и я взял ее в свои. — Они пристрелили его. Охранники. Они убили моего Оуэна. Нашего Оуэна. — Молодая женщина всхлипнула, горько и безутешно. — Мне так больно…
Она все еще держалась за мою руку, и я пересел со стула на краешек койки. Северин не отпрянула, когда я сел рядом, а прильнула ко мне. Я бережно обнял ее за плечи, и она вся обмякла.
Звуки, которые вырывались у нее из горла, невозможно было слушать. Я провел рукой по ее волосам и взял в ладонь лицо так же, как миллион раз делал с Оуэном:
— Тихо, тихо…
Моя рубашка под ее щекой насквозь промокла. Я обнимал Северин, покачивая, пока она, обессилев, не заснула.
Мои глаза горели, но плакать я не мог.
XXIII
24 апреля 1944 года
В восемнадцатом округе от бомбежек погибло 600 человек.
Вчера для участия в похоронах в город приехал маршал Петен.
Даже после всех этих событий народ продолжает его почитать.
Мы со скорбью давние попутчики. Но теперь мне пришлось столкнуться с ней в непривычном обличье. Когда я потерял Айлуид и близнецов, а позже и отца, меня переполняли боль и гнев. Скорбь походила на дикого зверя, мечущегося в груди, прогрызающего сердце, воющего и озлобленного.
Новая же скорбь не оставила во мне живого места. Как будто с меня заживо содрали кожу. Мое разбитое обескровленное сердце продолжало биться просто по привычке, а не из желания жить. Прежде скорбь была исступлением и мукой, теперь же уподобилась пронизывающему ветру, который проносится над пустыней. Я был совершенно опустошен. Стоило расслабиться, и я бы утонул во всепоглощающем отчаянии. Но я не мог позволить себе поддаться чувствам теперь, когда от меня зависела жизнь других.
Северин с криком проснулась в ночи. Ее всхлипывания разрывали мне сердце, когда я думал о том, что ей пришлось пережить. О том, что пришлось выдержать Оуэну.
Она вцепилась в мою руку, дыхание у нее было сбивчивым, лицо — мокрым от слез. Я пододвинул стул к ее кровати и рассказал о детстве Оуэна, о смышленом, пытливом и заботливом парнишке, каким был мой сын. Когда Северин наконец начала засыпать, я попытался убрать руку, но она ухватилась за нее и открыла глаза.
— Вы заберете меня домой? — прошептала она с мукой в голосе.
Несмотря на страшные синяки и ссадины, несмотря на дитя, жившее у нее под сердцем, она оставалась юной девушкой, которой едва исполнилось двадцать лет.
— Заберу. Отсюда до Парижа всего два дня пути. Как только ты поправишься…
— Нет. Не в Париж. — Она сглотнула. — Мы с Оуэном собирались после войны вернуться домой. К нему домой, к вам. Он часто говорил об этом. — Я отвернулся, чтобы не показывать эмоций, и тогда она нерешительно дотронулась до моей руки. — Вы не против? Вы этого не хотите? Я не…
Я бережно сжал ее пальцы, тонкие, как у ребенка. Она носила в себе частицу моего сына — единственную связь с мужчиной, которым он стал после того, как я изгнал его.
— Я хотел бы отвезти тебя домой.
Улыбка у нее была робкой, жалкой тенью ее прежней улыбки, я в этом не сомневался. Но плечи Северин расслабились.
На следующий день я начал готовиться в обратный путь. На север, до Западного вала отправлялся военно-медицинский конвой, и они согласились взять нас с собой. Мы разделимся с ними перед тем, как они повернут на восток, а оттуда до Парижа останется один день пути — на северо-запад. Дальше можно найти машину до побережья. Если придется, я угоню лодку и переплыву через Ла-Манш на веслах. Никогда не думал, что до этого дойдет. Но, в конце концов, разве я предполагал, что мне придется проехать всю Францию в грузовике скорой помощи и перейти через заснеженные Альпы.