– Да нет, – засмеялась Татьяна, – я тоже не верю. Но ведь вы сами сказали, что к Инессе толпами люди ходили, не могут же все они быть не правы. Наверное, что-то все-таки есть. Может, и не колдовство, а другое что-нибудь. А в квартире у Инессы вы бывали?
– Один раз только, когда еще не знала, что она этим делом промышляет. Зашла по-соседски, когда Инна только-только переехала. Мы в то время всем подъездом собирались домофон ставить, чтобы всякая шантрапа по лестнице не ошивалась, вот я и зашла сказать, что надо деньги сдать. Она деньги дала, зайти не пригласила, а я и не напрашивалась.
– И больше не заходили?
– Нет.
– Как вам показалось, у нее в квартире было уютно?
– Да какой там уют! Вещи кругом свалены в кучи, не пойми – не разбери. Я ж говорю, она только-только переехала. Нелюдимая она была, если встретишь ее на лестнице или возле подъезда – никогда не поздоровается, посмотрит так, будто сквозь тебя видит, и дальше идет.
«Сквозь тебя видит». Теперь Татьяна вспомнила отчет оперативников о поквартирном обходе дома, где жила Пашкова. Хозяйка квартиры номер 14 не сказала ничего нового по сравнению с другими опрошенными, но употребила это выражение: сквозь тебя видит. Все жильцы дома знали, что их соседка Инесса именует себя колдуньей, но услугами ее не пользовались и близко знакомы с ней не были. Собственно, и не близко – тоже не были, просто знали ее в лицо, а некоторые – по имени. Ни у кого не было с ней общих знакомых, никто не бывал у нее в гостях.
– Полина Петровна, где вы нашли эти ключи? – спросила Татьяна.
– Ключи-то? – удивленно переспросила хозяйка, не понимая, чем вызван такой резкий переход от одной темы к другой. – Кстати, ключи-то вы мне отдайте, раз они не ваши. Может, владелец и объявится еще.
– Не объявится. Так где вы их нашли?
– Да возле подъезда валялись. Знаете, их, наверное, обронили, когда еще снег лежал, а потом он стаял, и я их увидела. Грязные, мокрые такие… Вот что-то никто не идет за ними. Я ведь и в соседних домах объявление повесила, думала, может, хозяин не в нашем доме живет, а потерял, когда мимо нашего подъезда проходил. А почему вы думаете, что за ними никто не придет?
– Потому что это ключи Инессы.
– Да вы что?!
На лице у Полины Петровны отразилась смесь ужаса и отвращения, словно сам факт прикосновения к ключам убитой женщины был равен прикосновению к окровавленному трупу.
– Ой, Господи, – запричитала она, – это ж я вещь колдуньи-покойницы в своем доме хранила! Ой, батюшки! Как бы беды не было.
Татьяне стало смешно. Только что эта славная, добродушная женщина твердо заявляла о своем непоколебимом атеизме и о неверии во всякие таинственные силы, а сама так по-детски испугалась, узнав о ключах колдуньи.
– Не будет беды, Полина Петровна, не переживайте. Вы же не знали, чьи они, – успокоила ее Татьяна. – А я их заберу, и все будет в порядке. Скажите мне точно, когда вы их нашли.
– Да где-то… – Полина Петровна задумалась, наморщив лоб. – Где-то в начале апреля, кажется. Да, в начале апреля, снег-то как раз сошел.
Значит, в начале апреля. Понятно, почему оперативники ничего об этом не знали. Поквартирный обход проводился сразу после обнаружения трупа Инессы, а это было намного раньше, чем сошел снег.
– Сможете показать, где именно они лежали?
– Конечно, я помню. Сразу из подъезда направо, возле урны. Да нет, я и в самом деле лучше покажу. Витя, Вова! – крикнула она.
Тут же в дверном проеме появились две мордашки, по уши перепачканные шоколадом, которым, вероятно, было облито печенье.
– Что, баба? – хором произнесли двойняшки.
– Я сейчас выйду вместе с тетей ровно на десять минут. Без меня не бояться и не хулиганить. Вопросы есть?
– Не-ет! – так же хором ответили пацаны.
Полина Петровна накинула на плечи шаль и открыла входную дверь.
– Пойдемте, – сказала она Татьяне.
Вместе они спустились вниз. Выйдя из подъезда, Полина Петровна пошла направо и метра через три остановилась.
– Вот здесь у нас урна стояла, и кому понадобилось ее убирать? Кому она мешала? Сколько я в этом доме живу, столько урна здесь была, а теперь как Москву начали к юбилею в порядок приводить, так урна исчезла. Ведь наоборот должно быть, я так считаю: если порядок наводить, так надо через каждые десять метров по урне поставить, верно? Чтобы любой человек, если надо что-то выбросить, сразу видел, куда. А то ведь что получается? Ребятишки мороженое съели, а бумажку грязную в карман, что ли, запихивать? Конечно, бросают прямо на тротуар, потому что больше некуда. А потом удивляемся, что город у нас грязный.
– И давно урну убрали? – поинтересовалась Татьяна, разглядывая место, которое показала ей Полина Петровна.
– Да нет, недели две, наверное. Когда я ключи нашла, она еще стояла.
– Хорошо, Полина Петровна, спасибо вам. Вы возвращайтесь домой, у вас же малыши безнадзорные остались, как бы не натворили чего.
– Эти-то? – усмехнулась женщина. – Эти не натворят. Вот внуки были – это да, та еще песня, ни на секунду оставить нельзя было, обязательно что-нибудь разобьют или сломают. А эти у меня вышколенные, я им бегать и возиться разрешаю сколько угодно, но они накрепко усвоили: если баба Поля сказала, что нельзя, – значит, нельзя. И пикнуть не посмеют. Я пока внуков растила, самое главное правило поняла.
