Эпическое пьянство закончилось так же неожиданно, как и началось. Причем не одно закончилось, а вместе с деньгами. Вопрос пропитания передо мной уже давно не стоял. Закусывать я перестал почти сразу. Жил святым духом и святой водой по имени «водка». Но водка тоже стоила денег. Эту проблему поначалу я решил традиционным способом. Продавал за бесценок вещи, оставшиеся от прежних хороших времен. На этом продержался еще месяц. Попытка занять у бывших друзей ни к чему не привела. Они от одного вида моего шарахались. Тогда я вспомнил о забытой, последней «Газели», стоящей у меня во дворе, и начал вести размеренную жизнь среднестатистического русского алкоголика. Неделю – злой и трезвый – я почти круглосуточно пахал на «Газели», а на следующие полмесяца уходил в глухой, беспробудный запой. Трудовой ад сменялся хмельным раем, и моя жизнь приобрела даже некоторую стабильность.
В кругу друзей-алкашей я пользовался заслуженным уважением. Не просто безлошадный ханыга и побирушка, а владелец «Газели»-кормилицы. «Этак и всю жизнь пробухать можно!» – завистливо говорили друзья-хроники. Только не знали они, чего на самом деле мне стоила эта проклятая адова трудовая неделя. К ее концу кожа моя истончалась, любое движение причиняло нечеловеческие муки, и я испытывал дикую зубную боль. Только не зубы болели, а весь я. Каждая клетка моего организма превращалась в гниющий, ноющий и дергающий пулеметными прострелами зуб. Я ненавидел «Газель», грузы, которые перевозил на ней, людей, принимавших эти грузы… Но больше всех я ненавидел себя. От угрызений совести по поводу загубленных мною жизней к исходу седьмого дня ничего не оставалось. Чисто физическая ломка, ненависть к собственному мясу, доставляющему мне такие страдания. Я, собственно, не столько из-за денег корячился. Настоящему русскому ханыге в зените его недолгой карьеры под каждым кустом готов и стол, и дом. Бог любит убогих. Я способ такой нашел извращенный – душу болью заморозить, чтобы не думать ни о чем. А потом в тепленькое, пьяненькое – с головой, на контрасте. И тоже в бездумное.
Отмучившись неделю, я закупал на заработанные деньги три ящика дешевой водки, парковал «Газель» у дома и из последних сил перетаскивал ящики в квартиру. Не густо у меня тогда с мебелью было. Одна табуретка, один матрас, стол и кресло, которое не удалось продать из-за порванной котом обивки. В него и садился, выстроив перед собой в шеренгу ящики.
Около получаса я просто сидел и смотрел на огромное количество бухла. Предвкушал. Болело все, а душа оттаивала и пела аллилуйю. Кончилось. Сейчас… Сейчас все будет. До следующего ада еще далеко. Целых две недели. Может, и не доживу еще…
На этой стадии я обычно сильно пугался: а вдруг сил не хватит встать, руку протянуть к спасению? Вдруг так и умру, злой и измученный, в двух шагах от рая? Я вскакивал и, быстро схватив бутылку, снова рушился в кресло. Нежно грел «беленькую» в руках, дышал на нее, ласкал и убаюкивал, а потом бережно, как долго обхаживаемую красавицу, раздевал, отвинчивал пробку и впивался в ее круглые, гостеприимно разверстые уста.
О, этот первый глоток после длинной, величиной почти в вечность, жажды… Словами не передать! Не водка – сама жизнь в тебя вливается, обжигает, щиплет задорно: эй, эй, чего ты, вставай, шевелись, танцуй, посмотри вокруг, как все прекрасно и удивительно! Веселая, шаловливая девчонка эта водка, зажигаются с ней глаза, упругой становится кожа, а мир – цветным, и чувствуешь, нет, знаешь – живешь. Все тебе по плечу и по хрену, живешь потому что…
Первую бутылку я выпивал залпом, и минут через десять еще полбутылки – уже медленнее, с расстановкой. А после я плакал счастливыми слезами и с наслаждением медленно засыпал в драном кресле. Когда просыпался, видел радующую глаз картину – без двух бутылок три полных ящика водки. Допивал оставшуюся со вчерашнего дня половинку и, расслабленный, уверенный в светлом будущем и себе, выходил покурить на балкон.
Дня четыре умиротворенно и тихо я бухал в одиночестве, а на пятый день меня охватывала жажда общения. И тогда начинался настоящий загул. Я выходил в люди, окрестные алкаши, хорошо изучившие мое расписание, уже с утра ждали меня у подъезда.
– Здравствуйте, Виктор Александрович, – говорили они мне почтительно. – Как здоровьице?
– Лучше не бывает, – отвечал я им и, поманив торчащими из карманов бутылками, звал за собой: – Пойдем прошвырнемся, что ли…
К обеду наша процессия достигала размеров небольшого шествия. А к ужину избранные, милые моему сердцу личности приглашались в дом, где я торжественно объявлял большую пьянку открытой.
Следующую неделю мне никак не удается вспомнить в подробностях. Дым коромыслом, какие-то малознакомые, а то и вовсе незнакомые мне люди, женщины, похожие на избитых мужчин, мужчины, выглядящие как раненые животные… Крики, драки, водка, еще водка…
Мои бедные соседи сначала пытались терпеть, потом разговаривать со мной по-хорошему, потом по-плохому, потом участкового вызвали. Но бог пьяных любит, и жандармы в принципе тоже. А потому что сделать с ними ничего не могут. Что им еще остается? Только любить.
