Принц запел:
Почему ты плачешь, дочка, без конца
И терзаешь сердце своего отца?
Каждый день подарки я тебе дарю,
Чтоб хоть раз улыбку увидать твою.
Отвечает дочка: папа, знаю я,
Ты всех пап на свете лучше у меня.
Если меня любишь, то признайся мне,
Чей портрет повесил ты здесь на стене?
Все внимание было устремлено на Принца. Даже Питер повернулся к нему. Он уверенно затянул припев:
В этой рамке раньше мамин был портрет.
Здесь чужая дама, мамы больше нет.
Мама была лучше, как нехорошо,
Что здесь в нашей рамке не ее лицо.
Миссис Уилсон тихо заплакала, когда Принц начал второй куплет.
Дама так красива, глаз не оторвать.
Скоро сможешь мамой ты ее назвать.
Горе она вылечит добротой твое.
Чтоб отца порадовать, полюби ее.
Пока Принц пел, Артур осушил две кружки, а когда тот закончил, он мрачно сообщил мне:
– У всякого, кто женится дважды, с головой неладно.
Я устал и заснул на стуле, а пение все продолжалось. Когда Питер разбудил меня, вечеринка уже закончилась.
– Пробудись, – сказал он тоном священника, начинающего проповедь. – Пробудись, и идем со мной.
Мы вышли и направились к навесу для брички, где Питер уже приготовил нам постели. Я уютно устроился на мешках с сечкой, а Питер, пошатываясь, стоял и держался за один из столбов. Вдруг он поднял голову, обращаясь к ночи.
Между небом и водой Клоун поравнялся с ней,
И, столкнувшись, загремели наши стремена.
Глава двадцать девятая
Отец хотел знать все, что происходило со мной во время путешествия с Питером. Он подробно расспрашивал меня о людях, которых я встретил, и хотел знать, говорил ли я с ними.
Когда мама мягко возразила против такого количества вопросов, он успокоил ее словами:
– Я хочу знать, может ли он быть самостоятельным.
Он с довольным видом слушал, как я взволнованно говорю о выносливости лошадей и о том, как они тащили тяжеленную телегу домой, ни на секунду не ослабив постромки.
– Ах! Хорошая упряжка, – заметил он. – У Питера отличные лошади породы марло. Никогда не подводят. – Помолчав, он спросил: – Он давал тебе править?
В ожидании моего ответа он отвел глаза. Руки его вдруг замерли на столе.
– Да, – сказал я.
Видно было, что эта новость его обрадовала.
– Вторая пара рук – это то, что надо… – пробормотал он, словно отвечая на какие-то собственные мысли. – Хорошая пара рук…
Он ценил крепкие руки, способные управлять лошадью.
Я вспомнил ощущение лошадиного прикуса на туго натянутых вожжах. Я вспомнил, как сила лошадей перетекала по поводьям в меня, как они делились со мной этой силой, пока тащили свой тяжелый груз.
– Когда натягиваешь вожжи, а лошадь напрягается, кладешь на это все силы, – однажды сказал мне отец, но мне так не показалось.
– Пусть тебя не огорчает то, что не можешь ездить верхом, – напомнил он мне сейчас. – Управлять упряжкой – тоже уметь надо.
Впервые за несколько лет он упомянул о том, что я не смогу ездить верхом. После моего возвращения из больницы я говорил о верховой езде так, как будто всего через несколько недель смогу скакать на норовистых лошадях. Отец упорно избегал этой темы. Он всегда неловко замолкал, когда я умолял его посадить меня на лошадь, но сейчас он, наконец, видимо, почувствовал необходимость разъяснить мне положение дел и сказал, что я не смогу ездить верхом – ну… пока не вырасту и не стану снова ходить.
Говоря это, он положил руку мне на плечо и продолжал серьезным тоном, как будто ему было очень важно, чтобы я понял его.
– Видишь ли, когда едешь верхом, – сказал он, – то сжимаешь лошадь ногами. Когда переходишь на рысцу, переносишь вес на стремена. Для парня с хорошими ногами это не составляет труда… Конечно, еще нужно уметь держать равновесие, чтобы двигаться в одном ритме с лошадью. Но ты не можешь сжать ноги, Алан. Ты можешь передвигаться на них, но для верховой езды они не годятся. Так что забудь об этом. Я хотел, чтобы ты научился ездить верхом, и мама тоже. Но так уж случилось… Так часто бывает: хочешь чего-нибудь, да не можешь. Я бы хотел быть таким, как ты, но не могу, а ты не можешь скакать на лошади, как я. Считай, нам обоим не очень повезло.
Я молча слушал его. Я не верил тому, что он говорил, и сомневался, что он сам в это верит. Отец всегда оказывался прав, но сейчас, как мне казалось, он впервые ошибся.
Для себя я твердо решил во что бы то ни стало научиться ездить верхом, и пока слушал объяснения отца, с удовольствием представлял, как он обрадуется, когда я однажды проскачу мимо дома на круто изогнувшей шею лошади, которая будет грызть удила, чувствуя, как твердо я держу вожжи.
У одного мальчика из нашей школы был пони арабских кровей по кличке Лучик. Это был белый пони с тонким, волнистым хвостом и быстрым ритмичным ходом. У него были крепкие мускулистые бабки, и казалось, что он едва касается земли, будто не хочет обременять ее своей тяжестью.
