– Ничего, – ответил он, уставившись в землю; я слышал, как тяжело он дышит.
– Не надо было так бежать к воротам, – сказал я. – Ты едва не задохнулся.
Он с улыбкой посмотрел на меня, потом повернулся к матери, которая протянула ему руку, подойдя к воротам.
– Я все видела, – сказала она. Они посмотрели друг другу в глаза. – Он весь в тебя. – Мама повернулась ко мне. – Ты сам научился ездить верхом, да, Алан?
– Да, – подтвердил я, опираясь на шею Лучика, чтобы наклониться к ним поближе. – Я учился не один год и упал всего раз – вчера. Папа, ты видел, как я повернул? – обратился я к отцу. – А видел, как он меня слушается, словно дрессированный? Что скажешь? Умею я, по-твоему, ездить верхом?
– Да, – сказал он. – Хорошо. У тебя сильные руки, и сидишь ты хорошо. Как тебе удается держаться? Покажи.
Я объяснил, как держусь за подпругу, потом рассказал, как водил Лучика на водопой и как теперь научился взбираться в седло и спешиваться с помощью костылей.
– Я бы тебе показал, но костыли остались в школе, – сказал я.
– Ничего… В другой раз… Ты уверенно чувствуешь себя в седле?
– Как на диване.
– А спина у тебя не болит, Алан? – спросила мама.
– Ничуть, – сказал я.
– Ты ведь будешь всегда очень осторожен, правда, Алан? Мне нравится смотреть, как ты скачешь верхом, но я не хочу, чтобы ты упал.
– Я буду очень осторожен, – пообещал я и добавил: – Ну, мне пора возвращаться в школу, а не то опоздаю.
– Послушай, сынок, – с серьезным видом сказал отец. – Теперь мы знаем, что ты умеешь ездить верхом. Ты промчался мимо ворот как угорелый. Но не нужно так ездить, а то люди решат, что ты новичок и совсем не знаешь лошадей. Хорошему наезднику не пристало носиться, как сорвавшийся с цепи щенок, просто чтобы показать, что он умеет ездить верхом. Хорошему наезднику не нужно никому ничего доказывать. Он прислушивается к своей лошади. И ты так делай. Пускай его потише. Ты умеешь ездить верхом, это верно, но не нужно пускать пыль в глаза. Галоп хорош на ровной дороге, но так, как ты ездишь, ты весь дух из лошади скоро выбьешь. Лошадь – как человек; от нее больше всего толку, когда с ней поступают по справедливости. А теперь отведи Лучика назад в школу и хорошенько разотри его. – Он на секунду задумался и сказал: – Ты отличный парень, Алан. Ты мне нравишься, и я считаю, что наездник из тебя хороший.
Глава тридцать третья
На дорогах появились автомобили. Оставляя за собой клубы пыли, они мчались по большакам, предназначенном для железных ободьев колясок. Они корежили дороги; из-под их колес на встречные экипажи сыпались, барабаня по щиткам, острые кусочки щебня. Они врезались в стада, оглушительно сигналя, и перепуганные животные разбегались кто куда. На машинах были большие медные ацетиленовые фонари, медные радиаторы и прямые величественные лобовые стекла, за которыми, наклонясь и глядя вперед, сидели люди в пыльниках и темных очках. Они судорожно сжимали руль. Иногда они дергали его, как вожжи.
Перепуганные лошади шарахались от дыма и шума проходящих машин, и разгневанные возчики вставали в колясках, затормозивших на поросших травой обочинах дорог, и грязно ругались, глядя на оседавшую пыль.
Фермеры оставляли ворота выгонов открытыми, чтобы охваченных паникой лошадей, сопротивлявшихся поводьям, можно было увести с дорог в безопасные места, где они, дрожа, били копытами, пока машины не уносились прочь.
Питер Финли уже не был конюхом миссис Карразерс; теперь он стал ее шофером, носил фуражку и форменную одежду и открывал перед ней дверь автомобиля, поставив пятки вместе.
– Чего вы заполонили дорогу? – однажды набросился на него отец. – Она что, вам принадлежит? Когда вы проезжаете, всем приходится отходить в сторону, на траву.
– На автомобиле не проедешь по траве, как на лошади, – объяснил Питер. – Я должен оставаться на шоссе, а места там хватает только для одного.
– Да, и этот один – миссис Карразерс, – проворчал отец. – Я уже боюсь выводить молодую лошадку на дорогу. Будь у меня лошадь, которая не испугается автомобиля, я бы ринулся прямо на тебя.
После этого Питер всегда останавливался, если отец хотел проехать мимо него на молодой лошади, но, несмотря на это, лошадь заносило на траву, а отец натягивал поводья и чертыхался.
Он ненавидел автомобили, но говорил мне, что от них уже никуда не денешься.
– Когда тебе будет столько лет, сколько мне сейчас, Алан, – сказал он, – ты сможешь увидеть лошадь только в зоопарке. Их дни сочтены.
Он стал реже объезжать лошадей, а жизнь дорожала, но все же ему удалось скопить десять фунтов на несколько банок коричневой мази, которой мама натирала мне ноги. Это было американское средство, известное как «Система Виави», и торговец, который продал мазь отцу, гарантировал, что после нее я непременно начну ходить.
Мать месяц за месяцем втирала ее мне в ноги, пока весь запас мази не вышел.