К исходу недельной большой пьянки количество алкоголя убивало его качество. Я не то чтобы начинал трезветь, а как бы просыпался. Милые и веселые братья-алкаши вдруг превращались в тех, кем и на самом деле являлись, – блевоту и отрыжку человечества. И сам я себе таким казался. Кто я? Что я здесь делаю среди этих людей? Смутные воспоминания о прежней, загубленной собственными руками жизни начинали терзать меня. Храм в красивом коттеджном поселке, дети мои – вроде мальчик и девочка, женщина знакомая, любимая мною как будто, мать, перед которой в чем-то виноват… Я злился, устраивал драки и в конце концов вышвыривал не очень сопротивляющийся, привыкший к моим закидонам сброд из квартиры.
Оставшись один, я удваивал обычную дозу и отрубался там, где меня заставала долгожданная потеря сознания. Один раз даже на балконе заснул.
На следующее утро я вспоминал все. Этот укол в сердце… когда открываешь глаза и осознаешь вдруг, в каком на самом деле ты дерьме находишься, от него даже водка плохо лечит. Болит уколотое сердечко долго, и тянешься к бутылке, но осторожно, пьешь маленькими глотками и знаешь – не поможет. Отпустит немножко, приглушит боль, но не поможет до конца. А работа, пахота круглосуточная – поможет. И жажда еще, возникающая сразу, как сделал последний глоток перед семидневным трудовым адом, поможет. Она будет только усиливаться, и через неделю не то что про дерьмо помнить перестанешь, а себя забудешь. Только водка будет нужна, только в ней весь смысл сосредоточится…
Так я и жил – практически по лунному календарю: треть времени вкалывал, две трети бухал. Падающая экономика, рушащийся рубль – все проходило мимо и сквозь меня. Даже когда-то такой близкий Донбасс не волновал совсем. Да что Донбасс, я с трудом вспоминаю, как сошел снег и наступила весна, а потом лето. А может, оно и не наступило вовсе? Неважно. Весь мир стал неважен и сузился до дурного, все время повторяющегося дня сурка. Неделю работаю, две бухаю. Работаю – бухаю…
А вчера, в середине моей трезвой, трудовой фазы мне позвонила Анька. И цикл мой сломался вместе с непутевой моей и так нелепо прожитой жизнью.
Туда
– Нужно поговорить, – не поздоровавшись, резко и сухо стартанула моя бывшая жена.
Инопланетяне мне позвонили, неведомые организмы из другой, вряд ли существующей жизни. Я же похоронил ее, я себя похоронил, я бежал от ее голоса и травил воспоминания каторжной работой. Я глушил свою прежнюю судьбу чудовищными дозами алкоголя, я все вроде бы сделал, чтобы скукожилась, исчезла, растворилась она в безмыслии, в блевотине, в смраде моих новых дружков-алконавтов… Однако же жива. «Нужно поговорить», – произносит в трубку безапелляционно. Истончившаяся от водки и стахановской пахоты моя кожа лопнула и обнажила напряженные нервы.
– Нет! – заорал я искрящимся, электрическим голосом. – Не желаю говорить ни о чем, не буду! – Я очень надеялся, что Анька бросит трубку, даже если не захочет – рефлекторно бросит. Не разговаривал я с ней, а током бил, жалил острой синей молнией, чтобы отстала, исчезла, не напоминала, чтобы хоть на сотую долю боль мою почувствовала… И исчезла.
– Нужно поговорить. Это касается будущего Славки.
Синяя молния, скользнув по дуге, сделала кульбит и ужалила меня в сердце. Славка… Я здесь бухаю, подыхаю приятным, пьяненьким и сладеньким способом, а там Славка, беззащитный, маленький, честный, слабый, плоть от плоти моей… И речь идет о его будущем.
– Что с ним случилось? Он жив? Он здоров? Скажи, жив он? Не молчи, скажи, жив?! – Я не произносил слова и даже не орал. Я просто дергался в конвульсиях от проклятой, жалящей меня искры. Мертвая уже, препарированная лягушка. – Жив… жив… он… жив… жив-жив… жив-жив… живживжвивживжи… вжи… вжи…
Анька подождала, пока судороги закончатся, и тихо ответила:
– Жив. И здоров. Но дело очень серьезное.
– Я приеду, – очнувшись, затараторил я, – прямо сейчас, говори куда, я на колесах, пятнадцать-двадцать минут в любой конец Москвы, полчаса к вам на дачу. Прямо сейчас… Говори.
– Сейчас не надо, ты пьяный, давай завтра.
– Я не пьяный.
– Тогда выпей. Голос у тебя какой-то…
Ну да, она права, я теперь, когда трезвый, очень странно и страшно выгляжу. Люди в стороны разбегаются. А когда сильно пьяный, выгляжу еще страшнее. Крошечный у меня зазор остался – примерно в двести грамм весом: выжру стакан и на человека отдаленно становлюсь похожим. Это если близко не подходить, конечно. Права она…
– Хорошо, – попробовал торговаться я. – Давай завтра, но возьмите с собой Славку, я должен его видеть.
– Ты, может, и должен, а он тебя нет, в таком состоянии… Окончательно хочешь ребенку жизнь испортить? Он и так от прошлого раза еле отошел.
Опять права. Я бы своего отца таким видеть не хотел. Я бы никого таким видеть не хотел, даже себя самого. Мозги мои соображали с большим трудом. Я не понимал, что говорить, что не говорить, чего требовать… А может, и не было уже мозгов у меня к тому времени? Пропил.