Но я же не отказываюсь! «Я люблю тебя, жизнь, и надеюсь, что это взаимно». Очень надеюсь. Очень люблю. Если выживу – значит, взаимно, значит, нужен я еще тебе. А если нет… туда мне и дорога. Не ради адреналина и пустого бахвальства испытываю судьбу. Да и не я ее испытываю, она меня. Так получилось, просто так получилось…
– Вась, смотри, какая тачка крутая едет, – говорю восхищенно охраннику. Он попадается на этот детский трюк, отворачивается, а я быстро перелезаю через перила, встаю на маленький уступ спиной к реке и что есть сил кричу: «Отошли все, отошли на десять шагов, иначе прыгну!»
Люди реагируют не сразу: замирают, молча смотрят на меня – слишком неожиданно все произошло. Тогда я отрываю одну руку от перил и буквально визжу, используя все знакомые мне матерные выражения:
– Отошли… твою мать на… отсюда, отошли в… уроды!
Мат русские люди понимают, и нерусские – тоже, даже японцы испуганно разбегаются в разные стороны. Даже Вася бежит. Все, «первый тайм мы уже отыграли и одно лишь сумели понять…».
Что сумели? Да ничего не сумели, но отыграли. Можно перевести дух. Вокруг меня собирается толпа, останавливаются машины, выходят люди, достают телефоны, делают фото, снимают видео. Вот она, слава, дождался наконец. Не радует… Моя возможная смерть становится источником тщеславия, любопытства и корысти. Вот, мол, видел чудика, даже на телефон снял – посмотрите, что за придурок, а кто-нибудь ушлый обязательно продаст запись желтым журналюгам, за штуку баксов.
«Жил грешно и умер смешно», – вспоминается предсмертная записка предтечи Пушкина, веселого порнографа Баркова. Его нашли со спущенными штанами и свечкой в заднем проходе. Не хочу так, не буду! И потом вот он, шанс, которого я так жаждал. Тот же эффект получится: покочевряжусь часок, приедут менты, врачи из психушки уложат в теплую постельку, напичкают транквилизаторами, и не надо прыгать. Увезут от Железного Шурика и Васи, а там – будь что будет…
Я цепляюсь за эту спасительную мысль, верчу ее, рассматриваю с разных сторон, она мне нравится. Лишь где-то очень глубоко внутри похоронный голос шепчет мне еле слышно: «Плохо будет, Витя, поймут они, что ты слабак, окончательно. Размажут тонким слоем дерьма по всему, что тебе дорого. Сам повесишься потом, как Иуда в самшитовой роще». Я не хочу слышать этот голос, мог бы – уши заткнул. Но он не снаружи – внутри. И я слышу. Не получится сегодня между струек пробежать – придется окунуться с головой в студеную водицу под мостом. Поступок нужен. Очень мне грустно, но почти не страшно почему-то. Просто грустно, что так все получилось. Перехватывая руки, я поворачиваюсь спиной к зрителям, краем глаза замечаю, как из толпы ко мне рванулись несколько человек. В том числе и Вася. Надо прыгать. Надо прыгать. Надо прыгать… Холодно же, думаю напоследок, не май месяц, октябрь скоро. Еще не прыгнул, а уже холодно… В спину дует холодный ветер, до костей пробирает. Люди ко мне бегут, – догадываюсь я, – от них ветер. Но он все-таки теплее, чем вода внизу.
Может, позволить им себя схватить? Еще не поздно позволить… Я чувствую прикосновение чьей-то руки к спине, отталкиваюсь затекшими ногами от парапета и прыгаю…
Лечу. Сердце, кажется, летит быстрее меня. Оно разбилось уже, а я лечу. Вранье, что вся жизнь перед смертью вспоминается, только свист в ушах и ощущение необратимости, непоправимости сделанного в пустоту шага… Пустите меня обратно! Схватите меня! Протяните руку помощи! Сбросьте веревку, затащите на Крымский мост! Я буду хорошим! Я буду радоваться, что Крым наш! Я что угодно сделаю, лишь бы жить, жить, жить…
Лечу. Успеваю понять, что не спасут. Успокаиваюсь, смиряюсь. Сейчас умру. Все умирают, и я умру, но в отличие от всех – сейчас. Ну и ладно.
Только перед самой водой вспоминаю о холоде и снова пугаюсь. Что угодно, только не холод, огонь, крематорий, геенна огненная – только не холод. Не надо холода, умоляю! Я согласен умереть, но в тепле, в сухости. Не хочу в мокрое и холодное, пожалуйста…
…Удар. Холода нет. Удар бичом по пяткам, и волна расплавленного железа от ступней к горлу поднимается, выжигает меня, как я и просил. Спасибо, Господи, что услышал, я умираю в тепле, в жаре, в аду, в геенне огненной, в языках пламени, во взрыве, в раскаленных камнях, в пустыне, в жерле вулкана, в лаве, в песке, в горящей нефти, в солнце я умираю… в солнце… в солнце… в солнце я.
Умираю…
Часть 3. Возможное невозможное
Обратная сторона меня
Свет… Нет, не свет. Но и не темнота. Скорее свет… Никуда не лечу, никакого тоннеля, не так все, как ожидал. Не умер… Стою на чем-то где-то, вижу белое перед собой. Стена как будто… Точнее – две стены. Угол. В углу стою носом – маленький растерянный мальчик. А может, я и есть мальчик? Поставила меня мама носом в угол за разбитую нечаянно вазу. А все остальное мне только привиделось…
Детский кошмар. Вся моя так печально закончившаяся жизнь – просто детский кошмар. Вытягиваю перед собой руки, упираюсь в угол и понимаю две вещи. Обе грустные. Руки у меня не мальчика, но мужа, и уходят они по запястья в белые светящиеся стены. Умер все-таки и, что еще хуже, – жил… Не очень хорошо жил, раз так умер.
