15. Х Р.Т.
Две недели в Москве… Перед этим – десять дней в березовом лесу, желтом, чистом, грустноватом. Один день подул такой ветер и так пошел листопад, что скрылись грибы, которые были там во множестве – два раза жарил на всех в цинкографии на плите для просушки пластинок. Сегодня, кажется, едем с бригадным на фронт, на гастроли.
15. Х А.Т. – М.И. Москва – Чистополь (с оказией)
…Сегодня я должен был уехать утром… Уезжаю вечером, и уезжаю несколько иначе, чем писал тебе, и на более длительный срок (числа до 25-го). Бригадный наш не поехал, а нас разделили. Я еду с одним капитаном, а Кожевников и Слободской – отдельно – в другую армию… в прошлом письме я как-то уж очень расхвастался своей работой, но ты уже знаешь, что такие подъемы у меня сменяются более критическим отношением к тому, что делаю. Правда, в основном я не сомневаюсь, что затеянная мною штука – дело настоящее и что я ее вытяну.
Вторая часть «Теркина» будет строиться примерно так, что будут идти вперемежку главы о войне и мирной жизни. Вообще в этой второй части так или иначе будет уделено большое место миру, прежней жизни героя и т. п. Думаю, что так именно нужно идти. Люди, воюющие второй год и которым предстоит еще неизвестно сколько воевать, определяют сейчас стиль и характер моего сочинительства, а они, эти люди, не единственно своим сегодняшним днем живут. Даже больше того: они больше хотят того, что позади – мирная жизнь, родные места, оставшиеся где-то семьи, работа; и быт их сегодняшний для них еще не поэзия, а поэзией станет потом, после войны, а поэзия для них то, что год-полтора назад было бытом. К тому же в поэме уже дано войны порядочно. Итак, вещь, не потеряв своего актуального военного смысла и звучания, будет сюжетно и всячески значительно расширена в сторону невоенной жизни. Вот тебе в самой общей форме мои предположения по второй части. А практически – постукивает только вступление к ней, – очень хитрое и свободное. Собственно, весь секрет композиции этой моей штуки в ее свободе, которая не есть рыхлость. Тут что-то получается особое. Может быть, это единственная такая у меня книга. Но от людей я покамест не слышу ни одного упрека в «бессюжетности», напротив, все воспринимают ее как вещь повествовательную и никак не скучную. Если же есть такие люди, как покамест один Осин, который говорит, что «Страна Муравия» – это вещь, а эта хуже, сюжет, мол, ослаблен (он не ослаблен, а его вообще нет в том смысле, как, например, в «Муравии»), то я не могу не знать уже, что люди эти и «Муравию» в свое время воспринимали плохо, противопоставляя ей даже мои домуравские стихи. Я обязан работать так, как думаю сам, как подсказывает мне ум и чутье, и заставлять людей принимать это. Я знаю, что еще будут дни, когда я буду писать что-то и еще такое, чему будут противопоставлять мои прежние вещи, т. к. они уже привычны стали, они уже приняты. Вот теперь такой мой апологет, как Бурштын, о «Теркине» пишет, между прочим, в длиннейшем письме две-три строки (он знает по отрывкам, опубликованным в «Правде»), что, мол, ничего, но сыровато, хотелось бы, дескать, посмотреть вещь в целом. А я уверен, что и он привыкнет к «Теркину». Он, «Теркин», начиная с этого имени, создает против себя известное предубеждение у литературных людей, но зато после мне говорят, что правильно и закономерно было именно так назвать его.
…Поездка всегда и всякая мне на пользу, но сказать по чести – прямой нужды у меня нет ехать, я мог бы (и должен бы) и без того писать и писать – спешить, не создавая разрывов, после которых бывает трудно начинать. Но пусть будет так, как оно уже идет. Ведь, с другой стороны, разрыв помогает как-то отойти, взглянуть на свое «полотно» издали, внести что-то новое…
20. Х M.И. – А.Т. Чистополь – Москва
…Орлова я слушала, не пропустив ни разу. Слушала и тебя, сняв репродуктор и смотря в него словно в твое лицо. Ты читал очень хорошо. Что же касается Орлова, то о его чтении я уже писала тебе… У Авдеева, который здесь читал Теркина, есть интонации в смысловом отношении более правильные даже, чем у Орлова. Например, Орлов читает:
«Лишь вода была б, вода».
(Оттенок такой: только была бы вода.)
Авдеев читает:
«Лишь вода была б – вода».
(А не бурда; оттенок твой.)
