– Где? – боясь за Славку и за то, что не смогу ему помочь своими окончательно пропитыми мозгами, жалобным шепотом спросил я.
– В пиццерии, в нашем доме, – ответила Анька и, запнувшись на секунду, поправилась: – В нашем бывшем доме. В двенадцать часов. Я буду с Сережей, а ты не напивайся сильно, разговор предстоит серьезный. Ты меня понял?
Она спросила: «Ты меня понял?» И, не дождавшись ответа, тяжело вздохнув, положила трубку.
Напился, конечно. Лопнувшая кожа и обнаженные нервы требовали анестезии. Но расчетливо и аккуратно: засандалил залпом две пол-литры с небольшим промежутком, чтобы мгновенно отрубиться, а утром еще стакан добавил, чтобы на человека походить. О предстоящем разговоре старался не думать. Если думать, то одним стаканом не ограничится, и разговор закончится, не начавшись. Часа полтора тупо мерил одежду, старался подобрать понаряднее. Казалось, если хорошо выглядеть буду – все обойдется и сложится. И будущее у Славки станет хорошее, а может – чем черт не шутит, – и у меня тоже. От одежды все зависит, я себя в этом почти убедил. Крутился у зеркала, как девчонка перед первым свиданием. Даже одеколон, закатившийся под ванну, нашел. Дорогой, французский. Удивительно, что раньше не выпил. «Одеколон – это хороший знак, – думал я, щедро поливая себя почти забытыми ароматами. – Фартит мне сегодня – точно хороший знак…»
До назначенной встречи оставалось еще полчаса, а я сидел уже наряженный, напомаженный и не знал, что мне делать. Посмотрелся в зеркало еще раз – вроде ничего получилось, почти приличный человек, даже поволока во взгляде какая-то загадочная, и романтические синие круги под глазами. Худой только очень. Если иметь фантазию, в такого можно и влюбиться. Сбитый летчик, конечно, сразу видно, но, может быть, бывший ас или командир эскадрильи… Бабы – существа жалостливые и склонные к самопожертвованию, многим хочется ценой своей жизни спасти какого-нибудь лохматого охламона. Величие они в этом находят. Нужно лишь быть достаточно слабым и жалким. Я вполне себе созрел. Это раньше хорохорился, а сейчас вполне… Вот бы Анька пожалела меня, ну на хрена ей этот Сережа? Он и без нее проживет, а у нас с ней все-таки общие дети… Надежда распирала меня изнутри. Еще чуть-чуть, и рванулся бы я к бутылке, засосал очередную дозу, рухнул в кресло и мечтал бы, мечтал… И не пошел бы никуда, барахтался в сладких фантазиях, пока не затянули они меня в водоворот очередного запоя и не очнулся бы я злой и памятливый посреди окружающего меня сброда.
Преодолел. Вспомнил о Славке, бросился вон из квартиры и преодолел себя. И не триста водки заказал в пиццерии, а дымящуюся кружку американо. Год целый кофе не пил. Чудно: сижу один, в кафешке, почти не пьяный, пью кофе, хорошо пахну, как будто и не было ничего… Как будто жизнь, качнувшись вправо, качнулась влево, и идет мой маятник по восходящей, и придет сейчас Анька, а с ней дети мои, Славочка и Женечка. И поцелует она меня, еле дотянувшись до подбородка, а дети на шею бросятся: «Папа, папочка! Как мы по тебе соскучились! Как давно тебя не видели – с самого утра…»
Мы бывали иногда здесь вместе, по пятницам, я отлично помню… Что сейчас изменилось? Я же пахну хорошо, и не водку заказал, а кофе. Я хорошо пахну, подойдите, понюхайте. Честно…
Никто ко мне не подходил и не нюхал. Я возвращался к ужасающей, неправдоподобной реальности – к той, где я всего лишь опустившийся ханыга, просравший все, что можно просрать. И мне хотелось вылить себе на голову кружку огненного американо, ошпариться, свариться, чтобы хоть на миг внешняя боль заглушила другую, рвущую меня изнутри. Но я не опрокидывал кружку. Разговор мне важный предстоял. Я не помнил уже точно, о чем и с кем, но важный. Тяжело, со стоном выдохнув, я втягивал носом аромат кофе, смешанный с горько-сладким запахом одеколона, и вновь провалился в мечты. И шептал, как мне казалось, беззвучно: «Я же хорошо пахну, честно, честно…»
– Да ни фига не хорошо! – услышал я голос позади себя. – Ты бы душ, что ли, принял, голову помыл, алкаш хренов.
