:
…Я понял, что товарищи интересуются тем, как мы работали непосредственно в коллективе газеты. Многим товарищам еще придется в дальнейшем попасть в газету, и они хотели бы иметь представление – как и что…
Постоянный «штатный» писатель – это вещь плохая, искусственная, и хорошо получается у тех, кто брал на себя только то, что полагается делать военному корреспонденту и всякому работнику. А то есть еще обозначения «литератор фронтовой и армейской газеты». Можно быть штатным комиссаром, штатным редактором, но штатный поэт – это ужасная вещь, и нужно, по-моему, ставить себя в такие условия, когда задания касаются только таких областей, в которых обязательность возможна. И есть другие примеры, когда человек оставался только поэтом – он рисковал, что ему придется делать все, что прикажет редактор, причем много, ежедневно, ежечасно. Но если человек строил свою работу как военный корреспондент, с выездами на передовые позиции, со встречами с людьми, его это, конечно, обогащало. Я глубоко убежден, что можно работать в армейской газете и знать людей не больше, чем находясь в Москве: все это зависит от интереса, инициативы самого работника…
27. VI А.Т. – М.И. Москва – Чистополь
…Это первое письмо из Москвы… Ты знаешь одно: «назначен в газету Западного фронта». А дело в том, что я, встреченный этим сюрпризом по приезде из Чистополя, оказал сопротивление. Решил, да и все вокруг (военная комиссия и т. д.) решили, что это перерешение глупое, бессмысленное, идущее вопреки всякому смыслу. Но приказ – приказ. Отменить его уже может только самое главное лицо, да и то не любят главные лица подрывать авторитет приказа… Итак, беда моя в том, что некий редактор захотел (из своего честолюбия) заполучить меня на место Суркова. Вот, мол, один от меня ушел, а на его смену идет похлеще еще… Как я все эти дни находил еще силы работать, сам не знаю. 20-го уже пришла за мной машина. Ортенберг ничего не мог сделать, т. к. Л.З. <Мехлис> был уже не лев. Я стал просить у моего нового начальника хотя бы пять суток на устройство дел. Он согласился с условием, чтоб я поехал с ним тотчас, а потом вернулся. Я поехал и увидел все то, что уже считал пройденным для себя этапом. И увидел, что этому человеку я нужен только для его личных мелких целей, как «фигура»… Я не могу передать тебе десятой доли той муки, которая подкатывает к сердцу, когда я подумаю о необходимости писать (чуть ли не ежедневно) какого-то «Гришу Танкина», начатого Сурковым. Ведь я давно уже не верю в эти фельетончики, давно хочу писать всерьез и давно уже понес из-за этого неприятности. Вот каковы дела. И надо было, чтоб в это самое время у меня явилась радостная мысль работать над своим «Теркиным» на новой, широкой основе. Я начал – и пошло, пошло. Когда я отделывал «Переправу», еще не знал, что впрягаюсь в поэму, и потом все сильнее втягивался, и вскоре у меня было уже такое ощущение, что без этой работы мне ни жить, ни спать, ни есть, ни пить. Что это мой подвиг на войне.
А пять дней пришли к концу, с делами я не управился, нужно было уезжать, а оторваться от работы я уже не мог, тем более что предприняты были всевозможные шаги к тому, чтобы изменить приказ… Нужно было время, время. Ничего нельзя было ускорить. Для времени я дал согласие читать на военной комиссии. Вечер прошел блестяще. Успеха глав «Теркина» – в значительной степени известных тебе – я даже испугался.
Прилагаю куцый отчетик из «Вечерки». Он не передает и 20-й доли того, что говорилось на вечере. Но нет добра без худа. С часу на час должна прийти за мной машина, и тут звонят отовсюду, начинается ажиотаж вокруг поэмы (ненаписанной!). «Известия» предлагают немедленно начать печатание («там продолжите»). «Правда» грозится, что не возьмет на работу (дело в том, что «Правде» подсказали, чтоб она просила откомандировать меня к ней), если не ей первой поэма. И нервы мои не выдерживают. Я чувствую, что много какого-то постороннего шума, а толку нет, и начинаю ждать машины из «Красноармейской правды», хоть и знаю, что работать там мне не дадут. И никто не думает о тебе, о твоей судьбе, об интересах дела, а только о сенсации, о своем маленьком удовольствии напечатать первым эту штуку, которая на безрыбье показалась людям бог весть чем…
29. VI А.Т. – М.И. Москва – Чистополь (телеграмма)
Отправляюсь место назначения Пиши московский адрес Целую всех
8. VII А.Т. – М.И. Москва – Чистополь (письмо первое)
…Я до 1 августа вырвался для работы. Кому и чему обязан этим – не знаю еще, но что не милосердию моего шефа – в этом убежден… Я опять за моим столом, а это все для меня, особенно теперь, когда я увлечен и захвачен этой работой – поэмой.
