– Одно хорошо, – сказал Джо, стараясь хоть чем-то себя утешить, – я успел все вытащить из карманов до того, как штаны загорелись.
Глава двадцать первая
Бродяга, присевший как-то у наших ворот, рассказал мне, что знавал человека, у которого не было обеих ног, что не мешало ему плавать как рыба.
С тех пор мысль о человеке, плавающем как рыба в воде, не выходила у меня из головы. Я никогда не видел, как люди плавают, и не имел ни малейшего представления о том, какие надо делать движения руками, чтобы оставаться на поверхности воды и не пойти ко дну.
У меня была толстая переплетенная подшивка номеров газеты для мальчиков под названием «Приятели», в которой имелась статья про плавание. Иллюстрацией к ней служили три картинки с изображением усатого мужчины в полосатом купальном костюме. На первой он стоял с поднятыми над головой руками; на следующей картинке он развел руки в стороны под прямым углом к телу; и, наконец, на последней опустил их вдоль тела. Стрелки, идущие по кривой от его рук к коленям, давали понять, что он двигал руками вниз, выполняя так называемый «гребок брассом на грудь». Это название мне казалось неприятным, потому что слово «грудь» ассоциировалось у меня с образом матери, кормящей младенца.
В статье упоминалось, что брассом плавают лягушки, поэтому я поймал несколько лягушек и запустил их в ведро с водой. Они нырнули на дно, затем поплыли по кругу, снова поднялись и остались на поверхности, высунув ноздри из воды и широко раскинув лапки. Наблюдение за лягушками мало что прояснило, но я твердо решил научиться плавать и летними вечерами начал преодолевать три мили до озера, чтобы осуществить свой замысел на практике.
Озеро было скрыто в лощине с отвесными, высокими берегами, поднимавшимися террасами на двести-триста ярдов над водой. Должно быть, эти террасы спускались еще ниже, под воду, поскольку в нескольких ярдах от берега дно вдруг резко обрывалось и уходило в заросшие водорослями глубины, где вода была холодная и стоячая.
Никто из ребят в школе не умел плавать, равно как и взрослые мужчины, которых я знал в Туралле. В округе не было подходящих для купания мест, и лишь очень жаркими вечерами, изнемогая от духоты и зноя, люди отваживались пойти на озеро, которое считалось опасным местом. Детям было велено держаться от него подальше.
Однако некоторые мальчишки, пропустив запреты родителей мимо ушей, плескались на мелководье, пытаясь научиться плавать. Если при этом возле озера оказывался кто-то из взрослых, они всячески опекали меня и не подпускали близко к «ямам», как мы называли места, где дно вдруг уходило из-под ног, а иной раз, увидев, как я ползу по камням или полоске ила у самой воды, подтаскивали меня на мелководье.
– Эй, давай я тебя подброшу! – говорил кто-нибудь из них, тем самым привлекая ко мне внимание всех присутствующих. В отсутствие же взрослых мальчишки, казалось, вообще не замечали, что мне приходится ползти, в то время как сами они идут. Они брызгали на меня водой, бросались комьями грязи с илом или, упав на меня, колотили мокрыми кулаками.
Во время швыряния друг в друга грязью я был превосходной мишенью, поскольку не мог увернуться или преследовать нападающего. Я легко мог отказаться от участия в этих драках; достаточно было лишь запросить пощады и оставить победу за ними. Но если бы я так поступил, то не мог бы считаться равным им. Я бы навсегда остался сторонним наблюдателем, и ко мне относились бы, как к девчонкам.
Я не осознавал, какими соображениями руководствуюсь в своих действиях, и не понимал, что именно стремление добиться полноправия вынуждает меня поступать так, а не иначе. Я действовал из неясных побуждений, которые не мог себе объяснить. Так, когда передо мной возникал мальчишка, решивший во что бы то ни стало забросать меня грязью, я полз прямо на него, не обращая внимания на летевшие в меня комья, и в конце концов, когда я подползал совсем близко и готов был схватиться с ним, он поворачивался и удирал.
Так же обстояло дело и в драках на палках. Я сразу бросался в бой, принимая на себя удары, потому что только так мог заслужить уважение, которое дети испытывают по отношению к победителям в подобных играх.
Умение плавать в глазах детей было высочайшим достижением, и обычно, если ты просто мог лечь на воду лицом вниз и двигаться, перебирая руками по дну, уже считалось, что ты умеешь плавать. Но я хотел научиться плавать в глубокой воде, а поскольку другие ребята редко ходили на озеро, я начал ездить туда один.
Оставив кресло наверху у акаций, я карабкался вниз по поросшим травой террасам и, добравшись до берега, скидывал одежду и полз по камням и илу к песку. Тут я мог сесть в воду, которая достигала мне до груди.
В статье в «Приятелях» ничего не было сказано о том, как сгибать руки и выбрасывать их вперед, чтобы вода не оказывала им сопротивления. Изучив рисунки, я решил, что нужно просто двигать выпрямленными руками вниз и вверх.
Я уже мог держаться на воде, с силой колотя руками, но при этом оставаясь на месте, и лишь на второй год, обсудив этот вопрос с другим бродягой, присевшим возле наших ворот, я узнал, какие действия нужно совершать руками, чтобы плавать по-настоящему.