Лучик был для меня само совершенство. И другие ребята нередко приезжали в школу на своих пони, но их пони были совсем не такие, как Лучик. Когда мальчишки устраивали гонки – а делали они это часто, – я наблюдал, как Лучик вырывается вперед, и восхищался его высокой скоростью и крепким духом.
Хозяином Лучика был Боб Карлтон, худощавый мальчишка с рыжими волосами. Он любил говорить со мной о своем пони, потому что я своим интересом поощрял его хвастовство.
– На нем я могу оставить всех далеко позади, – заявлял он, и я с ним соглашался.
Каждый раз перед обедом он ездил на Лучике на четверть мили вниз по дороге, чтобы напоить его. Из-за этого он постоянно пропускал игры на школьной площадке и с радостью избежал бы этого, но его приучили заботиться о лошади.
Однажды я предложил сделать это за него, и он тут же согласился.
– Вот здорово! – радостно воскликнул он.
До места водопоя Боб всегда ездил без седла, но специально для меня оседлал Лучика и, подсадив меня ему на спину, наказал дать ему волю, и тогда он домчит меня туда и обратно, даже если я не притронусь к поводьям.
Я уже и сам это понял и решил обеими руками держаться за луку седла и забыть о поводьях.
Когда я устроился в седле, Боб укоротил стремена. Я нагнулся, поднял «плохую» ногу и вставил ступню в стремя до подъема, так чтобы снять вес с бесполезной конечности. То же самое я проделал и с «хорошей» ногой, но поскольку она была не так сильно парализована, я обнаружил, что могу слегка опереться на нее.
Я взял в руки поводья и ухватился за луку седла. Я не мог натягивать поводья или направлять пони, но я чувствовал руками, как он тянет вожжи, и от этого мне казалось, будто я сам управляю лошадью.
Лучик резво вышел за ворота и повернул в сторону водоема. Уверенности в собственных силах у меня как-то поубавилось. Я крепко вцепился в луку, отчего у меня свело пальцы, но ослабить хватку я боялся, так как мне казалось, что я упаду. Мне было за себя стыдно; кроме того, я злился – злился на собственное тело.
Когда мы добрались до водоема, Лучик окунул морду глубоко в воду. Я посмотрел на его шею, круто опускающуюся от луки седла, и, положив одну руку на круп пони, откинулся назад, чтобы не смотреть в водоем.
Лучик шумно втянул воду, но минуту спустя поднял голову над самой поверхностью и, вздыбив уши, посмотрел на выгон за водоемом. С морды стекала вода.
Все, что делал Лучик, производило на меня потрясающее впечатление. Вот, значит, каково это – сидеть верхом на пони, когда никто не указывает тебе, что делать, вот так пони пьет, оставшись наедине с сидящим в седле всадником; вот каково это – ездить верхом.
Я посмотрел на землю, на разбросанные по ней камни, за которые зацепился бы костыль, на грязь возле кромки воды, где костыль поскользнулся бы. Сейчас это не представляло для меня никаких трудностей. Сидя верхом на пони, мне не нужно было думать об этом.
Высокая трава, цеплявшаяся за костыли, крутые подъемы, преодолевая которые я начинал задыхаться, грубая, неровная земля – обо всем это я думал теперь отстраненно, не тревожась, будучи счастлив, что они больше не могут повергнуть меня в отчаяние пусть даже и на минуту.
Лучик снова начал пить. Я наклонился вперед и снизу коснулся его шеи, ощутив, как вода, пульсируя, проходит по его горлу. Он был теплым, сильным и быстрым и имел большое сердце. Я вдруг ощутил острую, страстную любовь к этому пони.
Закончив пить, Лучик повернулся, и я едва не свалился, но меня это больше не беспокоило. Весь обратный путь я спокойно держался за луку седла. Лучик шел подо мной без малейших усилий, без сопротивления, и мне казалось, что его ноги стали моими.
Боб помог мне слезть.
– Ну, как он бежал? – спросил он.
– Хорошо, – сказал я. – Завтра снова поведу его на водопой.
Глава тридцатая
Теперь я ежедневно ездил на Лучике к водоему. Я сам седлал его и надевал узду, потом подводил его к Бобу, а тот подсаживал меня и ставил костыли у школьной стены.
Через несколько недель я уже перестал думать только о том, как бы удержаться в седле. Я чувствовал себя увереннее и не так крепко держался за луку.
Но я по-прежнему не пользовался поводьями, а потому не мог ни сдержать пони, ни направить его в нужную сторону. Разгуливая по лесу или катаясь в кресле, я постоянно обдумывал это затруднение. По вечерам перед сном я мысленно изобретал седла с движущимися ручками, со спинками, как у стульев, с ремнями, чтобы привязывать ноги к бокам лошади, но, сидя на спине Лучика, понимал всю тщету своих фантазий. Я должен научиться держать равновесие без помощи ног, постичь искусство верховой езды без рук!
На последних нескольких ярдах до водоема я начал понуждать Лучика перейти на рысцу. Это расстояние постепенно увеличивалось, и вот он бежал уже последние сто ярдов.