Она отнесла два мешка из-под сахара в каретный сарай, где хранилось мое инвалидное кресло, и зажгла свечу. Я положил их на подножку и привязал костыли сбоку.
Было темно и холодно, и я слышал, как в ветвях старого эвкалипта посвистывает трясогузка. Я никогда еще не вставал так рано и с волнением встречал этот новый день, сонный и тихий, еще не испорченный людьми.
– Еще никто в целом мире не встал, правда? – спросил я.
– Да, сегодня ты встал самый первый, – сказала мать. – Ты же будешь хорошим мальчиком?
– Да, – пообещал я.
Она открыла ворота, и я выехал едва ли не на предельной скорости.
– Не так быстро, – крикнула она мне вслед в темноте.
Темнота стеной стояла под деревьями, и я замедлил ход. На фоне черного неба я различал верхушки деревьев и знал форму каждой из них. Я знал, где на дороге ямы и где лучше пересечь дорогу и ехать по другой стороне, чтобы избежать трудных участков пути.
Хорошо было осознавать, что я один и волен поступать, как вздумается. Рядом не было взрослых, которые указывали бы мне, что делать. Все, что я делал, я делал сам. Я хотел, чтобы дорога к дому Питера Маклауда тянулась как можно дольше, но в то же время хотелось скорее туда добраться.
Выбравшись на большую дорогу, я смог ехать быстрее, и к тому времени, как я достиг ворот Питера, у меня уже побаливали руки.
Свернув к дому, я услышал стук железных подков о пол конюшни, выложенной булыжником. В темноте я не мог видеть Питера и его лошадей, но из доносившихся до моих ушей звуков складывалась такая четкая картина происходящего, как будто слух заменял мне зрение. Позвякивали цепочки под нетерпеливый топот копыт, зерна овса летели из ноздрей фыркающих лошадей, дверь конюшни грохотала, когда лошадь, проходя, задевала ее. Я слышал голос Питера, покрикивавшего на лошадей, собачий лай и кукареканье петухов в курятнике.
Когда я подъехал к конюшне, Питер запрягал лошадей. Было еще темно, и он не сразу узнал меня. Он уронил постромку, которую держал в руках, и подошел к коляске, разглядывая меня.
– Это ты, Алан? Черт бы меня побрал, что ты здесь де..! Господи, уж не собрался ли ты со мной?
– Вы же меня сами позвали, – неуверенно промямлил я, вдруг испугавшись, что неправильно понял его и он вовсе не собирался брать меня с собой.
– Ну да, позвал. Я тебя уже несколько часов жду.
– Но еще нет пяти, – заметил я.
– Да, верно, – пробормотал он, вдруг задумавшись. – Твой старик сказал, ты можешь поехать, да?
– Да, – уверил его я. – И мама тоже. У меня есть еда. Вот. – Я показал ему мешок.
Он улыбнулся мне сквозь бороду.
– С этим я разделаюсь сегодня вечером. – И продолжал другим тоном: – Идем. Засунь свою телегу в сарай. Мы должны выехать в пять. – Его лицо снова приняло серьезное выражение. – Ты уверен, что твой старик разрешил тебе ехать?
– Конечно, – настаивал я. – Он хотел, чтобы я поехал.
– Ладно. – Питер повернулся к лошадям. – Отойди! – прикрикнул он, положил руку на круп лошади и нагнулся, чтобы поднять постромку.
Я убрал кресло в сарай и стоял, наблюдая за ним, держа два мешка в руках, как путешественник-новичок, впервые собирающийся сесть на пароход.
Телега Питера была деревянной, тяжелой, с широкими, обитыми железом колесами и тормозами из эвкалиптовых брусьев, которые приводились в действие торчавшим сзади рычагом. Дерево, из которого была сделана телега, побелело и потрескалось от солнца и дождей. Бортов у телеги не было, но на каждом из четырех углов высился тяжелый железный прут с петлей наверху, вставленный в специальное гнездо в остове. Дно телеги состояло из тяжелых, неплотно пригнанных досок, которые грохотали на неровной дороге. Лежавшие на полу колья тоже гремели. У телеги были две пары оглобель, по паре на каждого коренника.
Питер рывком поднял оглобли, прикрепил чересседельник, надетый на коренника, к подвижному крюку оглобель, затем перешел на другую сторону, к другой лошади, терпеливо стоявшей рядом со своим товарищем.
Он запрягал их шумно, то и дело покрикивая: «Стой!», «Отодвинься!» или «Давай-ка!», – если лошадь двигалась или не реагировала на его руку.
Три головные лошади стояли бок о бок и ждали, пока он подтянет поводья и прикрепит постромки. Это были клейдесдали[8], а в жилах двух коренников явно текла кровь английских тяжеловозов.
Закончив запрягать лошадей, Питер забросил в телегу сумки, несколько мешков с кормом, заглянул в ящик с провизией, чтобы проверить, все ли он взял, потом повернулся ко мне и сказал:
– Ну все. Запрыгивай! Давай возьму твои сумки.
Я перешел к переду телеги и, держась одной рукой за оглоблю, закинул в телегу костыли.
– Тебе помочь? – спросил Питер, сделав неуверенный шаг вперед.
– Нет, спасибо, мистер Маклауд. Я сам.
Он подошел к головным лошадям и стал ждать. Я подтянулся на руках так, чтобы опереться коленом «хорошей» ноги на оглобли, вытянулся и схватился за круп стоявшего рядом коренника. Потом снова подтянулся и очутился у него на спине. Спина была теплая, упругая и разделялась неглубокой ложбинкой хребта на два мощных холма мускулов.
