Я уже заранее поглядывал на высоту груза с некоторым опасением, но теперь, после сказанных Питером слов, важно было не уронить себя в глазах присутствующих, и я уверенно подошел к телеге. Как и раньше, я забрался на круп Кейт, но теперь то место, до которого мне нужно было дотянуться, оказалось для меня слишком высоко, и я понял, что придется встать у нее на спине и подтянуться. Ухватившись за край оглобли, я подтянулся и твердо поставил «хорошую» ногу на круп лошади. С такой высоты мне уже не составило труда забраться наверх.
– Ну, что я вам говорил? – торжествующе воскликнул Питер, наклоняясь к Теду. – Поглядите! – Он выпрямился и презрительно щелкнул пальцем. – Что ему костыли – тьфу!
Питер и Тед сели на поклажу, свесив ноги. К дому Теда вела узкая дорога, ветви деревьев, изгибаясь, цеплялись за плечи мужчин. Я сидел сзади, и те же ветки, распрямляясь, резко хлестали по мне. Я лег на спину и смотрел, как они раскачиваются надо мной. Тяжелое покачивание телеги и ее громкий скрип доставляли мне удовольствие. Через некоторое время лошади остановились, и я понял, что мы прибыли на место.
Дом был построен из горбылей, а щели между ними замазаны глиной. С одной стороны виднелась труба из коры, а рядом с ней проходил желоб из согнутого куска коры, по которому дождевая вода с крыши, тоже сделанной из коры, стекала в железный бак внизу.
Ни забор, ни сад не защищали дом от наступающего леса. Ветер клонил над ним тонкое молодое деревце, а перед парадной дверью, которой никто не пользовался, буйно разрослись папоротники.
Возле задней двери на поставленном вертикально бревне стоял старый эмалированный таз с разводами от мыльной пены. Вокруг было пыльно и грязно.
Четыре шкурки опоссумов, растянутые и прибитые к задней стене дома мехом внутрь, поблескивали в лучах заходящего солнца, на нижней ветке растущей неподалеку акации медленно покачивался холщовый мешок для мяса.
У двери в дом лежал ствол древовидного папоротника, служивший ступенькой, а рядом на двух колышках был прибит кусок железного обода, о который входившим полагалось счищать грязь с башмаков.
Позади дома, под навесом из коры, державшемся на четырех столбах, стояла бричка, на крыле которой висела упряжь.
Питер остановил лошадь возле навеса, и я выбрался из телеги. Двое детей наблюдали за мной, пока я поворачивался и вставал на костыли.
Один из малышей, мальчонка лет трех, был совсем голый. Питер сложил поводья и закинул их на спину Кейт, а потом посмотрел на него с довольной и полной любопытства улыбкой.
– Ты только посмотри на него! – воскликнул он, протянул грубую, мозолистую руку и погладил ребенка по спине. – Какой гладенький малыш, а?
Ребенок задумчиво смотрел на землю и сосал палец. Он замер, поддаваясь ласке Питера с некоторой опаской.
– Какой гладенький малыш! – Пальцы Питера гладили плечи ребенка едва ли не с удивлением.
Другому мальчику было лет пять. На нем были длинные бумажные чулки, но подвязки лопнули, и чулки висели у него над башмаками, словно оковы. Веревочные подтяжки поддерживали его не раз латанные штаны, а у рубашки без единой пуговицы был только один рукав. Не знавшие гребня волосы встали дыбом, как шерсть испуганной собаки.
Тед, распрягая лошадей, обошел головных, увидел сына, остановился и критически осмотрел его, а потом крикнул:
– А ну-ка подтяни носки! Подтяни, кому говорят! Питер решит, что я завел тут какую-то новую породу птиц.
Мальчик нагнулся и под пристальным взглядом Теда подтянул чулки.
– А теперь отведи Алана в дом, пока мы тут распрягаем лошадей. Скажи маме, мы подойдем через минуту.
Женщина, отвернувшаяся от очага при моем появлении, посмотрела на меня так, как будто сейчас завиляет хвостом. У нее было полное, располагающее к себе лицо; она торопливо подошла ко мне, вытирая мягкие, влажные руки о черный фартук, испачканный мукой.
– Ах, несчастный мой мальчик! – воскликнула она. – Ты, должно быть, калека из Тураллы? Тебе, наверное, надо присесть?
Окинув взглядом комнату, она прижала палец к полным губам и слегка нахмурилась.
– Так, вот тебе стул… Садись сюда. Я принесу подушечку под твою бедную спинку.
Она ухватила меня за локоть, чтобы помочь добраться до стула, и с такой силой приподняла его, что я едва не выронил костыль. Я пошатнулся, а она, вскрикнув от волнения и глядя на стул так, будто оценивала расстояние между мной и моим спасительным прибежищем, вцепилась мне в плечо обеими руками. Я с трудом добрался до стула, всей тяжестью налегая на тот костыль, которому она не мешала. Тем временем она держала мою вторую руку на весу. Я рухнул на стул, чувствуя себя растерянным и несчастным, всем сердцем желая снова оказаться среди мужчин, которые не обращали внимания на мои костыли.
Миссис Уилсон отошла и воззрилась на меня с удовлетворением, которое испытывает женщина, только что ощипавшая птицу.
– Ну вот! – радостно проговорила она. – Теперь тебе лучше?