«Ой, правда, забыл! – испугался я. – Стакан выпил, одежду выбрал, а помыться забыл. Теперь все пропало, потому что алкаш я, пропил последние мозги, и все теперь пропало из-за такой мелочи. Как же так получилось?»
Не успев ответить на этот вопрос, я увидел усаживающихся напротив меня Аньку и Сергея. Вот они выглядели действительно хорошо. Анька в чем-то таком звездно-воздушно-дорогом, помолодевшая и похорошевшая. Не моя совсем. Я и представить не мог, что она может быть такой. Нет, конечно, всегда красавицей была, но домашней, своей в доску. А тут – как из телевизора. Лучше даже, потому что красивее. И Сергей – холеный-холеный, ухоженный-ухоженный. Даже в бане, если увидишь голым, сразу понятно – удачливый богатый человек. На морде все написано. Я их прошлый раз встретил в домашней обстановке, роскошной, конечно, подавляющей, но можно было до них дотянуться на цыпочках. Походили они отдаленно на знакомых и привычных мне людей. А сейчас… в свет вышли, нарядились. Боги олимпийские, недоступные и могущественные. А тут я – неумытый, с перегарчиком, шепчущий жалко: «Я хорошо пахну, честно, честно…»
Чувствовать себя ничтожеством я привык уже давно. Да плевать мне всегда было. Я независтливый совершенно, жил правильно, о душе думал, а не о тряпках. Какая разница, у кого чего есть? Все равно люди заканчивают одинаково. Два кубометра земли – вот реальное место, занимаемое человеком во Вселенной. Так чего о тряпках переживать? Но преображение Аньки меня убило. Она, правда, лучше стала и счастливее. Получается, бабам деньги не из алчности врожденной нужны. Они просто им нужнее, чем мужикам. Жизненно необходимы, преображают они их, в бабочек радужных из гусениц превращают. Выходит, неправильно я жил, не любил по-настоящему Аньку, не понимал ее. А Серега этот холеный понимает. Не задвигает завиральные идеи о боге и смысле жизни, а просто понимает и делает счастливой. И вот тут я понял, ощутил шкурой и каждой клеткой своего немытого, вонючего тела, что значит по-настоящему быть ничтожеством. И сник. Лебезить стал, оправдываться.
– Я сейчас, – бормотал, – я мигом, воды горячей просто не было утром… я мигом сбегаю наверх и помоюсь. Вы подождите десять минут, десять минут буквально, это быстро…
Они засмущались, слишком жалким я оказался для них. Сам в хорошие времена смущался, когда видел сирых и убогих калек, выставляющих напоказ обрубленные, покрытые коростой культи.
Анька отвернулась, ее хахаль натужно несколько раз кашлянул:
– Кхе, кхе… Виктор, ну зачем вы так? Нормально вы выглядите, не нужно мыться, хорошо от вас пахнет… и одеколон такой приятный… и куртка у вас стильная, цвет очень к лицу подходит… Сидите, сидите…
Куртка от Пьера Кардена, купленная на арабском рынке в Париже, была серого цвета и действительно почти сливалась с моей пропитой мордой. Но я тогда об этом не думал, я думал, какой же хороший человек этот Сережа, приличный, совестливый…
– Спасибо, – сказал ему, – я останусь. Спасибо большое.
– Ну вот и отлично. А ты, Ань, все-таки… Так, о чем это я?