«Обопрись руками о хорошую лошадь, и ее сила перейдет в тебя», – однажды сказал мне отец.
Я перебрался с крупа лошади в телегу и сел на ящик с провизией.
– Все в порядке, – крикнул я Питеру.
Он натянул висевшие петлей на оглобле вожжи и устроился рядом со мной.
– Не всякий мужчина сумеет влезть на телегу так ловко, как ты, – сказал он, усаживаясь. Он помолчал, не выпуская из рук поводья. – Может, хочешь сесть на мешок с сечкой?
– Нет, мне здесь нравится, – ответил я.
– Но, Принц! – воскликнул он. – Но, Самородок!
Лошади пошли вперед, сопровождаемые звоном цепей и скрипом упряжи. Телега покачивалась и гремела. Небо на востоке стало чуть светлее.
– Люблю выезжать, пока не рассвело, – сказал Питер. – Тогда целый день впереди. – Он шумно зевнул и внезапно повернулся ко мне. – Ты ведь не сбежал от своего старика, правда? Он и в самом деле разрешил тебе поехать?
– Да.
Питер мрачно уставился на дорогу.
– Не могу я понять твоего старика.
Глава двадцать четвертая
Головные лошади шли с ослабленными постромками, натягивая их только на подъемах или холмах. Мне это казалось несправедливым по отношению к коренникам.
– Коренники делают всю работу, – пожаловался я Питеру.
– Телега ничего не весит, когда двигается, – объяснил он. – Эти лошади преисподнюю с корнями выдернут, если я их попрошу. Подожди, вот погрузим бревна, тогда увидишь, как они потянут.
Занялся рассвет, и небо на востоке охватило розовое зарево. Повсюду на деревьях пели сороки. Мне казалось, что нет в мире ничего прекраснее этого – сидеть позади лошадей рано утром и слушать сорок.
На дальнем выгоне кто-то прикрикнул на собаку: «Назад!»
– Это старик О’Коннор выгоняет коров, – сказал Питер. – Что-то он сегодня рановато. Должно быть, собрался куда-нибудь. – Он на мгновение задумался. – Как пить дать едет в Солсбери на распродажу. Да, наверняка собрался за коляской. – В голосе его послышалось раздражение. – С какой стати он решил раскошелиться на коляску, когда он мне еще десять фунтов за бревна должен? – Питер, обозлившись, шлепнул поводьями по крупу коренника. – Живей! – Через некоторое время он с досадой вздохнул. – Вот и как после этого доверять людям? Он будет разъезжать в коляске, а я на телеге.
Пока мы ехали по пустынным улицам Балунги, совсем рассвело, и вскоре мы выбрались на проселочную дорогу, вьющуюся между деревьями, которые росли все гуще, пока наконец изгороди не исчезли, оставив вокруг нас только дикий лес.
Пыль из-под лошадиных копыт кружилась в воздухе и мягко оседала нам на волосы и одежду. Иногда колеса задевали склонившиеся ветки кустарника, и телега кренилась набок, попадая колесами в выбоины на тракте.
Я с нетерпением ждал, чтобы Питер рассказал мне о своих приключениях. Я считал его человеком знаменитым. Он был главным действующим лицом многочисленных историй, которые мужчины, собравшись вместе, пересказывали друг другу. Отец говорил, что время от времени в баре при постоялом дворе кто-нибудь восклицал: «Да что вы знаете о настоящих драках! Я видел, как Питер Маклауд дрался с Долговязым Джоном Андерсоном за пивной в Туралле. – И все с интересом слушали описание этой драки, длившейся два часа. – Да-да, – говорил человек, – Долговязого Джона еле живым унесли».
За всю свою долгую карьеру кулачного бойца Питер проиграл лишь однажды, но тогда он был так пьян, что едва держался на ногах, а фермер, известный своей манерой нападать сзади, набросился на него, чтобы отплатить за давнюю обиду. Внезапность и свирепость его нападения ошеломили Питера, и он растянулся на земле без сознания. Когда он пришел в себя, фермер уже скрылся, но, к его изумлению, Питер заявился к нему на скотный двор на следующий день еще до рассвета и, стиснув верхнюю перекладину мощными руками, проревел с побагровевшим лицом:
– Ты и сегодня такой же храбрый, как вчера? Если да, то давай выходи.
Фермер оцепенел с наполовину полным ведром молока в руке.
– Я… э… Я не могу сейчас с тобой драться, Питер, – жалобно проговорил он, жестом выражая полное смирение. – Ты ведь трезвый. В таком состоянии ты меня убьешь.
– Ты сам вчера на меня набросился, – заявил Питер, несколько озадаченный подобным отношением. – Давай попытай счастья сейчас.
– Но вчера ты был пьян, – возразил фермер. – Ты едва держался на ногах. Я бы никогда не стал драться с тобой трезвым, Питер. Это же безумие.
– Разрази меня гром! – вскричал Питер, окончательно запутавшись. – Выходи сюда, трус.
– Нет, Питер, я не стану с тобой драться, пока ты трезвый, как бы ты меня ни обзывал.
– А на черта мне тебя обзывать, если ты не собираешься драться? – гневно вскричал Питер.
– Это верно, – дружелюбно сказал фермер. – Что толку выкрикивать оскорбления? Как ты себя чувствуешь?