Затем, чуть отступив, наклонился. Распределение светотени, густая кровь, натекшая вокруг головы парня, скорбь, навечно запечатленная на лице старика, были великолепны. Меня так и подмывало взяться за кисть. Однажды, если мне удастся выбраться из этой глухомани, я запечатлею на холсте всю эту сцену, стоя посреди виноградника; и у моих ног будет лежать собака…
Воспоминания расстроили меня. Герхард уже никогда не свернется у моих ног перед камином. Человек, месяц назад появившийся в моей квартире, швырнул на стол ошейник моего любимого шнауцера. На ошейнике были следы крови. Потом он протянул мне портсигар, и еще до того, как я открыл его, меня накрыло страшное предчувствие. Это изящное ухо было мне очень хорошо знакомо. Неужели прошло целых шесть лет, с тех пор как я обнимал Милу, купаясь в нежности возлюбленной жены, шепча ей о любви в это самое ухо, лежавшее теперь передо мной?
— Я думал, ты оценишь художественный выбор. Разве ваш Ван Гог не отрезал себе ухо?
Я испытал такой приступ ярости, что едва не кинулся на него через стол и не вцепился ему в горло.
— Это всего лишь одно ухо, — сказал он. — Мы можем еще долго привозить тебе ее по частям, если ты не вернешь то, что присвоил. У тебя — шесть недель.
До истечения поставленного ими срока оставалось две недели. Я нашел все, кроме коллекции Фридриха. Меня снедало отчаяние. Ошейник Герхарда и портсигар оттягивали карманы, мне казалось, что они прожигают материю и мою плоть прямо до костей.
Я не удосужился прибрать за собой. Просмотрел рамы и ящики, но ничего стоящего не обнаружил. Еще раз оглядев комнату, чтобы запомнить все получше, я покинул дом и без труда слился с толпой на улице. Я вглядывался в лицо каждого прохожего: тот мужчина, на которого я наткнулся чуть раньше, был очень похож на того, которого я искал. Я знал, что, если найду его, он приведет меня к Оуэну.
IV
28 сентября 1940 года
Дорогой отец!
Большинство возвращаются из деревни в город.
Установлены пайки и комендантский час.
Повсюду германская пропаганда.
Французы раздражены, но молча терпят все.
Пока мы выбирались из Парижа в южном направлении, нам попался всего один блокпост. Его охраняли трое молодых американских солдат. Их лица осунулись от войны, но все еще сохраняли непосредственность, присущую юности. Все трое засияли при виде Шарлотты.
В то время, как она смеялась и сыпала комплиментами, а солдаты проверяли наши документы, я отметил для себя, что ее улыбка действует не на меня одного.
Когда нас пропустили и мы продолжили путь, она повернулась ко мне и, улыбнувшись на этот раз не без лукавства, сказала:
— Я нахожу, что улыбка помогает мне получить то, чего я хочу.
Я ухмыльнулся и немного пожалел ее родителей.
— Мне ничего не стоит улыбаться и быть обаятельной, особенно когда нашим ребятам это так нужно.
— Женщина олицетворяет дом, — ответил я, не задумываясь. — Дом и нежность. Тепло. То место, куда ты можешь вернуться.
Она взглянула на меня, переключая скорость:
— Вы сражались в Первую мировую?
— Так точно. На Сомме. — Я побывал и в других схватках и сражениях, но именно Сомму до сих пор видел в ночных кошмарах. Я попытался отвлечься от мыслей о грязи, вшах и крови.
— Простите, — голос ее прозвучал тихо. — Мой дедушка участвовал в войне между штатами.
— В вашей Гражданской войне?
— Да. Но он никогда о ней не рассказывал.
— Порой прошлое лучше оставить в покое и не тащить в дом.
Шарлотта была не из тех, кто сотрясает воздух без причин, так что в машине воцарилась тишина, непринужденная и уютная. Чтобы не глазеть на свою спутницу, я уставился за окно. Пока я смотрел, как под колеса стремительно убегает земля, желудок мой не возмущался.
Постепенно городские улицы сменились деревнями, за которыми последовали равнины, некогда сельскохозяйственные угодья. Теперь, иссушенные солнцем, они превратились в пустоши, покрытые комками грязи. Дорога была изрыта глубокими колеями, из-под колес клубилась пыль. Машину, словно повозку, качало в убаюкивающем ритме. И, вопреки накопившейся за последние несколько недель усталости, я мысленно улыбнулся.
Зевнув, я дотронулся до распухшей челюсти. От изменения положения сустав щелкнул.
— Вам надо отдохнуть. Вы совсем выдохлись. — Голос Шарлотты заставил меня встрепенуться, когда я уже клевал носом. — Вы не спали всю ночь. Я проснулась, когда вы прикрывали меня одеялом, и наблюдала, как вы стоите у окна.
Я потер затылок.
— Что-то не спится.
Сидя чуть позади, я не мог видеть ее улыбки, но заметил характерное движение щеки.
— У вас акцент усиливается.
— Здесь не только я говорю с акцентом.
Шарлотта засмеялась и покачала головой:
— Поспите. До леса еще далеко.
— Если что…
— Я вас разбужу. Отдыхайте. Ваша помощь пока не требуется.
Я прикрыл глаза и задремал. Я спал своим обычным сном: когда ты в любую минуту готов проснуться, а сны так похожи на реальность. Мне снился дом.
