…А мне даже понравилось сначала. В Чекисте было то, чего мне так не хватало при жизни. Странное, трудноописуемое монолитное чувство. Можно назвать его государственным. Он жил на своей земле и в полном смысле был ее хозяином. Я, Витя Соколовский, деляга-писатель, всю жизнь ощущал себя выродком. Как разведчик в тылу врага, я прятался сам, путал следы и прятал свои бабки, я точно знал, что в любой момент явки-пароли-адреса могут быть провалены и меня настигнет древний русский ужас. Не ГУЛАГ, так стенка. Не стенка, так просто все отнимут и сошлют куда-нибудь в сибирские морозы. Из-за чего угодно могла произойти катастрофа. Цены на нефть упадут и разбудят дремлющего зверя или, наоборот, вырастут настолько, что опять разбудят. Древнерусский ужас проглядывал сквозь витрины дорогих магазинов, окна пафосных кабаков и аккуратную плитку, уложенную в центре московским мэром Собяниным. Страна, где одной из самых популярных поговорок являлась обреченная сентенция «Не жили богато, и нечего начинать», не могла быть моей.
Я, Витя Соколовский, генерал-майор ФСБ, ничего не боялся. Я праздновал Двадцать третье февраля в компании чудо-богатырей, выпивающих тремя глотками бутылку водки. Я парился в русской бане и нырял в ледяную прорубь. Я плакал под песни Газманова и веселился под аккомпанемент Надежды Бабкиной. Я пел на День чекиста в караоке: «Офицеры, россияне, пусть свобода воссияет, за Россию и свободу до конца», а после, мрачно и загадочно произнеся тост: «За тех, кто остался там», я до конца опустошал фужер коньяка. Я мог громко пукнуть за столиком самого элитного ресторана и весело рассмеяться своей остроумной шутке. Я передвигался по встречной на последней модели тюнингового «Мерседеса», имел зарплату в пять тысяч долларов, часы за семьдесят пять и срал на всех гаишников и налоговых инспекторов разом. При этом я чувствовал себя не просто хозяином своей земли, а ее защитником, атлантом, на котором все держится. Убери меня – и мелкие, юркие твари растащат Родину по кусочкам, как это уже было в унизительных девяностых. Я презирал жуликов-бизнесменов, но милостиво позволял им существовать на моей земле. Иногда я отнимал у этих вечно прячущихся и юлящих ничтожеств их бизнесы, потому что бизнес должен быть у хозяина, а не у твари дрожащей, готовой метнуться при любом шухере за бугор. Я занимался опасными делами, но был уверен в своей безнаказанности. А не за что меня было наказывать! Мое дело было правое, и я всегда побеждал. Я для Родины был готов снять последнюю рубашку, и она отвечала мне тем же. Снимала, обнажала свои прекрасные, но несколько потрепанные тяжелой жизнью прелести, и мы любили друг друга…
Восхитительно – чувствовать себя своим среди своих. Ад – это другие, рай – это свои. Только забравшись в шкуру Вити-Чекиста, я, Витя-Жулик-писатель, понял, что всю жизнь прожил в геенне огненной. Тем невероятней мне показалось присутствие этого счастливого человека в нашей с Водилой скорбной белой комнате. С таким счастьем и здесь, в герметичной, ослепляющей юдоли страданий и рефлексии? Невозможно. Невероятно. Мне захотелось разобраться, нырнуть в Чекиста поглубже. И я нырнул…
Знакомая картинка. Да неужели… Я, в принципе, так и думал, но неужели с этого все и началось… Мы стоим во дворе школы, мать и отец только что вышли из кабинета директора, где решалась моя судьба. Я помню, как она решилась. Их разговор с вербовавшим меня кагэбэшником закончился ничем. В этом же варианте моей судьбы, видимо, вышло иначе. Интересно, как? Что явилось толчком причиной, превратившей меня, делягу-писателя, в несгибаемого Витю-Чекиста?
…Мать горячится, размахивает руками и говорит, что фашисты они там все в Конторе, как она и предполагала. Из-за четвертинки Мусиной еврейской крови мою кандидатуру в шпионы зарубили.
– Пап, это правда? – спрашивает онемевшими губами молоденький Витя.