Он смущался – хороший, нормальный человек. Богатые не только плачут, они еще нормальными иногда бывают. Ничто человеческое им не чуждо. Повезло нам с Анькой, что он попался. В надежных она руках.
– Ах да… я вот о чем с вами хотел поговорить. Сами видите, куда страна катится…
– Куда? – совершенно искренне спросил я.
– Ну вы что, не видите?
– Да я как-то в последнее время отвлекся. Пропустил…
– Понимаю, – сокрушенно кивнул Сережа. – И тем не менее… Страна катится в пропасть. Стареющий вождь сошел с ума и ведет ее к гибели, а народ, очарованной химерой мнимого величия, безвольно идет за ним. Курс доллара под семьдесят, скоро будет сто. Хаос, беспредел и голод скоро здесь будут. И мы решили, мы решили… – он запнулся на секунду, но, набравшись храбрости, продолжил: – Мы решили покинуть Родину. Вы не подумайте, я не оголтелый, американцы тоже, мягко скажем, не во всем правы. Но нельзя же… Нужно, так сказать, соизмерять силы, что ли… На ежа с голой жопой – это куда же годится? И главное, разногласий по сути у нас с ними нет. Я понимаю, раньше – коммунизм, капитализм… А сейчас-то что? Пиписьками просто помериться захотелось? Тоже дело… Но для этого нужно сначала пипиську эту отрастить, а потом уж… Я, Виктор, всю жизнь положил, чтобы пиписька у страны выросла, да не успел… Знаете, как мне обидно? И как не хочется поражение признавать? Но ничего не поделаешь, сдаюсь. Умываю руки, потому что знаю, что дальше здесь будет. Все, что могу, – эвакуировать отсюда близких, дорогих мне людей. Есть такая возможность у меня. Жены и дети от предыдущих браков уже там, а я сопротивлялся до последнего, не хотел верить, надеялся. Сейчас – всё, предел. Вы, Виктор, собственно, радоваться должны, что дети ваши в нормальной стране вырастут. Я Славку как родного люблю, и Женечку тоже… Женечка вообще – такая умница у вас, такая умница!.. Вот Аня, по старой памяти, ворчит в вашу сторону… Вы простите ее, пожалуйста, перебарщивает она, на мой взгляд, а я всегда говорю: не бывает у плохих отцов таких умниц-дочерей. Ань, подтверди: я ведь всегда так говорю, да?
Анька не захотела помогать Сереже, посмотрела только на меня презрительно и хмыкнула. Во взгляде ее читалось: «Бывает, все бывает – и дочки-умницы у отцов-алкашей, и жены-красавицы. Повезло просто, недоразумение…»
Ее реакция меня не обидела, я на автомате все эти ужимки заметил, не до того было, в голове пыталась уложиться простая, но окончательно подводящая черту под моей дурацкой жизнью, меняющая все мысль: «Уезжают в Америку». И, видимо, навсегда. Кто меня – алкаша и борца за русский мир на Донбассе – в Америку пустит? Да и деньги на поездку – откуда?
– А как же я? – трогательно, по-детски, спросил у своей бывшей жены и ее хахаля. – Я как – без деток здесь? Один…
Прошибло их. Сережа достал сигарету, сунул ее в рот, вспомнил, что в помещении курить нельзя, сломал сигарету и швырнул обломки на пол. Анька судорожно вздохнула – то ли простонала, то ли пискнула что-то. Потом начала шумно сморкаться в красивый платочек. Резали они меня на кусочки, убогого алкаша. И ведь знали, что резали, и стыдно им было. Хорошие же люди… Стыд, между прочим, страшное чувство. Обоюдоострое. От стыда люди либо каются, либо, оттолкнув, отбросив его от себя, окончательно переходят признанные ранее границы. И звереют, перестают быть людьми. Сколько раз я это видел. На войне, в Москве – где угодно… В зеркале, например, видел. Я ведь от стыда за глупость свою в основном пить начал. Выбросил стыд куда подальше, и понеслось…