Гриша.
– Человек разоренной жизни (раскулаченный, беженец и др.).
Потерял кисет с табаком.
– Эх, думаю, семью потерял, дом потерял и кисет потерял.
Он бредет и едет по дорогам
Разоренной жизни человек.
29. VIII Р.Т.
В еловом лесу, где расположен штаб Армии, как в притемненном странном лесном городе – идет жизнь. Стучат машинки в замаскированных хвоей маленьких хатках-времянках, в палатках и шалашах. По жердевым узким дорожкам, соединяющим управления и отделы, бегают штабные девушки, проходят полковые и пр. комиссары, командиры поменьше соступают с жердочек, когда встречается старший. И все, решив играть в эту жизнь в лесу, играют с совершенной деловитостью, не выходя из лесу. Так условились, чтоб их было не видно. Даже по опушке, где к олешнику подходит поспевающий, уже белый, но никого здесь не интересующий овес, ходить нельзя, – ходить можно по узенькой тропочке – просеке, настеленной нарубленным олешником, – которая идет в трех шагах от края и не видна. Но как во всякой игре, кое-кто нет-нет да и нарушит какое-нибудь наскучившее правило, так и здесь – овес вдоль опушки вытоптан, здесь ходят – суше и приятней, чем по хворосту, втоптанному в грязь.
Командующий, генерал-лейтенант, с большим количеством орденов, в том числе Золотая Звезда, красивый, чернявый с подстриженными, неширокими черными усами, без шапки (здесь ему некому отдавать честь) у белого столика под елками, завешенного еще сверху палаткой, играет с собакой – Пиратом, большой волкообразной овчаркой. Ему, конечно же, скушно день за днем сидеть в лесу, видя одни и те же лица, не слыша живого слова. Он издали замечает нас, но встречает холодно и неприязненно. Однако как только мы приподнимаемся («Не будем отнимать»…), он оставляет нас, и слово за слово – идет 5–6 часов болтовни, очень приятной, за обедом, малой дозой вина и за чаем в столовой.
Он начал войну полковником, уже генерал-лейтенант, и очень уважительно относится к своему званию. Часто в рассказах о том, о сем, устами подчиненных ему людей называет себя: «товарищ командующий».
С наивной и в сущности трогательной хвастливостью рассказывал о том, как он принимал английских и американских офицеров, атташе. Все получалось так выгодно для его и вообще нашего, русского, достоинства и так, в сущности, конфузно для них, казалось бы, и понаторевших в навыках приемов, раутов и прочих вещей.
Они приехали. Он был наготове, ожидал их, может быть, уже несколько часов, но выслал навстречу адъютанта: «Командующий очень сожалеет, но он устал и не может вас принять»… (Шутишь, что ли. Не лыком шиты!)
«Командующий будет рад вас видеть у себя».
Я, говорит, все бумаги, все карты в сейф, а на стене блиндажа – карта чистая, без единого знака, без нанесения чего-либо.
«Почему у вас чистая карта?»
«У меня старая привычка – держать все в памяти».
«Как скоро доходят Ваши приказы до командиров частей?»
«Скорость доведения приказов зависит от хорошей или плохой связи. Если связь работает хорошо» и т. д. – длинно, обстоятельно и непонятно, вроде ответов наркоминдельского лица на пресс-конференции. А потом открылась дверь во вторую комнатку, где («под землей 8 метров») был накрыт стол.
«Чего только там не было».
Рассказывал подробно, доверчиво и хвастливо, несколько раз повторил свои наиболее удачные ответы, которые, видимо, постепенно редактировались, улучшались и заострялись в его памяти.
В штабных домиках, часто мощенных сырым деревом, – запах древесины, смолы, хвои, сырости и одеколона. Запах одеколона и в лесу. Девушки ходят и сидят за машинками – сонные, задумчивые. Только утром встретилась одна на кладках через болотный ручеек, несла в котелке воду. Кладки сырые, грязные, а она в туфельках, поскользнулась, чуть не грохнулась, но не смутилась, с готовностью воспользовалась рукой, протянутой ей, рассмеялась, радуясь приключению. Скушно ей в этом лесу, наверно. Откуда она? Где ее родные? Где ее планы жизни, ученья, замужества?
Колючая проволока нами или немцами была натянута по озими. Рожь выросла, созрела, стоит ровно со всем полем, и в ее светлой, стройной густоте отчетливо выделяется чуждая, металлическая ткань, наведенная в четыре кола поперек большого мирного поля. Нет мест, специально приспособленных, предопределенных для войны. Докуда война ни дойдет, везде накорежит, нагородит свои тоскливые и страшные, хитроумные и бессмысленные сооружения, тенета.
Немцы любят березу. Она для них экзотический поделочный материал, из которого они делают почти всегда свои намогильные кресты, скамьи, столики, даже палисадники у домов, занятых, по-видимому, чинами. Все это аккуратно, старательно и мещански скучно. Мужик никогда почти не делает чего-либо, даже простой изгороди, из березы в коре – сопреет в одно лето.
