Я послал ее, конечно, сказал, что уничтожу, если она глупости тявкать будет. Со Славкой точно видеться запрещу. А она мне в ответ:
– Не сможешь. Твое упыриное логово на Лубянке периодически пожирает своих выкормышей. Вызывали меня к следователю по твоему поводу, а я им все рассказала про воровство твое, все, что знала и не знала. Они думают, что ты не только вор, но и предатель, про контакты с американцами спрашивали. Посадят тебя скоро, Витя, нечисть пожрет нечисть. Отдай детей, пока не поздно.
«Не смогу я с ней ничего сделать сейчас, дожил, алкоголичка из Защитника веревки вьет уже», – подумал я обреченно. Вышел молча из дома и не возвращался, пока она не уехала. Лишать Славку матери, даже такой, я не хотел, распорядился только, чтобы пускали ее в мое отсутствие. Больше Аньку не видел. Письменно общались, записки она мне оставляла с требованием отдать Славочку. Через месяц прислала копию заявления в суд – об определении места жительства ребенка. Думать о том, что будет, если у меня отнимут сына, было невыносимо. Эти и другие мысли я потихонечку начал глушить вискариком. Стыдился очень своей слабости и дочки Женьки, ночи ждал, тайком, украдкой стакан опрокидывал. Однажды, выпив полбутылки, услышал, как в доме кто-то плачет. Сначала думал, что показалось, но плач не утихал. Вышел в коридор, пошел на звук и оказался перед дверью в комнату Женечки. Она плакала. Несколько минут стоял, думал – входить или нет. Мало ли чего она плачет, может, девичьи проблемы какие-нибудь, а тут пьяный папка ломится. Плач становился сильнее, и такая в нем тоска вдруг прорезалась, что я не выдержал и вошел.
Женька лежала на кровати, прижав к груди фотографию симпатичного парня. Смотреть на дочку было страшно. Тут не девичье мимолетное горе, сразу понял я, тут любовь или что похуже.
– Ты чего? – спросил, садясь на кровать. – Бросил? Не любит? Изменил? Да плюнь ты на него, сам дурак, не понимает, от какого счастья отказывается. Знаешь сколько у тебя таких будет! Да вернется он еще…
– Не вернется, – тихо сказала Женька, перестав рыдать.
– Ну и черт с ним, подумаешь, добро… Навалом такого добра! И чего ты в нем нашла? Страшненький, судя по фотографии…
– Убили его, – еще тише произнесла дочка и снова заплакала.
Убили – это серьезно. Смерть требует к себе уважения. Правильно я догадался: не девичьи это быстрые слезы – горе настоящее.
Я взял дочку за руку и двадцать минут повторял одно и то же:
– Ну, ну, ну, ну, ну, ну…
А чего тут скажешь? Убили… Через полчаса истерики у Женьки стали прорываться первые осмысленные слова:
– Ты знаешь его… я знакомила… хороший он… любил меня… и я… очень… просила не ехать… а он… поехал… хороший, честный… родственники у него там… под Донецком… вывезти хотел… на машине… с деньгами поехал… думал прорваться… его на шоссе накрыло… снарядом… вместе с родственниками… недалеко от границы… километров двадцать всего оставалось… не успел… вчера привезли тело… в закрытом гробу хоронили… даже попрощаться не смогла…. а маму его «Скорая» с кладбища… с кладбища, с кладбища, с кладбища…
И вот тогда я до конца почувствовал, что наделал. К таким счетам на оплату я не был готов. Посадят – сяду, расстреляют – пулю приму не пикнув. Но чтобы через дочку ко мне так вернулось?.. Через любовь ее первую и парня, хорошего, честного, и мать его, которую с кладбища на «Скорой»?.. К этому я не был готов. И даже полбутылки виски, плескавшиеся во мне, не укрепляли, а, наоборот, слабым делали. И я расплакался.
От удивления Женька мгновенно затихла и крепко, как в детстве, зажмурив глаза, не желая верить происходящему, прошептала:
– Но ведь это не ты, папка, скажи мне, что это не ты…
Я очень хотел сказать, что не я. Казалось бы, чего сложного – работа в Конторе сделала меня профессиональным вруном. «Не я» – сказать, и всё, и дочка никогда ничего не узнает, будет любить меня как прежде, больше будет любить, потому что одна осталась, без хорошего честного парня. Я теперь единственный на всей земле ее хороший, честный парень, нет у нее никого ближе меня.
Казалось бы…
Но я не соврал. Я плакал чуть ли не в первый раз с похорон Славика. Я плакал от того, что догнали меня мои хитроумные комбинации и поставили ночью перед раздавленной горем любимой дочкой, и задает она мне вопрос, а неправду я ей сказать не могу.
У каждого человека есть что-то святое. Даже совсем конченые упыри и отморозки кого-то любят. Скрывают, прячут, но все равно любят. Потому что без любви и упырь оправдать себя не может. Хуже, чем к смерти, себя приговаривает – к мукам невыносимым…
Женька находилась в самом потайном и лучшем во мне месте. Внутренняя Шамбала, мифическое и благословенное небесное тридесятое царство моей души. Соврав ей, я разрушил бы это царство, а значит, и себя самого. Но сказать правду тоже было невозможно, и поэтому я завис, точнее, повис в невесомости между двумя невозможностями, и из моих глаз, освободившихся от силы тяжести, хлынули слезы.
Она догадалась, долго не хотела признавать очевидное, жмурилась, качала головой и шептала: «Нет, нет, это не ты, папка, ты не мог, ты просто выполнял приказы, не мог ты…» А потом вдруг дала мне звонкую пощечину и выбежала из комнаты.
