– Ах, так! – сказали. – Значит, уголовничек ты у нас всего лишь? Ну, вот и пойдешь к уголовничкам, да не к простым, а самым отмороженным, специально отобранным, ублюдкам из ублюдков. Извини, друг, по внутреннему распорядку советских тюрем не можем мы тебя к политическим отправить. Хоть ты у нас и энкавэдэшник бывший. Вертухай по-блатному, значит. Знаешь, как блатные вертухаев любят? Как девочек в основном. Но все равно любят. Очень сильно. Так что выбирай: к политическим пойдешь – «шпионом» или к уркам злым – «уголовником»?
Дед подумал-подумал и ответил:
– Не шпион я… и не предатель. Лучше уголовником сдохнуть, чем предателем. К уркам пойду.
И пошел.
Дальнейший рассказ Славика отпечатался в моей памяти навсегда. Стоит только закрыть глаза, и его негромкий, почти без интонаций голос звучит у меня в ушах. Глаза у меня давно закрыты. Сейчас сделаю еще одну затяжку и услышу, услышу… Услышу.
…Уверенным и сильным молодым животным по красной ковровой дорожке зашел я час назад в двери высокого кабинета. Вся жизнь была впереди. На улице меня ждала самая красивая на земле человеческая самка. Скоро она должна была принести мне потомство. Продолжение мое – такое же красивое и сильное, как и она, как я… Все у меня было: любовь, молодость, силы, удача… Я выжил на самой страшной в истории войне, меня даже не ранило. Муся меня дождалась, что уж совсем невероятно. Везунчик, счастливчик, хозяин своей судьбы! Это все было… каких-то девяносто минут назад. А сейчас забитой измученной скотиной выводят меня из кабинета и гонят на убой. И выхода нет. И жизнь моя почти закончена. Мне говорят: «Руки за спину!», меня толкают и понукают мною безжалостные погонщики, меня ведут сначала по желтым гладким коридорам с красными ковровыми дорожками, потом по другим коридорам – обшарпанным и сырым. За спиной моей поминальными колоколами звенят железные запоры. Сейчас умру, сейчас все закончится… Я не тороплюсь. Чем ближе цель моего с погонщиками путешествия, тем больше не тороплюсь, тем больше жить хочется. Никогда так не хотелось жить… А придется не жить. Ведь нет же выхода, совсем нет.
Я замедляю шаг, меня пинают в спину, все тело болит, ребра сломаны, но и боль радует, значит, существую еще, не кончился, остались мгновения… Растяну их, расплету, как шерстяной носок, в длинную нить и пойду по ниточке, каждый миллиметр прочувствую.
Неожиданно, на самом конце ниточки, я вспоминаю папу, молодого еще папу, как он мне о Христе в детстве рассказывал. «И воскрес ОН на третий день, смертью смерть поправ». Как неуместно и глупо: смертью смерть поправ… Хотя что-то в этом есть. Что-то спасительное и дарящее надежду.
Перед самыми дверями в камеру я понимаю что, и еле слышно шепчу: «Смертью смерть…» Двери в ад открываются с певучим на высочайшей ноте скрежетом, я получаю финальный тычок и оказываюсь в камере.
О, вот и черти, рожи-то какие, господи, натуральные черти. Расписные в синих дьявольских письменах тела, и клубы дыма повсюду. Здравствуй, преисподняя, оставляю надежду, как и положено всякому сюда входящему. Все, я готов. Готов умереть…
– Вы смотрите, кто к нам пожаловал! – вокруг меня ужом вьется мелкий щуплый бесенок. Облизывается, подвывает сладким от возбуждения голоском. – Чекистика привели, хорошенький такой, молоденький. Смотрите, братва, какой нежный, подготовили его для нас, отбили уже немножко. Ох, люблю молоденьких вертухаев с кровью! Ну, иди к нам, маленький, мы тебя любить сейчас будем.
Черти гогочут, и смех у них чертовски неприятный, нечеловеческий смех: ху-ху-ху, хя-хя-хя, уах-уах-уах! Черти тянутся ко мне своими отростками – не разберешь, где у них руки, ноги, хвосты, члены, рога… Месиво, страшное копошащееся месиво надвигается.
Когда им остается до меня совсем немного, я собираю последние силы. Я вдыхаю вонючий, дымный воздух, я шепчу на выдохе: «Смертью смерть…», разбегаюсь и бьюсь головой о каменную стену ада.
Очнулся я на третий день в больничке. Как и было предсказано, «смертью смерть поправ». Только место моего воскресения находилось не на Святой земле, под безбрежными голубыми небесами, а в лазарете внутренней тюрьмы НКВД, за крепкими решетками, в подземелье. Вот такое второе пришествие. Из ада в ад.
…Хорошие времена были до нашей эры, либеральные. В 1946-м сколько бы раз Христос ни воскрес, столько бы его к кресту и пригвоздили. А не фига на власть кесаря покушаться…
Это я сейчас, Витя, смеюсь, ёрничаю. Маленькая расслабуха для сохранения психики. А тогда мне не до смеха было. Я ведь и вправду каким-то новым очнулся, легким, что ли… Тела не чувствовал, только тугую повязку, сдавливавшую голову, ощущал. Будто якорь цепляла меня она к грешной земле. И главное, непонятно, что цепляла, тела я не ощущал совсем.
Врач, заметив мои открытые глаза, подошел, спросил, преувеличенно четко выговаривая слоги:
– Ты ме-ня слы-шишь? Мор-гни, е-сли слы-шишь. – Я моргнул. – Ско-ль-ко паль-цев?
– Три, – ответил я, не узнавая собственного голоса.