Я пробормотал: «Да», – чувствуя невероятное облегчение оттого, что освободился от ее хватки, и с надеждой посмотрел на дверь, где вот-вот должны были появиться Питер и Тед.
Миссис Уилсон принялась расспрашивать меня о моей «ужасной болезни». Она хотела знать, болит ли у меня нога, болит ли у меня спина, натирает ли мать меня жиром варана.
– Этот жир так прекрасно впитывается, что проникает даже сквозь стенки бутылки, – важно сообщила она.
По ее мнению, у меня в организме скопилась кислота, а значит, мне всегда нужно иметь при себе картофелину.
– Пока она высыхает, она вытягивает из тебя всю кислоту, – объяснила она.
Ей вдруг пришло в голову, что я могу упасть, и она стала уговаривать меня не волноваться на этот счет, потому что у Теда есть бричка. Потом она сняла с двух железных прутов над огнем кастрюлю, в которой варилась баранина, понюхала ее и пожаловалась, как трудно сохранить мясо свежим в буше.
После того как она забыла о моих костылях и стала рассказывать о собственных болезнях, она начала мне нравиться. Во время разговора она суетилась на кухне: выложила дымящуюся баранину на большое блюдо на столе и принялась мять картофель, который достала из другой кастрюли. Затем, с трудом выпрямившись, словно это причинило ей боль, она сообщила мне с таинственным видом, как бы делясь со мной секретом, что не доживет до старости.
Я с интересом спросил, почему, и она мрачно ответила, что все ее органы поменялись местами.
– У меня больше никогда не будет детей, – сказала она, а потом, после секундной паузы, добавила: – Слава богу!
Она вздохнула и задумчиво посмотрела на мальчика в чулках, который слушал нас.
– Сбегай, принеси штаны и рубашку Джорджа, – вдруг сказала она. – Они наверняка уже высохли. Не хочу, чтобы он подхватил простуду и умер.
Через секунду мальчик, которого звали Фрэнк, принес одежду, висевшую где-то на ветке за домом, и миссис Уилсон одела Джорджи, который все это время серьезно поглядывал на меня.
Наконец мать одернула на малыше рубашку и отпустила его, велев:
– Смотри, скажи мне, когда надумаешь куда-нибудь идти. Только попробуй уйти без спроса, вот я тебе задам!
Джорджи продолжал молча смотреть на меня.
В дом вошли Тед с Питером, и Тед хлопнул миссис Уилсон по спине с такой силой, что я всерьез испугался за ее сместившиеся органы.
– Как поживаешь, старушка? – весело крикнул он и, разглядывая готовящийся ужин, сказал Питеру: – Отличная баранина. Я купил четыре овцы у Картера по полкроны за штуку. Хорошие, здоровые были овцы. Попробуешь – сам увидишь.
Глава двадцать восьмая
Когда стол убрали после чая и зажгли висевшую на цепи под потолком керосиновую лампу, Питер принес ящик пива, и они с Тедом рассчитали на листе бумаги, сколько каждый из гостей должен заплатить за «выпивку».
– Разопьем бутылочку, пока не пришли остальные, – предложил Тед после того, как они определились с цифрами, и Питер согласился.
Миссис Уилсон отправилась в другую комнату укладывать мальчиков спать. Оттуда доносился плач младенца. Через некоторое время он прекратился, и миссис Уилсон вернулась к нам, на ходу застегивая кофту. К тому времени уже явились двое лесорубов и уселись на ящиках возле стола. Судя по их улыбкам, хозяйка дома пользовалась их расположением.
– Ну и потрудились же мы сегодня, миссис, – обратился к ней один из них, вытянув руки на столе, как будто не мог удержать их на весу.
– Как идут дела? – спросил Тед.
– Неплохо. Сейчас пошли такие толстые стволы, что приходится распиливать их на четыре части. Это в буше самое выгодное.
Мне стало интересно, почему дерево, которое приходится пилить на четыре части, считается самым выгодным в буше, и я решил спросить об этом, но тут пришли Артур Робинс с тремя другими лесорубами, и Тед начал наполнять расставленные на столе кружки.
Каждый из гостей принес собственную кружку, и хотя все они отличались по размеру, Тед наливал в них одинаковое количество пива.
После нескольких кружек Принц Прескотт заиграл на гармони. Он манерно покачивал плечами, то и дело запрокидывая голову и вскидывая руки над головой так, что инструмент на секунду как бы взвивался в танце вверх, прежде чем вновь принять нормальное положение. Порой он при этом напевал какой-то куплет, словно пробуя голос под прерывистый аккомпанемент гармони.
– Он пока не разошелся, – шепнул мне Артур Робинс.
Артур сидел рядом со мной на ящике у печки. На его лице застыла мягкая, полная предвкушения приятного вечера улыбка. Ему нравились, по собственному его выражению, «душещипательные» песни, и он все просил Принца сыграть «Буйный парень из колоний».
– Да что с ним сегодня такое?! – раздраженно проворчал он после того, как Принц, поглощенный «Валеттой», не откликнулся на его просьбу.
– Сыграй «Буйного парня из колоний»! – снова потребовал он, на сей раз громче. – Что ты играешь какую-то ерунду? Ну ее к черту!
Мелодия концертино резко оборвалась.