Десять дней я пробыл в Крыму, и все время ком в горле стоял. Первый раз в своей уже немаленькой жизни что-то нужное и правильное сделал. Конечно, и сброда там всякого хватало – бандитов, авантюристов и просто искателей будоражащего кровь адреналина. Но я не расстраивался. Это нормально, это естественно, большая волна всегда пену поднимает.
В Москву вернулся, потому что фирму не на кого было оставить. И тут же начал задыхаться. Вроде большая Москва, переливается цветными огнями, а как кино черно-белое, похоронное. И воняет. Трусостью воняет, жадностью, эгоизмом. Анька – совсем чужая, красится по утрам, напяливает на себя нелепые цацки, надевает из другой, фантастической жизни норковую шубу и едет на работу. Спрашивает еще ехидно, с подколкой:
– Чего такой радостный, Вить? Немочку с буферами огромными себе в командировке нашел?
Я смотрел на нее и не понимал: как я мог прожить с этой женщиной двадцать лет? Ведь разные мы с ней, совсем разные…
Не выдержал я долго в Москве, через несколько дней, разобравшись с делами, снова сорвался в Симферополь. Пробурчал что-то невразумительное по поводу нового аукциона и поехал. Несколько раз так ездил, пока официально не приняли Крым в состав России. А потом грустил, что вот кончилось все и сужается, исчезает поле, где можно делать однозначно правильные вещи.
Не долго грустил. В начале лета мне позвонили мои новые друзья по Крыму и сказали, что в Донецке намечается крупная заваруха.
Интересно, поехал бы я в Крым, а потом в Донбасс, если бы в семье все нормально было? Не знаю… Человек обычно за идею воевать начинает, когда ничего, кроме идеи, у него не остается. «Блаженны нищие духом, ибо для них царствие Божие» – сказал Христос. Именно мы, нищие, ограбленные, потерявшие все, делаем революции и участвуем в многочисленных войнах. Именно мы двигаем Землю вперед. И награда нам за это – смерть и забвение. Много я видел памятников неизвестному солдату, но ни одного – неизвестному генералу.
Думаешь, хорошо быть нищим? Хорошо потерять жену, детей, дом и болтать нелепо конечностями в пустоте, лихорадочно пытаясь за что-то уцепиться? Нет, это нехорошо. Вовремя все-таки мне Господь Украину послал. Во спасение, как я тогда надеялся…
Уехать в Донбасс и не сказать об этом Аньке было невозможно. Тем более не хотел я туда ехать с пустыми руками. Купить одежду, снаряжение, фуру пригнать для военной надобности – это другое дело. Но и фуры, и деньги были не только моими. Жена имела на них точно такое же право. Ее заботами, возможно, ее уступчивостью и покладистостью они у нас появились… Невыносимо! Я устал от подозрений, от бизнеса, от всей моей скомканной и летящей в тартарары жизни. Очистить мне хотелось вонючие деньги, спалить их в зарождающемся огне войны, а нельзя, без нее нельзя. Трудилась ведь, старалась, имеет право… Очень страшно было спрашивать у нее разрешения, словно по минному полю идти. Наша семья застыла в неустойчивом равновесии на краю пропасти, малейшее движение и… Но не сделать этого движения я не мог.
– Отговаривать тебя, как я понимаю, бесполезно, – сказала Анька, выслушав мое жалкое лепетание, – ты ведь уже все решил. Тебе плевать, что твоя умница-дочка учится в МГУ, а не в Гарварде, который заслужила больше всех на свете. Ты сто тысяч долларов клянчишь на свои химеры и еще фуру, столько же стоящую. Как раз на Гарвард бы хватило… Я правильно все поняла?
– Ань, пожалуйста, не горячись, выбрось ты из головы эту дурацкую математику! О людях подумай, пожалуйста, не по-христиански цифры высчитывать, когда люди умирают. Там братьев наших и сестер спасать нужно, я же уважать себя не смогу, если…
– А я тебя уважать не могу! – сорвалась на крик она. – Я тебя уважать не могу, ничтожество раздутое! О братьях и сестрах думаешь, а о дочке, обо мне, о Славке – нет. Много ты обо мне думал, когда в префектуру работать отпустил? Не больно-то возражал, особенно когда заказы и денежки пошли. А меня там сломали, Витя! Меня с дерьмом смешали! Да, я слабая, нет у меня принципов. Точнее, были да сплыли. Я думала, ты защитишь меня от этого поганого мира. Я дома хотела сидеть, я знать не желала, как оно на самом деле… А у тебя принципы… И вот что я тебе скажу: иди ты в жопу со своими принципами!
– Ань, но ведь я умолял тебя не работать, в две тысячи восьмом последний раз на коленях стоял, лишь бы ушла…
– Вот именно, на коленях… Не мужик ты, а недоразумение на коленях. За шкирку брать надо было и домой на цепь сажать, а ты «на коленях…». Хотя вру, не помогло бы, сломали меня уже к тому времени. Я, Вить, очень плохая стала. Рассказать тебе, насколько плохая, а?
– Нет-нет, – в ужасе отшатнулся я. – Не надо, ради бога, не надо.
Я закрыл лицо руками, мне исчезнуть захотелось, лишь бы не знать, не слышать… Потому что догадывался я, что она скажет.
