– А когда я еще смогу походить на костылях? – спросил я.
– Доктор велел тебе ежедневно лежать по часу, Алан, – напомнила мне мать.
– Нелегкое это будет дело, – пробормотал отец, рассматривая подошвы сапог.
– Придется его заставлять.
– Да, верно. Не забывай, Алан, ты должен лежать каждый день. Но ты каждый день можешь и на костылях гулять. Наверное, придется подбить верхнюю их часть конским волосом. У тебя от них под мышками не болит?
– Болит, – признался я.
Держа сапог перед собой, он с тревогой посмотрел на меня.
– Подтащи стул к столу, – велела ему мама. Она придвинула мою коляску к нему, затем выпрямилась и улыбнулась мне.
– Что ж, – сказала она, – у нас в доме снова двое мужчин! Эх, теперь не придется так много работать.
Глава одиннадцатая
После обеда отец покатал меня по двору. Он подвез коляску к клетке Пэта, и на мгновение я ощутил острое желание вычистить в ней пол, но потом посмотрел на самого Пэта. Старый какаду сгорбился на жердочке и пощелкивал клювом. Этот легкий скрежет был мне хорошо знаком. Просунув палец сквозь прутья клетки, я почесал его уныло опущенную голову. На пальцах осталась белая пыль с его перьев, и я почувствовал запах попугая, всегда вызывавший в моем воображении образ алых крыльев в зарослях. Мощным клювом он осторожно схватил меня за палец и принялся быстро постукивать по нему сухим, будто резиновым языком.
– Привет, Пэт, – сказал он, подражая моему голосу.
Королевский попугай в соседней клетке то приседал, то вытягивался на жердочке, а опоссум Том спал. Отец вынул его из маленькой, темной коробки, где он спал, и зверек открыл большие, спокойные глаза и посмотрел на меня, а затем снова свернулся калачиком у отца на ладони.
Мы подошли к конюшне, откуда доносилось фырканье лошадей, которым в ноздри забилась сечка, и резкий стук железных подков о грубые каменные плиты пола.
Конюшня была построена шестьдесят лет назад и выглядела так, словно вот-вот рухнет под весом собственной соломенной крыши. Она кренилась набок, несмотря на то что ее подпирали стволы мощных эвкалиптов, на которых покоились голые балки крыши. Стены были сделаны из горбылей, изготовленных из спиленных рядом деревьев, и сквозь щели между ними можно было заглянуть в темные стойла, откуда исходил резкий запах лошадиного навоза и мокрой от мочи соломы.
Привязанные веревками к железным кольцам в стене лошади склонялись над кормушками, которые были выдолблены из целых бревен и обтесаны топором.
Рядом с конюшней, под той же тяжелой соломенной крышей, в которой гнездились крикливые воробьи, располагался сарай для хранения корма. Грубый дощатый пол был усеян просыпавшейся сечкой. В соседнем помещении хранилась сбруя. Там, на прибитых к горбылям деревянных крюках, висели хомуты, дуги, вожжи, уздечки, седла. На особом колышке висело седло фирмы «Киннеар», которым отец пользовался, объезжая лошадей; начищенные воском покрышки потника блестели и сверкали.
На полу у стены, на тесаном бревне, поддерживавшем горбыли, были расставлены банки со смазочным маслом, бутылки со скипидаром, «раствором Соломона» и всякими снадобьями для лошадей. Специальные полочки предназначались для щеток и скребков, а рядом висели на гвоздях два кнута.
Все под той же соломенной крышей находился и каретный сарай, где стояли трехместная бричка и дрожки. Дрожки были приставлены к стене, и длинные, сделанные из орехового дерева оглобли, пропущенные через стрехи, торчали над крышей.
Задняя дверь конюшни вела на конский двор – круглую площадку, огороженную грубо отесанными семифутовыми столбами и брусьями. Ограда была наклонена наружу, с таким расчетом, чтобы брыкающаяся лошадь не могла раздробить о брусья ноги моего отца или ударить его о столб. Перед конским двором рос старый красный эвкалипт. В пору цветения стайки попугайчиков искали в его цветах мед и иногда висели на ветках головой вниз, а если их вспугнуть, начинали кружиться над деревом, пронзительно крича. У искривленного ствола была свалка сломанных колес, проржавевших осей, рессор с пришедшими в негодность скобами, пострадавших от непогоды сидений экипажей, из рваных подушек которых торчали пучки серого конского волоса. Между выступавшими корнями эвкалипта валялась груда старых ржавых подков.
В углу двора росло несколько акаций, а землю под ними устилал толстый слой конского навоза. Тут в жаркие дни находили приют в тени лошади, которых объезжал отец. Они стояли, опустив головы, отставив заднюю ногу, и отгоняли хвостом мух, привлеченных запахом навоза.
Неподалеку от акаций была калитка, выходившая на покрытую грязью дорогу, за которой еще сохранился небольшой участок буша, служивший убежищем для нескольких кенгуру, упрямо не желавших отступить в менее населенные места. В тени деревьев укрылось небольшое болотце, где водились черные утки и откуда в тихие ночи доносился крик выпи.
– Водяной сегодня разошелся, – говорил отец, заслышав эти звуки, но меня они пугали.
Лавка, почта и школа находились почти в миле от нас дальше по дороге, и здесь расчищенная земля была заполнена богатыми молочными фермами, принадлежавшими миссис Карразерс.