– Правда, сынок. К сожалению, правда.
– Дед, они чего, антисемиты?
Дед ничего не отвечает, улыбается лишь загадочно, как будто засмеяться хочет. Поражает юного меня его улыбка: тут такое творится, а он лыбится, весело ему…
– Чего молчишь, – орет десятиклассник Витя, сорвавшись, – чего улыбаешься, я спрашиваю тебя, антисемиты они или нет?!
– Ну, антисемиты, – с трудом подавив улыбку, говорит Славик, – сегодня антисемиты, завтра – сионисты, кем им скажут, тем и будут. Какая разница? А улыбаюсь я…
На этом месте я на мгновение перестаю быть юношей Витей и снова превращаюсь в Витю-Писателя. Картинка того весеннего дня, где я, семнадцатилетний, с родителями и дедом беседую во дворе школы, как живая стоит у меня перед глазами. Она именно стоит, нетвердо опираясь на несуществующие ноги, дрожит, дергается и наполняется невероятным напряжением. Так, наверное, выглядит мост за секунду до разрушения от усталости металла. Или жизнь перед смертью… Я отлично помню продолжение дедушкиной фразы: «А улыбаюсь я глупости своей: надо же, а слона в лавке и не приметил. Об анкете забыл, ну надо же…» – сказал он тогда. В этом варианте моей судьбы после слов «а улыбаюсь я…» дед на минуту закашлялся, отсморкался и продолжил по-другому:
– …глупости твоей, я глупости твоей улыбаюсь: надо же, а слона в посудной лавке ты и не приметил. Нельзя, Витя, быть таким дураком, взрослый ведь уже мальчик. Ты что, думаешь, Контора, прежде чем с родителями говорить, анкету их не изучила до седьмого колена? Врут тебе мамка с папкой. Врут, как в детстве врали про Деда Мороза, а ты веришь. Знаешь, возможно, они и правы: нечего маленьким пацанятам около серьезных дел тереться.
Почему он так сказал? Он не был против того, чтобы я пошел в Контору, считал, что СССР скоро грохнется, а хорошее образование и связи с могущественной организацией помогут мне выжить на его обломках. Но и сильно «за» он тоже не был, поэтому и промолчал в моем случае. А тут сказал… Что явилось причиной? Неужели внезапно напавший кашель? Залетела пылинка в рот, защекотала горло, вызвала приступ, изменила давление, настроение, уровень гормонов и еще какой-нибудь хрени в крови. И вот, пожалуйста, дед решил проявить честность и принципиальность. Но тогда все наши удачи и неудачи, вся наша жизнь, получается, от пылинки зависят? И сами мы, получается, просто пылинки, хаотично и бессмысленно перемещающиеся в пространстве и времени… Зачем я, в этом случае, сижу в стерильно-белой комнате и вижу диаметрально противоположные варианты своей судьбы? Почему все эти варианты закончились одним и тем же прыжком с красивого Крымского моста? Для чего-то это все-таки нужно, наверное?
Так и не найдя ответов на мучившие меня вопросы, я снова погружаюсь в жизнь Вити-Чекиста, становлюсь им и оказываюсь в очень интересном заведении для юных конторских дарований, неподалеку от станции метро «Маяковская».
Уверенность в своих талантах, восторг от тайны и избранность – что еще нужно семнадцатилетнему молодому человеку от жизни? До написания первой книги про Гарри Поттера было еще лет пятнадцать, но лучше Джоан Роулинг атмосферу подобных элитных заведений не выразил никто. Хогвардс, натуральный Хогвардс, без всякого преувеличения. Мудрые, опытные преподаватели, общавшиеся с нами строго, но уважительно, и ученики – сливки юношества Москвы конца восьмидесятых. Избранные из миллионов, хваткие, умные, совсем не совковые, я и не видел до этого так много умных людей в одном месте. Ощущение волшебства усугубляли псевдонимы, розданные нам перед началом учебы. «Манитоба Ястребиный Коготь» было бы, конечно, лучше, но и «Володя Полуясный», под именем которого я учился в таинственной школе, вдохновляло меня неимоверно. Все-таки замечательные психологи работали раньше в Конторе. Полуясный… В точку они попали, вся жизнь у меня полуясная, и сам я – полуясный, а полунеясный.