1. IX Р.Т.
Начал третью главку «второй» поэмы. Кажется, будет Моргунок.
7. IX А.Т. – М.И. Москва – Чистополь (с оказией)
…Малейшие оттенки сводки Информбюро оказывают на меня самое прямое влияние. Чуть как будто лучше – и пишется лучше, и думается лучше, и на сердце веселей. Чуть хуже – все хуже. Тут же и устные рассказы товарищей, приезжающих с фронтов, тут же и просто – свои размышления, догадки. Писать сейчас, т. е. сочинять, страшно трудно. Трудно отвлечься от реальной гигантской картины войны, несущей нам покамест очень мало веселого, отвлечься и вызвать свой особый мир, в котором все это так или иначе должно быть облегчено, вернее облагорожено. Но только когда пишешь, тогда лишь сознаешь себя в наше время что-то делающим. Как ни писать, что ни делать – делать нужно. Сейчас у меня как раз дни хорошие в этом отношении. Пишу заключительную главу первой части «Теркина» (без нее это все-таки не «часть»). Глава очень символическая, в то же время почти натуралистическая – как Теркин дерется врукопашную с немцем, долго, страшно… Факт этот, как все из жизни… В главе до драки я еще не дошел…
9. IX Р.Т.
Плохое самочувствие, трудна работа, хотя уже навык одолевает, – надо и будет написано. Опять «Теркин». Последствия встречи с Фадеевым – тяжелые: упадок духа, нездоровье, плохой сон – с кошмарами и пробуждением в поту. Иной раз так плохо, что уже кажется – будь мирное время – кончил бы все это.
Набросок «третьей главы».
В тот год, в июньскую страду…
10. IX Р.Т.
Рассказ Бека о комбате Мамыш Олы (?)
Отступление. Бегство. Один комвзвода, видя, что поскакал и сам комбат на своей всем известной «ворошиловской» (в белых чулках и с белой звездой на лбу) лошади – побежал, бросив взвод.
Но оказалось, что это был коневод комбата. А комбат был там, где нужно, и он страшно занят, ему нужно справиться с положением. Комвзвода он мельком бросил:
– Расстреляем. Некогда сейчас. Иди подожди.
Тот сидит, его уже считают мертвым, при нем обо всем говорят. А он сидит и нет-нет начинает говорить дерзко и, по признанию очевидцев, «красиво»:
– Я не возражаю умереть, но дайте умереть с пользой и без позора. Пошлите бойцом. Ведь стою я того или уж не стою?
– Не стоишь, ты – трус.
– Неверно, я не трус был, я сражался, вы сами меня представляли к награде и т. д. Сейчас я виноват, да, но дайте храброму человеку умереть без позора.
Тут за него начинают просить один, другой. Все знают – парень хороший, случилось и случилось.
– Нет, расстреляю. Для пользы дела.
Наконец уговаривают комбата передать дело органам следствия и суда. В конце концов соглашается.
Через три-четыре дня проезжает мимо прокуратура:
– Да! Такого-то расстреляли?
– Нет, видите ли, нужно еще, чтоб вы рапорт представили по форме.
– Значит, до сих пор не расстреляли?
– Нет, вот он сидит здесь.
– Где?
– Вот здесь в сарайчике.
Подошел, сам принял подпорку от ворот.
– Эй, выходи.
Выходит.
– Здравствуй. Будешь ротой командовать. Не могли расстрелять человека, бюрократы.
Баллада! Концовка:
Человека расстрелять
Не могли, бюрократы!
Случай на площадке трамвая. (Я из-под Ржева.)
Девочка-нищая (не достает рукой до звонка, стучит, все и знают, не открывают).
Я от тетки родился (Теткин-Теркин).
О потерях
Потерял боец кисет,
Заискался, – нет и нет[15].
13. IX. Р.Т.
Что-то немного застопорилось. Глава «В разведке» незаконченная, без следующей («Поединок») она не имеет полного значения. Начал «про кисет» и пр. – вдруг запнулся на песенке, которая почему-то (для ритмической разрядки) показалась нужна. А все вместе нужно кончать не позднее как к 20.IX. М.М. <лифтерша> принесла газету, прочел про ребят, бросавшихся под танки, обвязавшись гранатами; то, что делаю и что вчера еще казалось значительным и первостепенным – опять потускнело. Такое, как подвиг этих ребят, – недоступно перу. Я могу изобразить то, что мне под силу пережить, сделать в жизни. А если и можно сделать такое, когда уже ничего другого делать не остается, – то уж изображать некому. И это все-таки не то, к чему человека можно призвать, это человек только сам при известных обстоятельствах способен сделать.
На улицах, в залах театров и концертов, на собраниях – всюду, где много военных, – пестрят нашивки за ранения. Вряд ли предполагали, что их так много окажется.
На передней площадке трамвая – теснота.
– Граждане, зайдите в вагон, нельзя здесь всем.
Какой-то лейтенант, прижатый к боковой решетке площадки, парень с измученным нервным загорелым лицом, поворачивает голову к одному штатскому, который тоже едва виден по грудь.