После этого с каждым разом у меня получалось все лучше и лучше, и наконец наступил тот день, когда я счел, что могу доплыть куда угодно. Я решил испытать себя над «ямами».
Был жаркий летний вечер, и цвет воды в озере почти не отличался от синевы неба. Я сидел на берегу голый, наблюдая за тем, как вдалеке на воде покачиваются черные лебеди, то приподнимаясь, то опускаясь на легких волнах, и спорил с Другим Мальчиком, который убеждал меня вернуться домой.
«Ты уже проплыл не меньше ста ярдов вдоль берега, – говорил он. – Никто в школе так не умеет».
Но я упрямо отказывался слушать его, пока он не сказал: «Посмотри, как тут одиноко».
Одиночество пугало меня. Вокруг озера не росли деревья. Оно было открыто небу, и над ним всегда стояла тишина. Иногда кричал лебедь, но это был печальный крик, который лишь подчеркивал уединение озера.
Через некоторое время я заполз в воду и, загребая руками, чтобы держаться прямо, продолжал двигаться вперед, пока не добрался до края обрыва в темную, холодную синеву. Я остановился там, двигая руками и глядя вниз, в прозрачную воду; в глубине на крутых склонах подводной террасы виднелись длинные, извивающиеся, словно змеи, белесые стебли водорослей.
Я посмотрел на небо. У меня над головой оно казалось необычайно огромным: пустой купол неба над синей водой. Ощущение, что я совсем один в целом мире, внушало мне страх.
Подождав немного, я вздохнул и бросился в «яму». На секунду к моим повисшим ногам прилипли водоросли, потом они соскользнули, и я поплыл по воде, которая простиралась подо мной вниз до бесконечности.
Мне хотелось повернуть назад, но я упорствовал, двигая руками в медленном ритме и постоянно повторяя про себя: «Не бойся, не бойся, не бойся».
Я постепенно развернулся и, снова оказавшись лицом к берегу и увидев, как далеко я заплыл, на мгновение испугался и начал беспорядочно молотить по воде руками, но внутренний голос продолжал призывать меня не поддаваться страху; я взял себя в руки и снова медленно поплыл.
Я выбрался на берег, чувствуя себя исследователем, вернувшимся домой из долгого, полного лишений путешествия. Озеро уже не казалось мне страшным, пустынным местом, теперь оно превратилось в чудесный зеленый уголок, освещенный солнцем. Я стал одеваться, насвистывая.
Я умею плавать!
Глава двадцать вторая
Наши ворота располагались в тени огромных красных эвкалиптов. Под ними на усеянной листьями, сучьями и ветками земле виднелись следы кострищ. Проходившие по дороге бродяги-свагмены[6] часто останавливались тут передохнуть, сбросив с плеч дорожные мешки, или окидывали оценивающим взглядом дом и дровяник, прежде чем зайти и попросить еды.
Бродяги, не раз проходившие мимо нашего дома, хорошо знали мою мать. Она всегда давала им хлеба, мяса и чаю и не просила в обмен на это наколоть дров.
Отец сам много путешествовал по Квинсленду и хорошо знал обычаи свагменов. Он называл их «путешественниками». Бородачей, предпочитавших буш, он звал «лесными птицами», а тех, кто приходил с равнин, – «полевыми птицами». Он умел отличать их друг от друга и всегда безошибочно определял, если у них деньги или нет.
Если свагмен разбивал лагерь у наших ворот на ночь, отец всегда говорил, что у него ни гроша за душой.
– Будь у него деньги, он засел бы в пабе, – говорил он мне.
Он часто наблюдал из конюшни, как они идут к нашей двери с походными котелками в руках, и если они сжимали в руках крышку и не отдавали ее матери, он улыбался и говорил: «Этот бывалый».
Я спросил его, что означает их упорное нежелание отдать матери крышку вместе с котелком, и он рассказал:
– Бывает, когда бродишь по дорогам, иной раз наталкиваешься на людей, которым и паршивой тряпки жалко. К таким нужен особый подход. Скажем, ты хочешь чаю и сахару, тебе это всегда нужно. Ты кладешь немного заварки на дно котелка – совсем чуть-чуть, чтобы хозяйка поняла, что чаю у тебя мало. Но ты его и не просишь. Ты просишь немного кипятку, чтобы заварить чай, и говоришь: «Заварка уже в котелке, хозяйка». Она берет котелок, а крышку ты оставляешь себе и говоришь, как будто тебе это только что пришло в голову: «А сахарку не найдется, хозяйка?» Так вот, идет она налить кипятку и видит: заварки-то в котелке кот наплакал, и на плевок не хватит, и тогда она добавляет еще и своей. Может, ей не очень-то и хочется это делать, да только стыдно давать человеку пойло вместо чая, вот она и подсыпает из своих запасов. Потом добавляет сахару, и у парня есть все, что надо.
– Но почему он так держится за крышку? – настаивал я.
– Понимаешь, при закрытом котелке столько чаю не получишь. А если нет крышки, то никак не скроешь, сколько тебе дали, и хозяйке стыдно смотреть тебе в глаза, если котелок не полный.