– Ну, ты даешь, парень, перелом основания черепа, думали, мозги вывалятся. Заклепали тебя из чисто научного интереса. Здоровый лось! Долго жить будешь. Ладно, отдыхай…
Не обрадовал он меня тогда своим прогнозом – насчет продолжительности жизни. Я ведь действительно в камере, когда разбегался, сдохнуть хотел. Но человеком хотел сдохнуть, а не так, как они для меня задумали. Только за пару десятков сантиметров до стены притормозил чуть. То ли от инстинкта подлого, то ли план во мне родился – пожить еще немного, в больничку попасть. До сих пор не знаю – отчего. Предпочитаю думать, что план. Всем нам хочется о себе думать лучше. Долго жить буду – это прекрасно. Но как жить, если тебя в ничтожество превратить хотят? И зачем жить? Я и на войне не надеялся выжить, даже думать об этом боялся, а здесь… Нет шансов, совсем никаких нет.
Я напряженно думал туго стянутой бинтами головой, весь в голову превратился, голова-ртуть, голова-ядро, голова-мина. Это имело свои плюсы: не ухало сердце в бездонную пропасть, не будоражил кровь адреналин, не холодели руки. Никаких эмоций, область чистого разума.
Я не боялся умереть, Витя. Каждая тварь земная боится, а я проломил в себе этот страх. Зажмурился, разбежался и проломил… Я многое понял в той больничке. Мне даже кажется, что я понял смысл жизни. Вот сейчас – слушай очень внимательно.
Не находя выхода, с треснувшей башкой и раздробленными костями, я догадался. А и не нужно в моей ситуации стремиться жить! Лишние сложности только, глупое нереализуемое желание. Другая теперь у меня цель – умереть человеком. В тюрьме и лагере я полагал, что эта цель только для экстремальной ситуации несвободы. Выйдя, понял, что для всей жизни. Умереть человеком – это не так просто. Для начала им нужно стать, а потом не перестать быть. Там, в лазарете, я осознал, что не человек еще. Я страдал за дело: каждая хрустнувшая кость, каждая гематома и ссадина были получены по заслугам. За солдатиков, расстрелянных под Сталинградом, за ровесника-немца, отказавшегося убивать и убитого мною, за чеченцев, согнанных как скот в товарные вагоны, за отчаявшихся, потерявших человеческий облик ленинградских мародеров. Даже за них. За то, что черту служил, напялив красивую форму лейтенанта НКВД. Да, был мальчишкой. Да, война. Да, не понимал ничего – из патриотизма, из лучших побуждений. Но ведь служил! Судьба смилостивилась надо мной, дала шанс умереть человеком. Стать им… и умереть. Ох, ты не представляешь, как мне полегчало, когда я это понял. Никогда так легко не было. Это же надо – попасть в застенки, в ад кромешный, чтобы освободиться. Почти каждого живущего тянет вниз и грызет изнутри страх смерти. Даже если он не осознает – его все равно тянет и грызет. Это от страха люди воюют, предают, впадают в истерику, загребают, всем чем можно и чем нельзя, жизненные блага. Боятся, что не хватит, не успеют. Крепости себе возводят – из статусов, связей, богатств и положений. Глупые, ничего не поможет! Умрут все. Не того они боятся… Не знаю, Витька, может, я себя уговорил, может, придумал очередное утешение для моей безнадежной ситуации. Люди мастаки себе утешалки придумывать и смыслы грандиозные возводить на пустом месте. Особенно от страха, и особенно от страха смерти. Большинство смыслов так, кстати, и появились. Я тебе не навязываю, сам потом разберешься. Но мне мой новый смысл – умереть человеком – очень помог, и в тюрьме, и на воле.
Оставшиеся две недели в больничке я посвятил уточнению технических, но очень важных деталей. Во-первых, я понял, что в задаче «умереть человеком» ключевое слово все-таки «человеком», а не «умереть». Просто умереть – часто трусость. Умирать по пустякам не следует ни в коем случае, но готовым к смерти быть нужно. В крайних, действительно безвыходных ситуациях. В них лучше не попадать, обходить стороной, увертываться. Но если уж попал… то будь готов. Как юный и отважный пионер – будь готов, и точка!
Оставалось понять, что значит «быть человеком». Ничего себе вопросик, да? Но я и с этим справился. Знаешь, Витька, тело, оказывается, очень сильно отвлекает мозг. Я потом много научных статей прочел, все пытался разобраться. До 80 процентов ресурсов мозга уходит на обслуживание тела. То есть человеку то хочется пить, то болит что-нибудь, то чешется, а то уровень гормонов неожиданно повысился или понизился… Если вдуматься, мы все – натуральные инвалиды, лишены четырех пятых умственных способностей. С другой стороны, когда не чувствуешь тела, тут-то прозрения и наступают. Я колебался между двумя вариантами. Не делай другому того, что не пожелаешь себе, и наоборот, делай для других то же, что себе хочешь. Казалось бы, похоже, но разница принципиальная. В Новом Завете написано: «Возлюби ближнего своего, как самого себя». Но ни от одной идеи в мире не полегло больше народа, чем от христианства. Последователи Христа так были уверены в своей правоте, что жгли, вешали и резали несогласных пачками. И потом, огромное количество жителей Земли не любят даже себя, не говоря уже о других. Я решил, что быть человеком означает не делать другим того, что не желаю себе. Скажешь, банальность? Согласен. Но выстраданная, прочувствованная на собственной шкуре банальность. И к тому же усовершенствованная. Да, я дополнил всем известное определение. Хочешь – запомни, а хочешь – запиши, пригодится. Быть человеком означает не делать другим того, что себе не желаешь, и не позволять другим поступать в отношении себя и своих близких по-другому. Вот мой новейший завет, полученный в больничке внутренней тюрьмы НКВД на Лубянке. Вот за что я был готов умереть. За это же, Витя, я готов умереть и сейчас.