– Так то желудок, – сказал я. – А мне нужно вылечить ноги и спину.
– Все беды от желудка, – убежденно заявил Питер. – Тебя как будто разнесло – как корову на люцерне, – и внутри осталось что-то, от чего нужно избавиться. Была одна девушка, приехавшая издалека, Ван и ее вылечил. Об этом все знают. Она была такая тощая, что едва тень отбрасывала, но ела, как лошадь. Побывала у всех врачей, а потом приехала к Вану, и он говорит: «Два дня ничего не ешьте, а потом подержите под носом тарелку с отбивной и луком и вдохните запах. Она так и сделала, и у нее изо рта начал выходить глист. Все ползет и ползет… Говорят, такой длиннющий был. Все выходил и выходил, пока не скрутился в клубок на тарелке. После этого она сразу поправилась. Видно, глист сидел у нее внутри годами и сжирал все, что она глотала. Если б не Ван, ее бы уже не было в живых. Куда уж докторам сравниться с этими китайскими травниками.
Я не верил в правдивость его рассказа, хотя он меня напугал.
– Отец говорит, кто угодно может лечить травами по-китайски, – возразил я. – Для этого достаточно просто быть похожим на китайца.
– Что!? – возмущенно воскликнул Питер. – Он так сказал? Да он спятил! Просто из ума выжил! – Затем его тон смягчился. – Я тебе вот что скажу – и заметь, тебе одному: один знакомый мой – образованный, знаешь ли, может прочесть что угодно – рассказывал мне, что в Китае, откуда родом эти целители, они учатся много лет. Закончив учиться, они держат экзамен у известных докторов и тому подобное. Эти доктора экзаменуют их, чтобы узнать, достаточно ли они выучили, чтобы стать китайскими травниками. Зараз проверяют только двенадцать парней – парней, которые учатся, понимаешь, – запускают их в комнату, где в стене пробито двенадцать отверстий, ведущих в другую комнату. А потом они выходят куда-нибудь… куда угодно, например на улицу… и ищут людей с двенадцатью страшными болезнями. Например, спрашивают: «Что с тобой неладно?» «Кишки болят». «Подходит, заходи». Потом у кого-нибудь другого спрашивают, а тот в ответ: «Печенка вся сгнила». Этот тоже подходит. Потом, скажем, берут парня с больной спиной, как было у меня… «Хорошо, ты подходишь». Наберут двенадцать таких человек, приведут в другую комнату и велят им просунуть руку в дыры в стене. Видишь, как это все проходит? Парни, которые хотят стать травниками, смотрят на эти двенадцать рук и записывают, чем каждый из страдальцев болен, и если ошибутся, выбывают. – Он презрительно усмехнулся. – А твой старик говорит, лечить травами по-китайски может каждый! Но я все равно его очень уважаю. У него бывают странные идеи, но я ему на это не пеняю.
Он поднялся и выглянул наружу.
– Пойду стреножу Кейт и выпущу их всех, а потом уляжемся спать. Ночь будет темная, хоть глаз выколи. – Он посмотрел на звезды. – Вон Млечный Путь тянется с севера на юг. Погода будет ясная. Когда с востока на запад, то жди дождя. Я скоро вернусь.
Питер вышел к лошадям, и я услышал, как он зовет их в темноте. Вот он замолк, и до меня донеслись тихие переливы колокольчика. Лошади пошли в лес.
– Бидди здесь впервые, – сказал он, когда вернулся. – Она с фермы Барклея. Лошади, вскормленные на открытых пастбищах, в первую ночь в буше всегда нервничают. Им слышно, как трещит кора. Она тихо фыркала, когда я ее отпустил. Но с ней все будет в порядке. А теперь давай-ка обустроим тебе постель.
Он внимательно осмотрел земляной пол хижины, затем подошел к небольшому отверстию внизу стены. Поглядев на него с минутку, он взял бумагу, в которую была завернута солонина, и заткнул ею дыру.
– Это может быть змеиная дыра, – пробормотал он. – Мы услышим, как шуршит бумага, если змея выползет.
Он положил на пол два мешка с сечкой и выровнял их так, чтобы они образовали матрас.
– Ну вот, – сказал он. – Должно быть неплохо. Ложись, а я тебя пледом укрою.
Я снял башмаки и лег на мешки, подложив руку под голову. Я устал, и эта постель казалась мне прекрасной.
– Ну как? – спросил Питер.
– Отлично.
– Овес может немного покалывать. Это хорошая сечка, от Робинсона. Он режет хорошо и мелко. Ну что ж, я тоже ложусь.
Он устроился на паре мешков, которые подготовил для себя, шумно зевнул и укрылся лошадиной попоной.
Я лежал и слушал звуки буша. Мне здесь так нравилось, что не хотелось засыпать. Я лежал под своим пледом, охваченный волнением. Через открытую дверь хижины доносился аромат эвкалиптов и акаций, усиленный ночью. Дикие крики ржанок, пролетавших над хижиной, уханье совы, стрекот, шорох и предостерегающий писк опоссумов – все это оживляло темноту вокруг, и я лежал, напряженно вслушиваясь, ожидая откровения.
Затем, мягко проникая сквозь другие звуки, раздался звон колокольчика, и я облегченно откинулся на матрас. Засыпая, я видел в своем воображении длинные шаги Кейт, которая мотала головой и позвякивала своим монганским колокольчиком.
