Я понимаю, что она сейчас начнет рыдать, и принимаюсь собирать фасолины, похожие на каких-то насекомых, приговаривая:
– Ничего… Ничего… Хрен с ней, с фасолью…
Маша встает и смотрит на меня: глаза блестят, но слез нет. «Должно быть, в теле уже влаги не осталось», – думаю я, вытаскивая фасоль из-под стола. Девушка странно смотрит на меня, и когда я наконец читаю этот взгляд, то думаю: «Только этого мне и не хватало…»
Маша достает из серванта бутылку коньяка «Ной», который вечно дарят ее отцу-доценту в КПИ и который мы отчего-то прозвали «Цой».
– Жмена видели? – спрашивает она, разливая по старым хрустальным бокалам янтарный напиток и совершенно не пытаясь скрыть дрожь в голосе.
– Видели, – кивает Китаец и хлопает коньяк, не дожидаясь остальных.
«Опять нарежется за полчаса», – думаю я, открывая пакет с соком.
– И как он?
Я машу рукой: мол, по херу.
Говорим про школу, про море, про Аврил Лавин и новый секонд на Теремках. Дешевые часы на стене, которые Маша как-то получила по акции, купив в ларьке две пачки «Честера», отщелкивают час, потом другой…
– Китаец, не впадлу, метнись кабанчиком в «ЭКО» за коньяком… – говорит Маша, вернувшись с балкона.
Ее пошатывает, в руке дымится недокуренная сигарета, пепел падает в горшок с хризантемой на подоконнике. Сквозняк бросает черную прядь на ее бледное лицо, засыпает его волосами, и я смеюсь от проявившегося на миг сходства с девочкой-призраком из «Звонка».
– Так в серванте ж вроде есть еще… – лепечет Китаец, бессильный распознать витающие в воздухе намеки и желания. Он копается в дисках на полке над телевизором и как раз собирался воткнуть в магнитофон сборник хитов «HIM».
– А я говорю – сходи! – выпаливает Маша, резко и с ноткой истерики. – Это отцовский, мне попадет… Там и так уже в каждой бутылке чая до фига долитого…
Вонзив окурок во влажный чернозем под цветком, она смотрит на меня и улыбается столь плотоядно, что даже Китаец бормочет:
– А-а-а… Понял, уже иду…
Когда за ним хлопает дверь, я прикидываю, что до круглосуточного супермаркета и обратно, с учетом очереди на одной работающей кассе, он доберется где-то за полчаса. Я оборачиваюсь и вижу Машу – совсем близко. Она впивается в мои губы так, что клацает зубами о зубы.
– Хочу… – шепчет она, отстранившись на секунду, и вновь прижимается.
У меня в голове гудит, по телу ядерным взрывом прокатывается мощный прилив желания.
– Хочу… – вновь бормочет Маша, отшатнувшись и оставив мне терпкий вкус сигарет.
– На балкон. Курить, – хриплю я.
Свежий ветер несет из парка запахи листвы и остывающей земли. Пока я прикуриваю сигареты себе и Маше, ее рука начинает расстегивать мой ремень.
– А Жмен? – вяло бросаю я, глядя за ее спину – на старую кровать, где обычно спит Машина мама, когда жара и духота становятся невыносимы.
– На хрен, – злобно шипит Маша.
В ее мутных глазах отражаются огни окон соседней девятиэтажки. Голова наполняется обрывками разорванных спиртным мыслей, и, не совсем понимая, что делаю, я начинаю стягивать с Маши футболку… Остатки разума направляют глазам предостерегающую картинку в виде рожи Жмена, но когда рука Маши наконец справляется с ремнем и джинсами, жар возбуждения заливает тело доверху, я представляю себе Юлю и мигом посылаю все к чертям. Где-то там, где еще секунду назад мерцало сознание, воцаряется бесконечное, бездонное, спасительное чувство близости. Реальность рассыпается, словно мне удалось соскочить, спрыгнуть на параллельную ветку, в другой мир, где мы всегда были и будем вместе, никто не умирал, и ничего и никого другого никогда и нигде не существовало…
Вернувшись, Китаец находит нас на кухне, растрепанных, шальных, с лицами, блестящими от пота. Воздух будто гудит, как под высоковольтной линией. Я стою, прислонившись к холодильнику – другие магниты тоже попадали на пол, – а Маша смотрит в темноту за окном и вертит в руках серебристый блеск для губ «Oriflame». Я напялил свою футболку «I Love New York» шиворот-навыворот, Маша набросила отцовскую клетчатую рубашку. В ярком белом свете кухонной лампочки, с лихорадочно блестящей кожей, она похожа на мокрый пластиковый манекен.
– Ребята, там ничего из дешевых нормального не было, так я… – начинает Китаец, доставая бутылку «Хортицы» из рюкзака.
– Уходите, – тихо, не оборачиваясь, говорит Маша.
Отпив сока из пакета, она щелкает зажигалкой и подносит огонек к сигарете. Дым спиралью тянется к безжалостно яркой лампочке под потолком. Из старого приемника медленно струится какая-то новая песня «Depeche Mode».
– Ребята, пожалуйста, уходите… – еще тише, почти шепотом говорит Маша, и голос ее дрожит так, будто она вот-вот заплачет.
– Идем, – бросаю я; глядя куда-то в потертый линолеум, я отлипаю от холодильника и прошмыгиваю в коридор мимо застывшего в недоумении Китайца.
Взгляд скользит по так и не пригодившейся кассете с «Васаби», валяющейся на стойке для обуви рядом с Машиной джинсовой курточкой, которую Жмен купил ей на ночной распродаже то ли в «Караване», то ли в «Аладдине».