С моста я спрыгнул… Резко, словно неприятный запах, я вспоминаю свою жизнь. Как ватку с нашатырем к лицу поднесли. Прихожу в себя быстро. Но противно-о-о-о… И грустно еще очень, ведь умер же… Точно умер, руки в стены ушли и уперлись во что-то холодное, вроде льда, но намного холоднее. Нет, не лед. Лед тает под теплыми руками, а от этого холода, кажется, тают сами руки. И оторваться сил нет, засасывает… С большим трудом делаю шаг назад, рассматриваю ладони – они такие же белые стали, как стены. Страшно мне… Проклятье, умер ведь уже! Что может быть страшнее? А все равно страшно.
От ужаса я начинаю вытирать руки о залитые виски джинсы. Странно, одежда совершенно сухая, и от нее пахнет вчерашней пьянкой. Божественно… в этом стерильном белом пространстве вчерашняя пьянка пахнет божественно. Жизнью, закончившейся безвозвратно, цветами, небом, луной, волосами маленького сына Славки, Анькиными губами, ветром с моря, дождиком, горячим стейком с кровью, коньяком, виски, яростью, жизнью, жизнью, жизнью… Я тру руки об одежду, хлопаю себя, бью, пытаюсь почувствовать боль – хоть что-то пытаюсь почувствовать. Кручусь вокруг своей оси, бью… Ничего, совсем ничего. Белое все кругом, не за что уцепиться взгляду. Посередине пространства – какая-то мебель, но она тоже белая. Сливается, исчезает. Вдруг я замечаю цветное пятно у противоположной от меня стены. Оно шевелится, оно крутится, непонятно – что это. Я замедляю свое вращение, и пятно тоже тормозится, начинает приобретать форму. У пятна вырастают руки, ноги, пятно имеет лицо, бороду из черных с проседью волос, одежду, обувь… Человек… мужчина. Обычный мужчина моего возраста, но что-то в нем странное есть. Настолько странное, что у меня замирает дыхание и перестает биться сердце. Я все уже увидел, но не могу осознать и принять увиденное. Дело в том, что человек напротив меня – это… это… Это я!
Да, это я, но какой-то странный «я». С дурацкой бородой, худее намного, жилистый, со сбитыми мозолистыми руками, в плохой китайской одежде с вещевого рынка. Работяга такой, человек из метро, с остановки общественного транспорта, человек из большинства. И я тем не менее. Кожей, шестым или двадцать шестым непонятным чувством ощущаю, что я. Ужасное, неловкое, скребущее по нервам ощущение. Как будто инцест, хуже, чем инцест, – святотатство. В ад я попал, что ли? Пытка такая изысканная?
При жизни ненавидел фотографироваться и сниматься на видео. Все эти дни рождения, свадьбы, отчеты о путешествиях… Не нравился себе, как будто меня ловили за совершением какого-то постыдного и интимного ритуала. А вот селфи делал. Вроде ничего получался на селфи. Однажды задумался: почему? И понял: делая селфи, люди неосознанно преображаются, подтягиваются к своему или божьему (неважно) представлению о себе идеальном. А когда не совершают усилие, не смотрят в объектив – на лице в основном проступают ошибки, погрешности, искажения, неправильно прожитая жизнь проступает. Объектив – как глаз божий. Я верю в объектив, а в ад – нет. Если ад существует, то либо я тупой, либо бог.
Зачем мне давать свободу воли, а потом наказывать? Наказывают за нарушение законов и правил. Но нет правил, есть только свободная воля – будь она неладна. Видимо, я просто схожу с ума. Тону в вонючей водичке Москвы-реки. Легкие уже заполнила жидкость, в крови заканчивается кислород, и сжимающийся в последней судороге мозг рождает страшные видения. Не любил смотреть на себя? Посмотри. Возмутись, мобилизуй последние силы организма на борьбу за существование. Я все понимаю: привычка к анализу не покидает меня даже в этом страшном и стерильном месте. Но все равно неприятно. Я и так неприятный тип, а эта моя версия в виде работяги – еще неприятнее.
Быдло он! Я при жизни сильнее всего быдло ненавидел. Утешает, что ему, похоже, тоже нездорово. На его лице проступают отвращение и ужас. Он уставился на меня, смотрит моими глазами, и так все ясно становится. И страшно. А еще мне кажется, что я понимаю его гораздо больше, чем хочется. Мне кажется, я превращаюсь в него и слышу его мысли… Как можно слышать мысли? Уши звуки слышат, а мысли… Черт его знает, что происходит! Чувствую, ощущаю я – непонятно чем – странного бородатого типа, так похожего на меня. Глупый он и набожный, молится вроде как…
…Господи, Господи, Господи, пресвятая Дева Богородица, отец Небесный, ангелы Господни, помилуйте меня и простите! Грех я страшный совершил, харкнул в ваши божественные лики. Отринул дар, сломался, осыпался, рухнул с этого проклятого моста. Нет мне прощения, гореть мне в геенне огненной вечно, жариться на адских сковородках, потому что я предатель. Вас предал, детей, Женьку и Славку предал, себя предал. Прости меня, Господь всемилостивый! Не рая прошу – небытия. Вычеркни меня, сотри, сделай так, будто меня и не было.