Глава двадцать шестая
Чем дальше мы углублялись в лес, тем величественнее и неприступнее он становился, внушая чувство некоей отстраненности. Деревья вздымались все выше и выше. Их гладкие, без единой ветви стволы тянулись на двести футов вверх и лишь там одевались листвой. У их подножия не было никакой растительности, лишь голая земля, устланная коричневым ковром из их собственной опавшей коры. Под ними царила странная, полная ожидания тишина, не нарушаемая ни щебетанием птиц, ни журчанием ручьев.
Наша крошечная телега с крошечными лошадьми медленно пробиралась среди могучих стволов, порой на поворотах задевая огромные торчащие из земли корни. Звон постромок и тихий стук копыт по упругой земле, казалось, доносились лишь до ближайшего дерева. Даже скрип телеги сделался каким-то жалобным. Мы с Питером молчали.
Лес выглядел приветливее там, где росли буки и дорога спускалась к неглубоким ручейкам с прозрачной водой, бежавшим, поблескивая, по гладким, словно яйца, камешкам.
С полян, поросших такой редкой травой, что она едва прикрывала землю, за нами следили кенгуру. Они раздували ноздри, стараясь уловить наш запах, и, почувствовав его, медленно прыгали прочь.
– Случалось мне на них охотиться, – сказал Питер, – но потом я долго не мог отделаться от какого-то гадкого чувства – как будто по лошадям стрелял. – Он раскурил трубку и тихо добавил: – Не скажу, что охота на кенгуру – это плохо, но есть уйма неплохих вещей, которые все же хорошими не назовешь.
Ту ночь мы провели у ручья. Я устроился под голубым эвкалиптом и, лежа на мешках с сечкой, разглядывал звезды, мерцавшие между его ветвями. Воздух был влажным, прохладным от испарений с папоротников и мха, и колокольчик казался звонче. Иногда звон становился громче, если Кейт поднималась по берегу или оступалась, спускаясь к воде попить. Он никогда не затихал.
– Сегодня доберемся до лагеря, – наутро сказал мне Питер. – Мне надо приехать до обеда. Я хочу сегодня же вечером загрузить телегу.
Лагерь лесорубов раскинулся на склоне холма. Как только мы выехали из-за поворота, я сразу увидел среди деревьев большой участок вырубки.
Над лагерем, на вершине холма, подпиравшего небо, озарялись солнцем верхушки деревьев, к которым снизу тонкой струйкой тянулся синеватый дым.
Дорога огибала холм и выводила прямо на поляну, вокруг которой в беспорядке были навалены срубленные верхушки деревьев.
В центре поляны стояли две палатки, перед ними полыхал костер. На треножнике над огнем висели закопченные котелки; к ним шли четверо мужчин, поднимаясь по склону от того места, где они обрабатывали поваленное дерево. Упряжка волов отдыхала у штабеля распиленных стволов; погонщик сидел тут же возле телеги на ящике с провизией. Было время обеда.
Питер рассказывал мне о здешних людях. Ему нравился Тед Уилсон, человек с сутулой спиной, редкими, пропитанными табаком усами и веселыми синими глазами, окруженными сеткой морщин. Тед построил избу примерно в полумиле от лагеря и жил там вместе с миссис Уилсон и тремя их детишками.
Мнение Питера о миссис Уилсон было двояким. Он считал ее хорошей стряпухой, но презирал за привычку «выть по покойникам».
– А еще она не переносит вида крови, – добавил он.
Однажды ночью ее, судя по всему, укусил комар, и на подушке остался кровавый след величиной с монету в два шиллинга.
– Она так вопила, – рассказывал Питер, – как будто у нее в спальне разделали овцу.
Тед Уилсон работал с тремя другими людьми, ночевавшими в лагере. Одного из них звали Стюарт Прескотт. Это был парень лет двадцати двух, с волнистыми волосами, и по выходным он носил тупоносые сапоги цвета бычьей крови и жилет из узорчатого хакабака[9] с круглыми, похожими на камешки красными пуговицами. Он пел «Не продавайте матушкин портрет» гундосым голосом, аккомпанируя себе на гармони. Питер считал его превосходным певцом, но говорил, что «в лошадях он ни черта не смыслит».
Из-за щегольской одежды Стюарт Прескотт получил прозвище Принц, которое приклеилось к нему, и постепенно все стали называть его только так.
Одно время он работал в буше недалеко от нашего дома и часто проезжал мимо наших ворот по дороге на танцы в Туралле. Отец как-то ездил с ним вместе в Балунгу и, вернувшись, сказал мне:
– Ясно, что парень не умеет ездить верхом: каждый раз, как спешится, первым делом берется волосы себе причесывать.
Принц постоянно твердил о том, что надо ехать в Квинсленд.
– Там водятся денежки, – говорил он. – В Квинсленде много земли расчистили.
– Верно, – соглашался отец. – Кидман много расчищает, не скупится. Он тебе даст участок в шесть футов после того, как проработаешь на него сорок лет. Напиши ему и попроси работу.
Артур Робинс, погонщик волов, был родом из Квинсленда. Когда Питер спросил его, почему он уехал из этого штата, тот ответил: «Там живет моя жена». Питера подобное объяснение вполне удовлетворило. А когда Питер попросил его рассказать о Квинсленде, Робинс был немногословен: «Чертовски скверное место, но туда все же хочется вернуться».