– И какое же? – с интересом спросила Татьяна. Эта женщина с каждой минутой нравилась ей все больше и больше.
– Надо с младенчества приучать ребенка к тому, что есть слово «можно» и есть слово «нельзя». И эти слова – святые. Сказано, что можно играть и шуметь, – играйте сколько влезет, бегайте где хотите, я вам слова не скажу. Но если я сказала «нельзя», значит, все, никаких поблажек и исключений. Если нельзя садиться за стол с немытыми руками, то всем нельзя, и их родителям, и бабушкам с дедушками, и мне, прабабке. Как только ребенок хоть один раз увидит, что всем нельзя, а кому-то можно, – всё, считай, дело пропало. Больше он ни одного твоего слова не усвоит.
Попрощавшись с Полиной Петровной, Татьяна двинулась в сторону метро, обдумывая то, что произошло. Ключи Пашковой она узнала сразу, ей даже не нужно было подходить к ее квартире и проверять, подойдут ли они к замку. Ключи были очень приметные: у Пашковой стояли две стальные двери с сейфовыми замками итальянского производства. И обе они были заперты, когда по вызову соседей приехала милиция. Точнее, не заперты на четыре оборота ключа, а просто захлопнуты. Убийце не нужны были ключи, чтобы закрыть за собой двери. Но они были нужны, чтобы войти в квартиру.
Нет, что-то не так… Убийца каким-то хитрым способом умудряется сделать копии с ключей Пашковой, чтобы беспрепятственно проникнуть в квартиру с целью совершения убийства хозяйки. Или с целью совершения кражи, например, которая ввиду непредвиденного присутствия Инессы дома превратилась в разбойное нападение и убийство. Допустим. Будет ли в таком случае преступник вешать эти ключи на кольцо с брелоком? Не будет. Это полная глупость.
Другой вариант. Преступник проникает в квартиру, истязает и пытает хозяйку, а уходя, прихватывает с собой второй комплект хозяйских ключей, которые выбрасывает, едва выйдя из подъезда. А зачем он вообще их брал? Тоже глупость.
Третий вариант. У преступника не было ключей, Пашкова сама впустила его в квартиру. Далее – как в варианте номер два. Забирает вторые ключи и выбрасывает их. Но зачем? Зачем?
То, что ключи именно вторые, а не первые, сомнений не вызывает, потому что точно такой же комплект из двух ключей от сейфовых замков на кольце с брелоком лежал в прихожей на полочке рядом с входной дверью. Разница была только в том, что брелок был другим и в комплекте Пашковой наличествовал ключик от почтового ящика. Так что первым, основным комплектом был именно тот, который обнаружили в квартире. Там же, на полочке, лежали ключи от машины Инессы и от гаража, стало быть, это было место привычного хранения ключей, которыми Пашкова пользовалась постоянно.
Что же за хитрость такая с этими вторыми ключами? Кто их взял и зачем выбросил?
Глава 16
Нет, все-таки жизнь прекрасна! Черт возьми, она прекрасна и удивительна! Особенно когда знаешь, что не придется через минуту умереть. Я даже к Вике стал относиться более терпимо. Она, кажется, воспряла духом, поняв, что можно получить желаемое, не пачкая руки в крови. Во всяком случае, теперь она ведет себя со мной куда более дружелюбно и уже не повторяет через каждые пять минут, что я сошел с ума.
– Где ты будешь жить? – спрашивает она меня ежедневно, как будто я могу дать не тот ответ, что давал накануне.
– Не беспокойся обо мне, на улице я не останусь, – отвечаю я всякий раз одно и то же.
– Ты переедешь к ней? – спрашивает она снова, подразумевая выдуманную мною женщину, которая ждет от меня ребенка и ради которой я развелся.
– Возможно, – уклончиво говорю я.
– И ты твердо решил все оставить мне и не делить имущество?
– Да, да, да! Сколько раз нужно повторять одно и то же, чтобы ты наконец это усвоила!
– Некрасиво, наверное, садиться на шею женщине, жить на ее площади и тратить ее деньги, – задумчиво произносит Вика.
Это выводит меня из себя. А ее хахаль, интересно, как собирается поступить? Красиво, что ли? Чем он отличается от меня, хотел бы я знать? Тоже хочет переехать на Викину (и мою заодно) жилплощадь, ездить на ее (и, между прочим, моей) машине и тратить деньги, которые я заработал за последние два года. Так что же она из себя строит образец нравственности!
Но вспыхиваю я только в душе, и негодование тут же гаснет под прохладными струями радости оттого, что я жив и в ближайшее время не умру. Я так счастлив, что готов всем прощать. И в душе благодарен Вике за то, что она не спрашивает: когда же я съеду с квартиры и предоставлю ей свободу трахаться со своим сельским Ромео. Она проявляет чудеса деликатности и ни единым словом, ни единым жестом не дает мне понять, что ей не терпится от меня освободиться. Съезжать мне пока некуда, Лутов сказал, что принять меня в центр они смогут только тогда, когда я закончу все дела с опекунством и уйду из телепрограммы. Вике я наплел что-то невнятное насчет временных трудностей, дескать, сейчас у моей возлюбленной гостят многочисленные родственники, и мне там просто нет места. Вика приняла это как должное, молча кивнула и больше вопросов не задавала. Более того, она продолжала готовить мне еду и мыть посуду, покорная и покладистая, как Золушка. Еще бы, чуть не угробила меня из-за своей неземной страсти, теперь, наверное, мучается угрызениями совести. Ничего, пусть помучается. Я свое отмучился, теперь ее очередь.