Мне и в голову не пришло отказаться, но после лихорадочной и бесплодной попытки привстать я сказал:
– Пока не могу ходить. Меня все еще лечат. Я бы подошел, если бы не лубок на ноге, он мне мешает.
– А давай я переброшу их через забор, – заявил Джордж.
– Спасибо, Джордж!
Он отошел подальше от ограды, на дорогу, оставляя место для разбега. Я наблюдал за ним с одобрением. Такие приготовления, несомненно, доказывали, что Джордж отлично владеет искусством метания.
Он оценил расстояние, расслабил плечи…
– Ну, лови! – выкрикнул он.
Разбег он начал с грациозного подскока – настоящий мастер! – сделал три длинных шага и метнул кулек.
Любая девчонка бросила бы лучше.
– Я поскользнулся, – раздраженно объяснил Джордж. – Проклятая нога поскользнулась.
Я не видел, чтобы Джордж поскользнулся, но не сомневался, что именно так и было.
Кулек с леденцами упал ярдах в восьми от меня.
– Слушай! Может, ты зайдешь в ворота и подашь их мне? – предложил я.
– Не могу, – объяснил Джордж. – Мать ждет, когда я принесу сало, иначе она не сможет приготовить обед. Велела мне нигде не задерживаться и идти прямо домой. Да пусть они там полежат, никто их не тронет, а завтра я тебе их достану. Вот черт, мне пора!
– Ладно, – смиренно сказал я. – Давай так и сделаем.
– Ну, я пошел, – крикнул Джордж. – До завтра! Пока.
– Пока, Джордж, – уныло ответил я.
Я смотрел на леденцы, пытаясь придумать, как до них добраться.
Леденцы доставляли мне ни с чем не сравнимое удовольствие. Когда отец оплачивал ежемесячный счет в лавке, он всегда брал меня с собой, и лавочник, вручив отцу расписку, обычно обращался ко мне со словами:
– Ну-с, молодой человек, чем вас сегодня угостить? Знаю, знаю – леденцами. Что ж, посмотрим, что у нас тут есть.
Он сворачивал кулечек из белой бумаги, доверху наполнял его леденцовой карамелью и вручал мне.
– Спасибо, мистер Симмонс, – говорил я.
Прежде чем рассмотреть леденцы или начать их есть, я обязательно должен был просто подержать их в руках. Их твердые контуры под слоем бумаги, знание того, что каждая маленькая выпуклость представляет собой конфету, их вес у меня в руке, – все это обещало так много, что я хотел сначала насладиться предвкушением. Кроме того, я всегда делился ими с Мэри, когда возвращался домой.
Леденцы были очень вкусные, и я мог есть свою долю сколько хочу, пока кулек не опустеет. На мой взгляд, это несколько снижало их ценность, будто намекая, что взрослые не слишком ими дорожат.
Были в лавке и другие сладости, но такие дорогие, что мне давали их только попробовать. Однажды отец купил трехпенсовую плитку молочного шоколада, и мать отломила нам с Мэри по одному маленькому квадратику. Вкус тающего во рту молочного шоколада был столь восхитителен, что я часто вспоминал об этом знаменательном событии.
– Я бы мог есть шоколад вместо котлет каждый день, – сказал я матери, склонившейся над печкой.
– Когда-нибудь я куплю тебе целую плитку, – пообещала она.
Иногда какой-нибудь проезжий давал мне пенни за то, чтобы я подержал его лошадь, и тогда я мчался в булочную, где продавали леденцы, и смотрел на витрину, где были выставлены все эти необыкновенные «ромовые шарики», «молочные трубочки», «серебряные палочки», «пастилки от кашля», шербетные, лакричные, анисовые и «снежинки». Я не замечал умирающих мух, валявшихся на спине между пакетами, пачками и палочками. Они вяло шевелили лапками и иногда даже жужжали, но я видел только леденцы. Там я мог простоять очень долго, так и не решив, что выбрать.
В тех редких случаях, когда какой-нибудь богач давал мне трехпенсовик за ту же услугу, меня тут же окружали школьные товарищи, среди которых молниеносно разлеталась новость: «Алан получил трехпенсовик».
За этим следовал важный вопрос:
– Ты сразу все потратишь или оставишь что-нибудь на завтра?
От моего ответа зависела доля, которую каждый из мальчишек получит от моей покупки, и они терпеливо ждали ответа.
Ответ мой всегда был одинаков.
– Я потрачу все, – неизменно заявлял я.
Это решение всегда сопровождалось возгласами одобрения, а затем начиналась потасовка, в результате которой решалось, кто пойдет рядом со мной, кто спереди, кто сзади.
– Я твой друг, Алан!..
– Ты же меня знаешь, Алан!..
– Я вчера дал тебе серединку своего яблока…
– Я первый подошел…
– Пустите…
– Мы с Аланом всегда дружили, правда, Алан?
В нашей школе считалось, что тот, кто за тебя держится, имеет на тебя какое-то право или, во всяком случае, его желания должны быть учтены. Я шел в центре небольшой толпы, и каждый из мальчишек решительно держался за меня. А я сжимал в кулаке монетку в три пенса.
Когда мы подходили к витрине, на меня обрушивалась лавина советов.
– Запомни: за пенни дают восемь анисовых, Алан… Сколько нас тут, Сэм? Алан, нас восемь человек…
– Лакричные можно сосать дольше всех…
– Шербетные – вкуснотища. Из шербетных можно сделать напиток…
– Пропустите, я первый подошел!..
