Если можно было следить за тем, как они ныряют вниз, было не так плохо, потому что можно было ударить их, когда они приближались, и тогда они, торопливо взмахнув крыльями и клюнув тебя в руку, резко сворачивали в сторону. Но вот если повернуться к ним спиной, да еще если обе руки нужны, чтобы держаться за дерево, тогда птицы нередко били тебя клювом или крыльями.
Когда это случалось со мной, снизу обычно раздавался встревоженный голос Джо:
– Она тебя ударила?
– Да.
– Где?
– В голову, сбоку.
– Кровь идет?
– Пока не знаю. Погоди, мне нужно покрепче ухватиться.
Секунду спустя, когда я мог наконец отнять руку от ветки, я ощупывал гудящую голову, а потом осматривал кончики пальцев.
– Кровь идет, – кричал я Джо, одновременно довольный и испуганный.
– Черт! Ладно, тебе недалеко осталось. Около ярда… Протяни сейчас руку… Чуть подальше… Нет… Немного вправо… Вот так…
Я засовывал теплое яйцо в рот, спускался на землю, и мы рассматривали его вместе у меня на ладони.
Иногда я падал с дерева, но ветки, как правило, смягчали падение, не давая мне серьезно пораниться. Однажды, когда я лазал вместе с Джо, я поскользнулся и вместо ветки схватил Джо за ногу. Джо попытался сбросить меня, но я вцепился в него, как клещ, и мы оба рухнули через ветки на усыпанную корой землю. Мы были все в синяках и едва дышали, но серьезных ран не получили.
Джо так напугало это наше совместное падение, что нередко в минуты раздумий он говорил:
– Никогда не забуду тот проклятый день, когда ты прицепился к моей ноге и не хотел отпускать. Вот зачем ты это сделал? Я же кричал: «Пусти!»
Я не мог дать ему удовлетворительный ответ, но считал, что имел тогда полное право держаться за него.
– Ну… не знаю, – задумчиво говорил он. – Нельзя тебе довериться на деревьях, ей-богу, нельзя!
Со временем Джо научился философски относиться к моим частым падениям. Как только я валился на землю лицом вперед, или меня заносило вбок, или я падал на спину, Джо усаживался рядом и как ни в чем не бывало продолжал разговор, зная, что какое-то время я буду лежать.
Поскольку я почти постоянно чувствовал усталость, падение давало мне законный предлог для отдыха. Растянувшись на земле, я брал сучок и искал в траве насекомых или смотрел, как муравьи спешат по образовавшимся под листьями тоннелям.
Само падение мы никогда не обсуждали. Это не казалось важным. Оно было частью любой моей прогулки.
Однажды после очередного моего падения Джо сказал:
– Жив остался, и хорошо. Вот что главное.
Если я падал «плохо», Джо все равно садился на землю. Он не приходил мне на помощь, если я его о ней не просил, – этой ошибки он не совершал никогда. Он садился на траву, бросал взгляд на меня, пока я катался от боли, затем решительно отворачивался и говорил:
– Плохо дело!
Через минуту я уже лежал тихо, и Джо снова смотрел на меня и спрашивал:
– Как думаешь, мы сможем пойти дальше?
То, как он говорил о моих падениях, напоминало разговоры погонщиков в период засухи, когда их лошади и домашний скот падали и умирали на голой высохшей земле.
– Еще одна корова свалилась, – говорили они, и Джо иногда отвечал моему отцу, когда тот спрашивал, как у меня дела:
– Он свалился возле ручья, но потом всю дорогу до самых камней ни разу не упал.
В это время в Австралии началась страшная засуха, и мы с Джо узнали боль и страх, подобных которым не знали никогда. Личный опыт говорил нам, что мир, в котором мы живем, – место приятное и безопасное. Солнце не бывало жестоким, а Бог заботился о коровах и лошадях. Всю вину за страдания животных мы возлагали исключительно на людей и не подвергали это убеждение сомнению. Часто мы размышляли, что бы делали, если б уродились коровой или лошадью, и пришли к выводу, что преодолев все изгороди, добрались бы до буша, где не было бы никаких людей, и там мы бы жили счастливо до конца дней своих и умерли в тени деревьев, лежа в высокой зеленой траве.
Засуха началась из-за того, что осенью не пролилось ни капли дождя. Когда же пошли зимние дожди, земля была уже слишком холодной, семена не дали всходов, а многолетнюю траву объел до корней голодный скот. Весна выдалась сухая, а летом на голых пастбищах, обычно покрытых травой, ветер гонял тучи пыли.
Стада коров и лошадей, оставленных владельцами пастись у широких дорог, опоясывающих округу, бродили по окрестностям в поисках корма. Ломая заборы, они проникали на выгоны, еще более голые, чем дороги, чтобы сорвать высохшую травинку или ветку кустарника.
Не в состоянии прокормить старых лошадей, давно отправленных на покой на дальние выгоны, и не находя в себе мужества пристрелить животных, ставших неотъемлемой частью хозяйства, фермеры выпускали их на дорогу, предоставляя им самим искать корм. Для этих лошадей они покупали жетоны и таким образом шли на сделку с собственной совестью.
Местные власти разрешали выпускать на дорогу только животных с медными жетонами на шее, стоившими пять шиллингов. Такой жетон позволял человеку в течение года пасти свой скот вдоль дороги.