За городом возвышался большой холм – Туралла. Склоны его поросли папоротником и низкорослым кустарничком, а наверху был кратер, куда дети сталкивали камни, которые, подскакивая, катились сквозь заросли папоротника, пока не останавливались где-то далеко внизу, на дне.
Отец много раз ездил верхом на вершину Тураллы. По его словам, лошади, объезженные на ее склонах, всегда имели уверенную поступь и стоили на пару фунтов дороже, чем те, которых объезжали на равнинах.
Я поверил в это твердо и непоколебимо. Все, что отец говорил о лошадях, оставалось у меня в памяти и становилось частью моего сознания, как мое собственное имя.
– Я сейчас объезжаю жеребчика-полутяжеловоза, – сообщил отец, вкатив мою коляску в конюшню. – Он белки показывает, а уж если лошадь это делает, значит, любит лягаться, да так, что глаз комару может выбить. Это жеребчик Брэди. Помяни мое слово, однажды эта лошадь его убьет. Эй, стой смирно! – крикнул он лошади, которая рванулась вперед, поджав круп. – Вот видишь! Так и норовит лягнуть. К узде я его уже приучил, но вот когда придется запрячь его в линейку, то, готов поклясться, он начнет бесноваться.
Отец отошел от меня и, приблизившись к лошади, стал поглаживать ее по подрагивавшему крупу.
– Спокойно, спокойно, старина, – говорил он тихим голосом, и через мгновение лошадь перестала волноваться, повернула голову и посмотрела на него. – Когда начну приучать его к упряжи, надену на него особый ремень, чтобы не брыкался, – продолжал отец. – Этот его спокойный взгляд еще ничего не значит.
– Папа, можно мне с тобой поехать, когда ты его запряжешь в бричку? – спросил я.
– Почему бы и нет? – задумчиво произнес он, набивая трубку. – Ты мог бы помочь мне, если бы подержал ремень. Ты бы мне очень помог, но… – Он примял табак пальцем. – Все же будет лучше, если пока разок-другой я проедусь один. Недалеко… Это будет что-то вроде разминки. Но я бы хотел, чтобы ты сначала посмотрел на него со стороны, а когда я проеду мимо, ты мне скажешь, что думаешь о его пробежке. Тебе это часто придется делать – мне очень важно знать твое мнение на этот счет. У тебя есть чутье на лошадей, право, я не знаю никого, кто обладал бы таким хорошим чутьем…
– Я тебе все расскажу! – воскликнул я, сгорая от желания помочь отцу. – Буду очень внимательно смотреть на его ноги. Я расскажу тебе все, что он делает. С радостью, папа.
– Так я и думал, – сказал он, раскуривая трубку. – Повезло мне с тобой.
– А как я у тебя появился, папа? – спросил я, желая поддержать дружеский разговор.
– Твоя мама некоторое время носила тебя в себе, а потом ты родился, – ответил он. – Она говорила, ты расцветал, словно цветок, у нее под сердцем.
– Как котята Чернушки? – спросил я.
– Да, именно так.
– Мне почему-то неприятно об этом думать.
– Да. – Он помолчал, глядя сквозь дверь конюшни в сторону буша, затем сказал: – Мне тоже было не по себе, когда я узнал об этом, но потом я стал думать, что это хорошо. Посмотри, как жеребенок скачет рядом с матерью, льнет к ней, прижимается прямо на бегу. – Отец прижался к столбу, подчеркивая свои слова. – Так вот, она его носила в себе, пока он не родился. И он все вьется вокруг нее, будто просится обратно. Думаю, это хорошо. Лучше, чем если бы тебя просто принесли и отдали матери. Если пораскинуть мозгами, то все это хорошо продумано.
– Да, я тоже так считаю. – Я быстро изменил свое мнение. – Я люблю жеребят.
Я почувствовал, что люблю и лошадей, носивших в себе жеребят.
– Я бы не хотел, чтобы меня просто принесли откуда-нибудь, – сказал я.
– Ну конечно, – согласился отец. – Я бы тоже этого не хотел.
Глава двенадцатая
Отец выкатил меня во двор и велел смотреть, как он смазывает бричку.
– А ты знаешь, что в субботу устраивают пикник? – спросил он, приподнимая колесо.
– Пикник! – воскликнул я. Мысль о ежегодном празднике в воскресной школе взволновала меня. – А мы поедем?
– Конечно.
Внезапно я почувствовал укол разочарования, что тут же отразилось на моем лице.
– Но я ведь не смогу бегать, – с тоской сказал я.
– Да, – коротко сказал отец. Резким движением руки он раскрутил приподнятое колесо и некоторое время смотрел, как оно вращается. – Но это неважно.
Я знал, что это очень важно. Он всегда говорил мне, что я стану отличным бегуном и буду выигрывать призы, как он сам в молодости. Теперь я ничего не смогу выиграть, пока не вылечу ноги, но это будет уже после пикника.
Но мне не хотелось огорчать отца, и я сказал:
– Ну и ладно, все равно я бы, наверное, снова оглянулся.
Я был самым маленьким участником детских состязаний по бегу, которые устраивались во время праздника в воскресной школе, и организаторы всегда старались помочь мне опередить более рослых мальчиков постарше, с которыми я соревновался. На старте мне всегда давали фору, хотя в этом не было особой необходимости: я всегда быстро бегал, когда от меня этого не требовали, но поскольку я еще ни разу не выигрывал забег, все старались помочь мне.