Забор на северной стороне пастбища начинал осыпаться. Весна была сырая, и довольно много камней выпало из ограды после оползней.
Мальчишки помогли мне расчистить осыпавшуюся крошку и убрать камни. Дейви и Невилл, которые были слишком малы, чтобы помогать Стивену и Питеру поднимать камни, занялись смешиванием раствора, а я таскал валуны.
Круживший над холмами резкий ветер все еще нес с собой зимнюю стужу. Из-за свиста ветра я не услышал, как меня окликнули. Невилл тянул меня за рукав.
— Что случилось, cariad bach?[19]
Он ничего не ответил. Этот белобрысый мальчуган не произнес ни слова, с тех пор как четыре года назад его привезли на ферму вместе с десятью другими детьми. Он снова потянул меня за рукав, я повернулся и глянул туда, куда указывал его маленький пальчик.
Выше на склоне холма трудилась моя мать. Весь подол ее платья залепила грязь. Она отчаянно махала руками, зовя меня.
Я встревожился и, распрямившись, попытался удержать бросившихся к ней ребят:
— Ждите тут.
Поспешив к матери, я успел подхватить ее, когда она поскользнулась на мокрой земле.
— Рис! — охнула мать и ухватилась за мою руку.
Озадаченный, я слегка отстранился, чтобы разглядеть ее. Побледневшее лицо, покрасневшие глаза.
— Что случилось? Пришли новости о родителях ребят?
Она покачала головой и молча протянула мне зажатый в кулаке клочок бумаги.
Письмо. Испачканное, с рваными краями. Чернила, которыми были написаны мое имя и адрес фермы, выцвели, но я узнал почерк. Пальцы едва слушались, когда я разворачивал листок. Но едва я начал читать, письмо запылало и, опалив мне руки, обратилось в пепел. Падая сквозь пальцы на землю, пепел превращался в кровь.
Очнувшись от сна, я тут же проверил нагрудный карман и успокоился, только нащупав конверт. Письмо было там, куда я положил его в тот день, когда получил, — потрепанное, но целое и невредимое. Этот сон преследовал меня последние несколько месяцев. Я вытащил из кармана сигарету и сунул ее в рот.
Угасающее солнце опускалось за горизонт. Равнина еще не кончилась, но по обеим сторонам дороги теперь высились деревья.
— Да ничего, курите, — усмехнулась Шарлотта.
— Я не курю. — Я вернул сигарету в карман и подался вперед, уперев локти в колени, уловив легкое движение ее бровей. — Долго я спал?
— Всего-то какой-нибудь час. Я уже собиралась вас будить. Лучше остановиться до захода солнца. Ночью нас легко могут пристрелить.
— В здешних лесах есть немцы?
— Партизаны. Они имеют привычку сначала стрелять, а потом задавать вопросы.
Я коснулся своего забинтованного лба:
— Так и есть. А вода тут найдется?
— Вон там, на востоке, течет Сена.
— Давайте разобьем лагерь поблизости от нее.
Она свернула на дорогу, ведущую к реке, и вскоре мы въехали в лесную чащу. По мере того как мы приближались к воде, по бокам, словно часовые, вырастали валуны. Обогнув их скопление размером выше нашего грузовика, мы внезапно выехали из леса на поляну на берегу реки. Шарлотта направилась было туда, но я удержал ее руку, переключавшую скорости:
— Нет, место слишком открытое. Возвращайтесь назад, за валуны, там и устроимся на ночлег.
Она подала назад, уверенно маневрируя между каменными глыбами и зарослями, будто управляла легким джипом.
— Когда вы научились так хорошо водить?
Она поставила машину на тормоз, и двигатель постепенно перестал тарахтеть. Лесную тишину нарушали только птичьи пересуды да плеск воды. Напряжение, стискивавшее мою грудь последние недели, ослабло, и я глубоко вздохнул.
— У моего деда была табачная плантация. Теперь она перешла к отцу. И дедушка стал позволять мне водить его «Фордзон», как только мне исполнилось восемь. — Она улыбнулась. — Мама с бабушкой просто взбесились, когда узнали.
Мы вылезли из грузовика и направились к воде. Перед тем как выйти на открытую поляну, я махнул Шарлотте рукой, чтобы она оставалась среди деревьев. Птицы продолжали свистеть и щебетать. Все было тихо.
Река медленно и лениво несла свои воды по широкому руслу. Глубина начиналась в двух метрах от берега. На обоих берегах я не увидел ничего, кроме деревьев.
Я обернулся — Шарлотта с пистолетом в руке осматривала берег.
— Вроде все спокойно, — сказал я.
Я напился восхитительно прохладной воды. Плеснул на лицо, и струйки потекли за воротник. Шарлотта вздохнула, когда я развернулся к ней снова. Пистолет уже исчез. Волосы у нее были мокрыми, ресницы — влажными и слипшимися.
— Как думаете, можно тут искупаться? — По щеке моей спутницы скатилась капелька воды.
— Давайте сначала все осмотрим, а потом искупаемся по очереди.
Мы обошли местность по километровому периметру, но не обнаружили следов стоянок ни немцев, ни партизан. Я постарался слегка укоротить шаг, учитывая, что рядом идет женщина, и она не отставала и не жаловалась.