…Жалко дней, идущих без толку, в ведомственной бессмысленной петрушке. Дни, проведенные «на месте», – тяжкий сон. Давно уж я не испытывал такого состояния. Но об этом лучше на словах рассказать после, а может быть, и вовсе не нужно. За эти дни я там не написал ни строчки, лишь опубликовал «Балладу об отречении». Она там очень как будто понравилась и начальнику ПУ, что, м.б., и послужило причиной того подарка, которым я пользуюсь сейчас, т. е. отпуск до 1 августа. Правда, это не отпуск, а «командировка», правда, начальство будет меня часто «контролировать»… и даже может вдруг «отозвать».
8. VII А.Т. – М.И. Москва – Чистополь (письмо второе, с оказией)
…Итак, я в Москве до 1 августа. Это командировка «для выполнения спец. задания», иными словами, – для работы над поэмой. Как и почему все это получилось… не знаю сам…
«Командировка» может быть вдруг прервана, меня могут «отозвать», но это только возможность, а пока что я работаю. И это для меня сейчас главное.
…Тут не поймешь, чего желать, чего не желать в личном плане. Меня прогнали с Юго-Западного, я очень мучился этим, а может быть, меня уже не было бы в живых, как нет уже многих наших товарищей. Немец рвется к Воронежу. И еще одна вещь, которая склоняет к некоему житейскому фатализму. Назначение в «Красноармейку» было для меня несчастьем. Но именно в поезде этой редакции, лежа на нижней полке писательского купе, я вдруг решил возвратиться к «Теркину», а сейчас эта работа мне представляется моим подвигом (в случае успеха) на этой войне. Мне сейчас понятно мое тяжелое настроение всех этих месяцев. Это было сознание того, что я делаю не то, не главное, не то, что должен делать именно я. А сейчас у меня именно это чувство. Я пишу, как я хочу, и знаю, что без всякой дидактики штука эта будет очень нужна и полезна. И люди, услыхавшие первые ее отрывки (по существу, прошлогодние, лишь обновленные сейчас), все почувствовали что-то и все кругом хотят этой книги. Чтоб тебе немного дать представление об этой работе – вот тебе черновик вступления, в котором ты найдешь много знакомых тебе строк, но, может быть, почувствуешь, что все это звучит по-иному, чем звучало раньше.
15. VII А.Т. – М.И. Москва – Чистополь (с оказией)
…Завтра-послезавтра закончу еще одну новую главу (II). Всего на этот срок я планирую две-три главы, что сразу составит нечто вроде первой части, что уже можно будет печатать. Немного нервирует меня потеря одной из тетрадок записей. Вел их, помнится, в Остафьеве и Ильинском. Тетрадочка черненькая, не толстая, по клеткам… вернее всего, она осталась в Грязях, где я оставил все бумаги на столе и в столе своей комнаты. Если что-нибудь вспомнишь по этому делу, – хорошо, а не вспомнишь – не ломай зря голову, бог с ней. Одно ясно, что тетрадки нет, а, оказывается, она – мой клад. То строчка какая, то эпизод, то мысль. А в стихах что-либо доброе получается только от многого хождения по одному месту. Я уже знаю себя – мне не вредит чтение набросков, полезно возвращение к одному и тому же по нескольку раз и т. д. Поэма нужна до зарезу. Все происходящее обязывает напрячь все силы, делать свой «подвиг».
Повесть Гроссмана вызвала у Ортенберга восторг, он его расцеловал и т. п. Но уже начались всяческие затруднения. Без затруднений дело проходит лишь у современных Кукольников, у которых все гладко, приятно и даже имеет вид смелости и дерзости. Обратила ль ты внимание на первую авторскую ремарку в пьесе «Русские люди». «На переднем плане – русская печь, дальше киот с иконами». Как легко было бы продолжить: «Русская баба печет русские блины, а русский человек ест их, запивая русской водкой и матерится по-русски». Когда сущность заменяют названием, когда продают то, что не их собственность и не стоит труда, тогда такое и получается… Чаще всего вспоминаю слова Блока: «У поэта должна быть судьба, а не карьера». Чем более по-серьезному думаешь о своей работе, о ее сладости для себя и правомочности в общем смысле, тем яснее и яснее чувствуешь, что это не имеет ничего общего со сладостью земного, а тем более официального успеха. И он у меня был ровно настолько, <насколько> я еще пахал, на какую глубину ставил плуг. Пропорция обратная. Не почти все это за пессимизм, это не только оптимизм, но и гордыня.
…За последнее время погибло очень много наших. Правда, в большинстве это люди не из обоймы славы, но разве это их привилегия – погибать на войне…
17. VII Р.Т.
Большой срок – большие потери времени. Чтение «глав», поездка на место службы. Цветут липы. Чем более серьезно отдаешься работе, то более серьезно и остро ощущаешь происходящее. Иногда – подъем, сознание, что и ты хоть что-то, хоть «доброе слово» делаешь, иногда – горечь и неуверенность.
Занесена в красную тетрадку вторая глава – «Перед боем». Кажется, получилось, но слишком легко шла, почти без черновиков. Не поддаться б этому обольщению печальному.
Следующая – «Бой за дзоты» (по черновику старой).
В голове складывается наперед глава после «Гармони» и в «Госпитале». Потеря черной тетрадочки нервирует.
Отход из второй главы:
…К бою грудь на грудь сближая
Двух сторон войска,
Берега несет большая
Русская река.
Наша, русская с верховья