Анька посмотрела на меня презрительно, усмехнулась горько и издевательски произнесла:
– Трус, ничтожество! А еще воевать собрался, братьев спасать… Ты себя, меня, ты семью нашу спасти не смог, а туда же, герой хренов… Ладно, это все лирика, сопли в твоем духе. Давай о деле лучше. А впрочем, чего это я стесняюсь? Все уже кончено, а я стесняюсь, как дура. Много лет мечтала высказаться, да боялась деток отца лишить. Ну что, Витя, настал момент истины, слушай…
Я любила тебя и замуж по любви вышла. Ты такой был… Веселый, добрый, уверенный в себе и большой… Сильный ты был – вот какой. Не верь беспомощным идиотам, утверждающим, что бабы деньги любят. Бабы любят силу. Это потому что слабые мы существа, во всех смыслах слабые, а мир жесток. И страшно… Я любила тебя, и мне было совсем наплевать, есть у тебя деньги или нет. Знала, что будут. Знала, что наизнанку ты ради меня вывернешься – не хоромы, так шалаш построишь точно. С милым рай в шалаше, потому что наизнанку, по максимуму… Лучше пусть шалаш, но весь твой, чем хоромы, небрежно кинутые с барского плеча пресыщенного урода. В общем, я любила тебя за то, что ты меня любил. Первые четыре года с тобой была абсолютно счастлива. Так счастлива, что и на аборт бы пошла, счастливая, как ты меня уговаривал. Да чего там аборт – с десятого этажа бы счастливая спрыгнула, если бы приказал. Бог, царь, властелин – нет такого слова, чтобы описать, кем ты для меня являлся. Счастливая вынашивала Женьку, счастливая ее родила и растила. Хреново мы с тобой жили в плане денег, а страшно не было. С тобой ничего не страшно, верила я тебе – защитишь, заслонишь, убережешь…
Знаешь, зачем бабам шмотки дорогие и цацки всякие нужны? Думаешь, для понтов? Ни фига подобного! Попой, конечно, покрутить хочется, от этого никуда не денешься. Но главное – для безопасности: кажется, что если шуба у тебя есть и брильянты в ушках – ничего плохого не случится. Это как бы подтверждает твою ценность. Просто так не обидят, потому что любят тебя, дорожат тобою – вон сколько бабла угрохали, значит, есть кому впрячься, если что… Ты заметил, кстати, что меня это все фуфло интересовать стало, как только мы хуже жить начали. А в первые годы… Подумай об этом на досуге, Вить. Очень интересная тема в плане психологии. А лучше не думай – вредно тебе. Ты уже у нас только о высоких материях размышляешь, к чему тебе женские тряпки? Неважно.
До девяносто восьмого я была с тобой счастлива, а потом… тоже счастлива, но уже меньше, а потом еще меньше, а потом совсем мало, а после вид делала, а сейчас перестала. Интересно тебе, почему? Сломался ты, Витя, в девяносто восьмом, повод дал в себе усомниться. Не в деньгах дело, в тебе. Ходил потерянный, клял судьбу, сам в себя не верил… Как же мне в тебя было поверить? Но любила, жалела… Думала, временные трудности. Думала, как помочь. До чего я додуматься могла своим умишком? Ни до чего хорошего. Сначала работать пошла в эту поганую префектуру, а когда совсем приперло, собой пожертвовать решила, ради любимого. Да, Витенька, дала я субпрефекту за договор. И не морщи морду, это я тогда морщилась, закрывала глаза и представляла тебя на его месте. А ты по церквям шастал и слушал медовые речи своих чернокнижников. Меня ведь там прямо на столе жирный боров пользовал и издевался еще.
– Плачь, – говорил, – Анечка, плачь, это по первости противно. Зато потом сама просить будешь, понравится…
Ох, как я себя ненавидела тогда! Долго ненавидела, пока тебя ненавидеть не стала. Нельзя, понимаешь, нельзя на слабых груз наваливать. Раздавит. Только не надо мне в сто первый раз про Мусю говорить, как она Славика с войны, а потом из лагеря ждала. С войны и из лагеря легко ждать. Посмотрела бы я, как она себя повела, если б рядом он был и в тряпку медленно превращался, из-за впустую потраченных усилий, видите ли… И потом, эта твоя религиозность внезапная… Я пыталась, старалась понять тебя, проникнуться, разделить твою веру. Не получилось. Рассказать, как я пыталась? Слушай, не закрывай лицо руками, а слушай – и так всю жизнь в слепоте прожил. Днем я работала всеми местами в префектуре, буквально всеми местами… Слышишь меня? Понимаешь, что это значит? А вечерами и по выходным я пела с тобой псалмы, молилась и вышивала крестиком лики святых на салфетках. Вот как я старалась, изо всех сил. Любовница у тебя, Вить, завелась в виде божества, а я ее ублажала ради любви к тебе. Так и жили шведской семьей – ты, я и Христос. Нет, еще веселей: ты, я, субпрефект, подписывающий нам договора, и Иисус великолепный. Не морщись, не округляй свои красивые когда-то, а нынче потускневшие глазенки. Я правду говорю. Настоящая любовница. Дом ты ей построил в виде храма, деньги отдавал, время уделял. А я… что я – второй сорт, по остаточному принципу. И мягкий ты такой стал, добренький, что аж противно, особенно когда вспоминала, чем мне за твою доброту и мягкость расплачиваться приходится.
И вот тогда я тебя возненавидела. Но уговаривала себя еще: мол, ладно, переболеет, наладится у нас все. Даже из префектуры собралась совсем было уйти. Но тут забеременела Славкой и поняла… Я поняла, что все, попалась, нет мне выхода, не потянешь ты, мягкий и добренький, еще одного ребенка, до смерти мне придется на префектуру молотить. Помнишь, как я на тебя бросалась? А ты, дурачок, и не догадывался почему. Думал, токсикоз, предродовая, постродовая депрессия… Хорошим старался быть, внимательным и оттого бесил меня еще больше.