Я полночи гонялся за ней по нашему неожиданно ставшему огромным дому. Я умолял простить меня, кричал, что изменюсь, брошу проклятую работу, любым стану, любым, каким она хочет. А Женька все время убегала от меня. Послушает полминуты, оттолкнет и бежит в очередную комнату. В гостиную, на кухню, в подвал, в спортзал, бассейн, сауну и снова в гостиную… Я знал, что мучаю ее и себя.
К утру мы стали перемещаться по дому медленнее, как зомби. Я и был зомби – умер уже, вел загробное существование. Лишь одна мысль заставляла двигаться мои мертвые руки и ноги: она должна меня простить. А у нее тоже была своя мысль, оживлявшая ее убитое двойным горем и двойной потерей тело: «не должна».
К утру она меня простила. Обессиленные, мы упали друг к другу в объятия, валялись на диване около часа, всхлипывали только и ничего не говорили. Страшной той ночью мне казалось, что я сполна оплатил свои счета. Не дай бог никому пережить такое. Прыжок с Крымского моста, смерть, проклятая белая комната и нытье моих фантомных братьев – ерунда по сравнению с той ночью. Детская забава, едва щекочущая растянутые от постоянного напряжения нервы. Любовь и кровь могут победить только любовь и кровь. У нас с ней была общая кровь, и любил я ее не меньше, чем несчастный этот парень, поехавший на Донбасс. И она меня сильно любила. Но еще раз – не дай бог кому-нибудь пережить такую ночь и такой выбор…
Мы договорились, что будем жить дальше. Оба. Вместе. Я брошу пить и уйду из Конторы, как бы ни закончились мои уголовные дела. А она сделает вид – просто сделает вид, – что это не я убил ее первую любовь.
– Никто мне не дал столько, сколько ты, папка, но никто и не взял так много, – сказала Женька под утро грустно. – Я забуду, я постараюсь забыть. Честно… Нужно жить дальше…
На этом и расстались, пожелав друг другу спокойной ночи. Мне было очень больно, но все-таки не смертельно, как несколькими часами ранее. Появилась надежда, забрезжил где-то вдали огонек нормальной, похожей на человеческую, жизни. Я думал, что всё позади… Я так думал… Дурак.
Стоп, хватит, я не могу больше этого выносить! Выпустите меня, не мучайте, не хочу ни слышать, ни судить, ни думать… Это же моя дочка Женька! Не его, моя… Это у нее горе… Господи, за что? Я грешник, я надежд твоих не оправдал. Но за что мне такое изысканное мучение? Чересчур это уже, не находишь? Водила… теперь супермен этот… ладно, допустим, заслужили мы… Но детей-то за что? Господи, я понял уже, не надо продолжать, ничего хорошего из меня не могло получиться при любых обстоятельствах. Гнилой я, только уроды разной степени уродливости вырастают из такой основы. Я понял, хватит, остановись, страшно мне… Думать не хочу о том, что дальше будет, боюсь думать… Остановись, пожалуйста, умоляю!!! Выпустите меня, похороните, закопайте, не желаю ничего знать, я мертвый, мертвый, мертвый… Я в домике, в домовине, мертвые в домике тихо лежат и не знают ничего. Пожалуйста…
– О, фантомчик, запрыгал, засуетился, заметался, как уж на сковородке. Где же твоя ирония, фантомчик? Где твой фирменный жульнический сарказм? Это тебе не бабки потерять, это… Степень страданий определяет степень подлинности, понял? Христос подлинный, потому что страдал много, а Микки Маус – забавный, симпатичный, веселый, но нарисованный мультик. И ты мультик, фантом, смешная картинка в моей умирающей от кислородного голодания башке. Не пищи, глупый мышонок, дай сдохнуть спокойно. Я должен вспомнить напоследок, должен разобраться…
После страшной, поставившей мою жизнь на единственно возможное неприглядное место ночи мне стало вдруг лучше… Скрывать больше было нечего, мне предъявили счет, и я заплатил самую большую, как я тогда думал, цену. Женька действительно постаралась меня простить – не пряталась, глаз не отводила, пыталась общаться как раньше. Я видел, каких трудов ей это стоит. Каждый взгляд, каждый жест на преодолении, как будто штангу неподъемную тягала. Но она хотела преодолеть, она любила меня, моя бедная, хорошая девочка! И я старался соответствовать ее любви и ее усилиям.
Первым делом бросил пить, тяжело было, но получилось. Протрезвев, начал думать. Внутри сам собой возник очень странный и ранее никогда не приходящий мне в голову вопрос: если я Защитник, то что или кого я, собственно, защищаю? От кого – понятно, от злобных Гамбини, мечтающих победить в вечной войне. Но вот что или кого? Территорию, леса, поля, реки и горы? Да ведь они бездушны и мало чем отличаются от других лесов и полей. Березки в Канаде и России одинаковы. Может, я народ защищал? А разве Женька не народ? А парень ее – хороший, добрый, честный, а родственники его на Донбассе – не народ? И вообще, люди везде похожи, словно русские и канадские березки, сильно присматриваться нужно, чтобы различия найти… Выходит, не Защитник я, а вертухай: строил заборы, стоял на вышке, чтобы свое стадо с соседним не смешалось. Стаду, в общем, плевать с высокой колокольни, чье оно, лишь бы кормили нормально. Только хозяевам важно пометить тавром блеющую овечку – моя, никому не отдам!.. Тогда получается, что правы прези