Отец с самого начала в это не верил, однако, когда мама сообщила ему, что мазь кончилась, он с горечью сказал:
– А я-то как дурак надеялся на чудо…
Он заранее подготовил меня к бесполезности такого лечения, и я не испытывал большого разочарования.
– Не буду я больше попусту тратить время на лечение! – заявил я отцу. – Мне это только мешает.
– Вот и я так думаю, – ответил он.
Теперь я ездил на пони, которых он недавно закончил объезжать, и часто падал. Только что объезженные пони часто пугливо шарахались в стороны, а я так и не научился держаться на неспокойной лошади.
После очередного падения я убеждал себя в том, что оно случилось в последний раз и больше не повторится, но отец в этом сомневался.
– Все мы так считаем, сынок. Мы говорим это после каждого падения. Когда парень падает в последний раз, он этого уже не чувствует.
Но мои частые падения его беспокоили. Поначалу его мучили сомнения, но потом он вдруг решительно начал обучать меня, как лучше падать – расслабив мышцы, свободно, чтобы смягчить удар о землю.
– Выход всегда найдется, – убеждал он меня. – Не такой, так другой.
Отец всегда быстро решал проблемы, связанные с моими костылями, но чем я буду заниматься, когда окончу школу, – на этот вопрос у него не было ответа.
До конца учебного года оставалось всего два месяца. Что дальше? Мистер Симмонс, хозяин лавки в Туралле, пообещал платить мне пять шиллингов в неделю, если по окончании школы я стану вести его книги, но хотя меня весьма воодушевляла мысль о самостоятельном заработке, я мечтал о работе, которая бросила бы мне вызов, потребовав напряжения всех сил и способностей, присущих только мне.
– Кем ты хочешь быть? – спросил отец.
– Я хочу писать книги.
– Что ж, это дело хорошее, – сказал он. – Этим можно заняться, но чем ты будешь зарабатывать на жизнь?
– Люди же зарабатывают на жизнь книгами, – ответил я.
– Да, но на это уходит много-много лет, к тому же нужно быть очень образованным человеком. Питер Финли говорил, что написать книгу – самое трудное дело на свете. Он пробовал. Ты не подумай только, что я против того, чтобы ты писал книги. Вовсе нет, но сначала нужно учиться.
Он молча постоял, задумавшись, а потом заговорил так, будто точно знал, что однажды я стану писателем.
– Когда будешь писать книги, – сказал он, – пиши, как Роберт Блэтчфорд. Это тот парень, что написал «Невиновен». Отличная книга. Она написана, чтобы помогать людям. Видишь ли, – продолжал он, – нет смысла писать книги только ради денег. Уж лучше объезжать лошадей. Когда объезжаешь лошадей, создаешь что-то хорошее из того, что могло оказаться дурным. Легко испортить лошадь, но вот придать ей… ну…. характер, что ли… понимаешь? Допустим, заставить ее работать с тобой, а не против тебя – вот это трудно. Когда я познакомился с Питером Финли, он дал мне книгу под названием «Моя блестящая карьера». Говорят, ее написала женщина, хотя она называет себя Майлз Франклин. Это лучшая книга, какую я читал в жизни. Эта дама не боится брать барьер. Она на все готова, и у нее есть сердце… Не знаю… Писать книги – дело нелегкое, и мне кажется, ты неверно себе его представляешь. Думаешь, приятно проводить время за написанием книги. А это… ну, может, когда тебя тряхнет разок-другой, ты поймешь, что я имею в виду.
Мы сидели на верхней перекладине забора в загоне и смотрели на молодого жеребчика, которого отец приучал к уздечке. Жеребчик грыз удила. Углы его рта были стерты до красноты.
– Спина у него слишком длинная, – внезапно заметил отец и продолжал, возвращаясь к нашему разговору: – Если парень даст тебе сто фунтов за книгу, можешь не сомневаться: ему самому это выгодно, но если все бедные и обездоленные люди снимут перед тобой шапки за то, что ты написал ее, – это совсем другое дело; это того стоит. Но сначала тебе надо пожить среди народа. Ты полюбишь его. Эта страна принадлежит нам, и мы сделаем ее раем. Люди здесь равны. В любом случае, желаю тебе удачи. – И добавил: – Пиши книги. Но сначала немного поработай у Симмонса, пока не встанешь на ноги.
Несколько дней спустя мистер Симмонс показал мне объявление в газете «Век». Коммерческий колледж в Мельбурне предлагал стипендию для обучения профессии бухгалтера тем, кто выдержит экзамены по истории, географии, арифметике и английскому. Экзаменационные вопросы по запросу будут высланы школьному учителю.
Я написал письмо с просьбой прислать вопросы, и через неделю мистер Такер сообщил мне, что они прибыли.
– Прошу заметить, Маршалл, – строго сказал он, как будто я его в чем-то обвинял, – что печать на этих экзаменационных бумагах не вскрыта. Следовательно, невозможно посмотреть вопросы до экзамена. Я сообщил об этом экзамене Уильяму Фостеру, и он тоже будет его сдавать. Я хочу, чтобы ты явился в школу ровно в десять утра в субботу. А теперь возвращайся на свое место.
Уильям Фостер был любимчиком Такера и его лучшим учеником. Он мог без запинки назвать все реки в штате Виктория и производить арифметические вычисления, сцепив руки за головой, чтобы показать, что не считает на пальцах.