Летними ночами, когда коровы и лошади шли на водопой, издалека слышалось позвякивание цепей, на которых висели жетоны.
Вдоль дорог, разветвлявшихся от места водопоя на протяжении многих миль, бродили небольшие стада коров и табуны лошадей. Они обнюхивали пыльную землю в поисках корней или останавливались на дороге и съедали сухой конский навоз, оставшийся после прошедших там лошадей, накормленных сечкой.
Каждое стадо держалось обособленно, всегда передвигаясь по одним и тем же дорогам, всегда обыскивая одни и те же тропы. По мере того как засуха продолжалась и жара делалась все более невыносимой, стада становились все малочисленнее. Каждый день слабейшие спотыкались и падали, а другие обходили облако пыли, указывавшее на тщетные усилия животного подняться, и шли, медленно волоча ноги, опустив головы, пока жажда не заставляла их повернуть и отправиться в долгий обратный путь к водоему.
Вдоль дорог, по которым они шли, на ветках эвкалиптов покачивались, раскрыв клювы, сороки. Кружившие над выгонами стаи ворон громко каркали, завидев умирающее животное, и над всем этим на горизонте алело зарево горящих лесов, и тревожный запах охваченной огнем эвкалиптовой листвы стелился над голой землей.
Каждое утро фермеры обходили выгоны, поднимая упавших животных.
– Вчера я потерял еще трех, – говорил отцу проходивший мимо фермер. – Думаю, сегодня ночью еще пара свалится.
Целые стада молочного скота погибали на арендованных выгонах своих хозяев. Они лежали на боку, на покрытой серповидными выбоинами от их копыт земле и тщетно пытались подняться. День за днем они все боролись и боролись под палящим солнцем… а над ними поднималась пыль, уносившаяся вдаль. С выгонов слышалось их тяжелое дыхание… и глубокие вздохи… а порой и тихие стоны.
В надежде на дождь, в надежде на чудо, которое спасет их, фермеры подолгу оставляли животных лежать. Когда уже не оставалось сомнений, что корова вот-вот испустит дух, они убивали ее ударами и переходили к более выносливым животным, которые поднимали тяжелые головы и снова роняли их и, выпучив немигающие глаза, силились подняться.
Фермеры обвязывали их веревками, поднимали их с помощью лошадей, подпирали с боков досками, поддерживали их в вертикальном положении своими сильными плечами до тех пор, пока животное не оправлялось настолько, чтобы самостоятельно держаться на ногах и прожить еще один день.
Опираясь на ворота, мужчины смотрели на пылающие закаты, а за спиной у них стояли открытые настежь сараи с пустыми кормушками; на выгонах чернела голая земля. Фермеры собирались у здания почты, когда привозили письма и газеты, рассказывали друг другу о своих потерях и обсуждали, как достать денег, чтобы купить сена, как продержаться до дождей.
Отец переживал нелегкие времена. Ему нужно было объезжать несколько лошадей миссис Карразерс, и она присылала сечку им на корм. Каждую неделю Питер Финли оставлял у наших ворот четыре мешка, и отец брал пригоршню сечки и пересыпал из одной руки в другую, сдувая солому до тех пор, пока в ладони не оставалась горсточка овса. Когда овса было много, он радовался.
– Хороший корм, – говорил он.
Наполняя из мешков ведра, сделанные из бидонов для керосина, он как бы случайно просыпал много сечки на пол. Каждый вечер приходил отец Джо с щеткой для камина и мешком из-под отрубей, сметал в мешок просыпанную сечку и уносил ее домой. Этим он кормил своих корову и лошадь, пытаясь спасти их от гибели. Сечка стоила по фунту за мешок, когда ее вообще можно было достать, а именно столько он получал в неделю, поэтому никак не мог купить ее. Джо ходил в буш, где срезал болотную траву, но вскоре болота пересохли и травы там не осталось.
Мы с Джо всегда обсуждали увиденных нами упавших лошадей, терзая себя мучительными описаниями медленных смертей на выгонах и в буше вокруг нас.
По какой-то необъяснимой причине смерть животных на выгонах не представлялась нам столь ужасной, как смерть на дороге. Нам казалось, что скот на дороге как-то особенно одинок и, всеми покинутый, оставлен умирать, тогда как у коров и лошадей на выгонах были хозяева, которые могли о них позаботиться.
Удушливыми летними вечерами, когда небо оставалось красным еще долго после захода солнца, мы с Джо шли по дороге к водоему, чтобы посмотреть на приходивший на водопой скот. Лошади, которые могли продержаться без воды двое суток, приходили через раз. Коровы появлялись каждый вечер, но часто умирали неподалеку от водоема, потому что не в силах были преодолевать такие расстояния, как лошади.
Однажды вечером мы сидели, глядя на закат, и ждали лошадей. Дорога тянулась прямо через лес и уходила в открытое поле, исчезая за пригорком. На пригорке чернели мертвые эвкалипты, ярко очерченные на фоне алого неба. Даже сильнейший ветер не сумел бы сдвинуть их иссушенные ветви, и ни одна весна не смогла бы покрыть их листьями. Указывая костлявыми перстами в багровое небо, они застыли в мертвой неподвижности. Вскоре из-за пригорка, где росли эвкалипты, показались лошади и, обойдя погибшие деревья, двинулись в нашу сторону, цокая копытами о камни и позвякивая цепочками с жетонами.