– Ну надо же, трехпенсовик! Можешь брать мою рогатку, когда захочешь, Алан.
Я смотрел на кулек леденцов в траве. Мысль о том, что я не смогу сам их достать, вообще не приходила мне в голову. Ведь это мои леденцы. Их дали мне. К черту мои ноги! Я их достану!
Кресло стояло на краю дорожки, огибавшей покрытую травой лужайку, где лежали леденцы. Я ухватился за подлокотники и принялся раскачиваться из стороны в сторону. Кресло накренилось. Еще один толчок, и оно опрокинулось набок, вытряхнув меня на траву лицом вниз. Я ударился ногой в лубке о каменный бордюр дорожки. Внезапная боль заставила меня стиснуть в кулаке несколько травинок; бормоча от злости, я выдернул их. Как ни странно, вид бледных корней, к которым льнули комочки земли, успокоил меня. Мгновение спустя я принялся ползти к леденцам, оставляя за собой подушки, плед, комикс…
Дотянувшись до бумажного кулька, я сжал его в руке и улыбнулся.
Однажды, когда я, помогая отцу, залез на дерево, чтобы перекинуть канат лебедки через ветку, тот радостно крикнул мне снизу:
– Тебе удалось! Черт подери, тебе удалось!
Мне удалось, подумал я и развернул кулек. Поразглядывав минутку его содержимое, я извлек леденец с надписью «Я тебя люблю».
Я с наслаждением сосал его, каждые несколько секунд вынимая его изо рта, чтобы посмотреть, можно ли еще прочесть надпись. Она тускнела, превращаясь в размытые знаки, которые в конце концов и вовсе исчезли. В руке остался маленький розовый кружочек. Я лежал на спине, глядя на небо сквозь дубовые ветви, и грыз леденец.
Я был очень счастлив.
Глава девятая
Меня изрядно удивила суета, начавшаяся после того, как перепуганные сиделки обнаружили меня лежащим в траве. Я никак не мог взять в толк, зачем они спешно вызвали старшую сестру, а потом, собравшись вокруг моей кровати, допрашивали меня со смешанным чувством жалости и раздражения.
Я повторял одно и то же:
– Я опрокинул кресло, чтобы достать леденцы, – а на настойчивый вопрос старшей сестры: «Но почему? Почему ты не позвал сиделку?» – ответил:
– Хотел достать сам.
– Я тебя не понимаю, – пожаловалась она.
Что же тут непонятного, удивился я. Я был уверен, что отец меня поймет. Когда я рассказал ему об этом случае, он спросил:
– А ты не мог как-то выбраться из кресла, не опрокидывая его?
– Нет, – сказал я. – Ноги-то меня не слушались.
– Ясно, – сказал он и прибавил: – Что ж, так или иначе, ты их достал. Я бы тоже не стал звать сиделку. Конечно, она запросто бы принесла их тебе, но это было бы уже совсем другое дело.
– Да, совсем другое дело, – согласился я. В эту минуту я любил отца сильнее, чем когда-либо.
– Но в следующий раз будь осторожнее, – предупредил он. – Не надо больше опрокидывать кресло ради леденцов. Они того не стоят. Вот если случится что-нибудь серьезное, скажем, пожар или что-то в этом роде, тогда да, можно и опрокинуть. Я бы сам купил тебе леденцов, но у меня на этой неделе с деньгами плоховато.
– А мне на этой неделе и не хочется, – сказал я, чтобы его утешить.
В последующие несколько недель за мной пристально следили, когда я сидел в кресле на веранде, а однажды пришел доктор и принес пару костылей.
– Вот твои передние ноги, – сообщил он мне. – Как думаешь, сможешь на них ходить? Ну-ка давай попробуем.
– Они правда мои? – спросил я. – Честно-честно?
– Да, твои, – ответил он, – честно-честно…
Я сидел в кресле в саду. Он откатил его на траву под молодыми дубками.
– Вот подходящее местечко. Попробуем тут.
Старшая сестра и несколько сиделок вышли, чтобы посмотреть на мою первую попытку ходить на костылях. Они окружили нас, а доктор, взяв меня под мышки, вытащил из кресла, держа прямо перед собой.
Старшая сестра, которой он передал костыли, подставила их мне под мышки, и он опустил меня так, чтобы я мог на них опереться.
– Ну как, хорошо? – спросил он.
– Нет, – ответил я, вдруг почувствовав себя как-то неуверенно. – Пока нет. Но скоро будет хорошо.
– Полегче, – наказал он мне. – Пока не пытайся ходить. Просто постой. Я тебя держу. Ты не упадешь.
Моя правая нога, которую я называл «плохой» ногой, была полностью парализована и беспомощно свисала от бедра, словно мешок с костями, уродливая и обезображенная шрамами. Левую ногу я называл «хорошей» ногой. Она была парализована лишь частично и могла выдерживать вес моего тела. Несколько недель подряд я проверял это, сидя на краю кровати.
Искривление позвоночника заметно перекосило мою спину влево, но, опершись на костыли, я почувствовал, как она выпрямилась, а тело будто бы удлинилось, и стоя я казался выше, чем в сидячем положении.
Мышцы живота тоже были частично парализованы, но руки и грудь оставались в полном порядке. В последующие годы я приучил себя не думать о своих ногах. Они вызывали у меня злость, но иногда казалось, будто они сами по себе живут какой-то своей горькой жизнью, и тогда я начинал испытывать к ним жалость. А своими руками и грудью, которые продолжали развиваться независимо от других частей тела, я очень гордился.