– Что за…
– Идем, Китаец. Все, дискотека кончилась.
– Ладно… Странные вы какие-то…
Лифт скрежещет, проползая вниз по своей железной норе. Я пристально вчитываюсь в надписи «Цой» и «лох», будто вижу их впервые. Корявые буквы пляшут, сливаются и расползаются черными гусеницами по тускло освещенной дээспэшной стенке.
Я думаю о том, что нашел дома за книгами.
– Че там у вас случилось-то? – спрашивает Китаец.
– Да ничего…
– Сделал ее? – оскаливается коротышка, тяжело привалившись к дребезжащей стене: ноги уже почти не держат его.
– Иди на хер.
– Да ладно тебе! Говори – сделал, да?
– Не твое китайское дело. Что ты там, водку взял?
– А Жмен как же?
– А что Жмен?
– Ну… а если он узнает?
– О чем узнает?
– Да ла-а-адно!
– Так что, водку взял?
– Ага.
– Давай во дворе еще хлопнем, покурим – и по домам…
Запихнув Китайца в подъезд – бедолага даже ключом в домофон не может попасть, – я бреду домой. Одинокий фонарь на перекрестке возле гастронома привычно гаснет и загорается вновь – отчего-то он делает так всякий раз, когда я прохожу мимо. Как будто в эту секунду ржавая старая железка мне подмигивает.
В голове шумят помехи, ошметки мыслей не клеятся, лицо Маши то и дело проступает в темноте среди деревьев парка, в провалах арок, на черных окнах спящих квартир, потом сменяется лицом Юли, и возникает противное чувство, будто все внутри сжимают в тисках… Прокравшись мимо родительской спальни, я тихо закрываю дверь и, сбросив одежду, влезаю под одеяло. Во дворе гудит и умолкает сигнализация.
Потом – тишина.
Рассохшаяся югославская стенка с древним постером «Gorky Park» кружится вместе с комнатой в медленном танце, но я никак не могу заснуть – все смотрю и смотрю в темноту…
– Здорова! Мы с Машкой думаем погнать в «Магеллан», на «Одиннадцать друзей Оушена»… Не хочешь с нами?
От веселья в голосе Жмена голова начинает гудеть чуть сильнее.
– Когда сеанс? – жуя слова, мямлю я. Потом присасываюсь к крану, наслаждаясь прохладой и морщась от привкуса хлорки в воде.
– В час. Пойдешь?
События вчерашнего вечера с грохотом проносятся по разбитым мозгам вереницей картинок, как агитпоезд.
– Да… Думаю, да…
– Окей. Давай в двенадцать на углу, возле бочки с квасом!
– Добро…
Швырнув телефон на диван, я падаю следом и включаю телик. По «М1» группа «Total» поет про то, как бьет по глазам адреналин. Закрыв глаза руками, я глубоко вдыхаю и выдыхаю. А потом иду собираться.
Жмен как раз помогает двум бутылкам акционной «Рогани» перекочевать из окошка ларька в рюкзак, а Маша курит, прислонившись к телефонной будке, со стаканом кваса в руке. Немного бледная, в черной майке с блестками и джинсовых шортах, которые заканчиваются, не успев начаться; глаза прячутся за черным пластиком очков, отражающих несущиеся в дыму и гари машины на проспекте. И солнце. И меня.
– Привет, – тихо говорю я, глядя в черные пластмаски, будто они – это ее глаза.
– Привет, – еще тише отвечает Маша.
Губы с серебристым блеском едва заметно дрожат и сжимаются в жесткую черту.
– Здоров! – хлопает меня по руке Жмен и обнимает Машу за талию. – Чувак, я вчера что-то совсем скис… Даже не помню, как домой дошел… Вроде минут сорок по парку этому вонючему бродил, еще пиво брал… С утра сегодня хлопнул ноль пять, так хоть в себя пришел.
– Бывает, – отвечаю я, закуривая. Затягиваюсь, выдыхаю, накатывает тошнота.
– Ты чего такой дохлый? Тоже вчера приложился? – улыбается Жмен.
– Ага… – отзываюсь я и, глядя в черный пластик очков, будто надеясь пробить его взглядом, добавляю: – Не выспался чего-то.
Мы идем к остановке. Жмен говорит:
– Только сегодня «Люди в черном». Хватит нудной херни.
– Я трахнул твою Машу, – отвечаю я.
Вообще-то я хотел сказать «переспал», но в последний момент решил быть грубее – чтобы гарантированно был эффект.
Жмен и Маша замирают. Она смотрит на меня, открыв рот.
– Ты… что? – шепчет Жмен так, будто у него вмиг пересохло горло.
– Ее спроси, – говорю я.
Жмен смотрит на Машу, и ее лицо красноречивее любых слов.
Вместо кино мой правый глаз увидел кулак Жмена вблизи. Еще я неплохо получил по ребрам. Вообще-то я легко мог уделать Жмена, если бы хотел. Но я не хотел. Я вообще ничего не хочу, кроме ответа на один вопрос.
Ребра и заплывший глаз даже не болят, будто у меня нет тела. Осталось только удушливое, навязчивое, садомазохистское желание разрушать. Отнять у кого-то хоть частичку того, что отняли у меня. Шаг за шагом снести свою жизнь, как старый обветшалый дом. Сжаться, съежиться, снова быть маленьким. А потом стать бестелесным и парить над городом, над землей, звеня в воздухе тем самым одним-единственным вопросом –