До начала занятий в конторском Хогвардсе я не находил себе места: правильно ли сделал, хорошо ли поступил? КГБ – цитадель зла, оплот ненавидимого мною коммунизма. Солженицын, Шаламов, рассказы Славика – куда меня, дурака, понесло? Мать, после разоблачения дедушкой во дворе школы, со мной не общалась, но согласие на учебу все-таки подписала. Дед, наоборот, успокаивал как мог.
– Да плюнь, – говорил, – Витя, они уже сами давно ни во что не верят. И не верили никогда, еще я в НКВД служил, а они уже не верили. Хаосом правят тайные службы – что у них, что у нас. Хочешь быть при делах – зажми нос и иди. Да и ненадолго это. Скоро все рухнет, а связи останутся. Это жизнь, внучок, такая вот взрослая жизнь…
Мои сомнения развеялись на первом же вступительном уроке. Куратор нашей группы, после традиционных заклинаний о верности социалистической Родине и партии большевиков, спокойно и доходчиво разъяснил волновавшие меня тонкие моменты.
– Я знаю, ребята, – сказал он, иронично улыбаясь, – многие из вас долго думали – принимать ли наше предложение. Это хорошо, что думали, недумающие сюда не попадают. Я даже знаю, что вас останавливало. Ну как же я, – говорили вы себе, – молодой, прогрессивный парень, слушающий, предположим, AC/DC, влюбленный в голливудские фильмы и недавно умоливший родителей купить себе первые настоящие американские джинсы, окажусь в этой страшной, угрюмой организации, где обожают нафталиновых Зыкину и Кобзона, а за несанкционированный просмотр «Крестного отца» еще недавно сажали в тюрьму? Зыкину и Кобзона я действительно люблю, но и против AC/DC, в принципе, ничего не имею, за исключением маленьких нюансов, о которых скажу позже. Я, если хотите знать, в молодости фанатом «Битлз» был и под Элвиса рок-н-ролл отплясывал, а «Крестного отца» на Лубянке посмотрел всего через месяц после премьеры в Голливуде. Хороший фильм, реалистичный очень, все как в жизни. А в жизни семья Корлеоне ничем не лучше семьи Гамбини, к примеру. Так же убивают, воруют и занимаются прочими гнусностями. Но семью Корлеоне зрителю жалко почему-то. А жалко ее потому, что главный герой – из семьи Корлеоне. Вот он родился просто Корлеоне, и этого вполне достаточно, чтобы ему сочувствовать. Вы – ребята из семьи СССР, а раньше эта семья называлась «Россия». Вы по факту появления в нашей огромной стране, в нашем красивом доме, – члены нашей команды. Вы умные молодые люди и прекрасно понимаете, что враги бывают не только у людей, но и у семей и даже целых стран. А кто работает на чужую семью и страну – тот предатель. Может, чужая семья в тысячу раз лучше и правильнее, но все равно предатель. На самом-то деле еще не факт, что лучше, это вы потом поймете. Но даже если лучше… Не было еще никакого коммунизма при Иване Грозном, а враги у России уже были, перли псы-рыцари с Запада на страну, уничтожить нас хотели, а с Востока татары перли. И КГБ уже тогда был, правда, назывался в те времена опричниной, но функции выполнял те же. Вы поймите, мы западную музыку, кино и джинсы эти – на первый взгляд невинные – запрещали не из-за того, что они плохие и некачественные. Нет, хорошая музыка и штанишки замечательные. Просто в каждом звуке, в каждом кадре, в каждом шве на замечательных этих штанишках было зашито: у нас лучше, вольготнее, сытнее и веселее, вы слышите, как у нас хорошо, бандерлоги, идите к нам быстро… Но все это барахло – вчерашний день. ЦРУ сейчас новую штуку разрабатывает – компьютерные сети, Интернет называется. Вот где развернется настоящая битва! А нынешнюю битву мы проиграли, к сожалению. Но ничего, проигранная битва – не проигранная война. Неизбежному не надо сопротивляться, неизбежному надо помогать, в него надо внедряться, а при возможности – возглавить, чтобы в конце концов отомстить и одержать решающую победу. Я не доживу, но верю – вам это удастся. Так что носите ч