…У Орлова есть свой стиль, и его чтению веришь, как единственно возможному. К тому же он так вошел в вещь, что интонационное толкование сплошь и рядом совпадает с твоим…
…Ты пишешь, что «Поединок» недотянут. И действительно, после совершенно чудесной главы «О потерях» – последняя глава звучит не так сильно, как ей полагалось бы…
30. Х А.Т. – М.И. Москва – Чистополь (с оказией)
…Жизнь моя хлопотлива, суетлива, малопроизводительна… В редакции меня покамест теребят не сильно, за это время нужно успеть продвинуться со второй частью «Теркина». До заморозков и зимнего обмундирования на фронт не поеду… В плане октябрьского номера стоят мои «стихи», и это страшно. Насколько мне радостно и приятно писать «Теркина», настолько ж трудно и страшно все, что «положено», но не идет из меня. Я бы штабель дров переполенил, только б меня уволили от этого. Страшно подумать, что я должен сочинить стихи. Я уже не сочиняю их, я это разучился делать…
11. ХI Р.Т.
Наброски октябрьского стихотворения
Хотел написать балладу о бойце, вступающем с боем в родную деревню (его товарищ, который и не знал, что это деревня такая, умирает в бою. И тогда этот, «здешний» как бы отказывается от своих особых на нее прав и просто воюет. Свое и чужое, близкое и дальнее).
19. XI Р.Т.
Из первой главы выпало:
И цветут – и это страшно
На пожарищах сады.
Белым, белым, розоватым
Цветом землю облегли,
Словно выложили ватой
Раны черные земли.
Журавель. Труба без хаты.
Мертвый ельник невдали.
Где елушка, где макушка
Устояла от огня.
Пни, стволы торчат в окружку,
Как неровная стерня.
Ближе – серая церквушка
За оградой из плетня.
Кирпичи, столбы, солома,
Уцелевший угол дома,
Посреди села – дыра,
Бомба памяти дала…
Попытка «откликнуться» на события под Сталинградом.
У всякой силы слава есть,
Но не у всякой силы честь.
И в горький час судьбы своей,
В тяжелый год родной России
Мы не сдались бесчестной силе,
Мы знали: честная сильней…
И, видно, немец, твой черед
Спешить назад, а не вперед…
…Снимай-ка, немец, сапоги,
Давай-ка драпу по морозцу.
Мы сами шли толпой и в россыпь,
Мы сами бегали – беги.
Беги по зимнему пути,
Повыше полы подхвати.
На все железки жми, газуй,
А то – как ноги подломились,
Сдавайся попросту на милость,
Двумя руками голосуй…
Ужасно. На это было потрачено утро, принадлежавшее моей основной работе. И на какие-то мгновения это казалось сносным. В чем секрет? Почему у меня не получается то, чего я очень хочу?
Закончив третью главу (Теркин у генерала), буду иметь, вроде, полчасти. Можно будет засунуть долг в газету и выехать в Чистополь – писать вторые полчасти.
Вторая часть – Смоленщина, третья – наступление. На этом можно будет («без конца») оборвать. Нужно будет сделать большую поездку (после второй), пописать прозу и отдельные стихи.
Из записей последней поездки (в Двадцатую <Армию>).
Волоколамск. Тетя Зоя, владелица едва ли не единственной коровы, уцелевшей от немцев. В городе. Умная, веселая, продувная и в сущности добрая баба подмосковной провинции. И говорлива, и остра на язык, как редко может быть говорлива и остра – простая, деревенская баба. Это свойство именно городской, порядочно обеспеченной и достаточно досужливой женщины, которая полжизни проводит на рынке, в шумном вагоне пригородного поезда. На лавочке у своих ворот, за самоваром в любые тяжкие времена.
Корова – главное в ее жизни, и счастье ее близких (ведь даже появление мое с капитаном, ранее освоившим этот приют с коровой) определялось наличием коровы; дочка тети Зои сама по себе наверняка не могла бы привлечь капитана – у него были и другие «явки» в этом городе.
Это было место, где угощают и задабривают не только того, в ком непосредственно заинтересованы – жениха, – но и любого его товарища, – чтобы не сказал чего-либо…
Не только была приготовлена по всем правилам наша солдатская селедка, поставлен самовар, подогреты на примусе хорошие домашние щи и «быстренько разжарена» картошка на сковородке, но когда мы достали свою литровку водки, то хозяйка была как будто несколько огорчена:
– А я, Коленька, берегла-берегла бутылочку на черной смородине. Мой уже к ней подбирал ключи и так и сяк, а я – нет. Нет, думаю, как приедет Коленька, захочет выпить, а она и есть.
Корова! Ее прятали от немцев в каком-то сарайчике, ее во время бомбежки и обстрелов тетя Зоя переводила с места на место, покидая щель, где сидели все сутками. И не то чтоб она не боялась. Боялась, тряслась, ругалась и плакала, укоряла мужа, который ничего не мог, а все-таки вылезала «подоить поскорей» или покормить, напоить корову.
– После всех этих пережитков (бомбежка и пр.) еда на ум не шла.
– Нет, теперь уж, сохрани господь, придет немец – не останусь. Корову на веревочку, дом с четырех сторон подпалю, постою, пока проуглится все, – и пошли. Хоть и жалко всех этих хурбурушек (скарб, имущество).
После доброго ужина и чая нас уложили с дороги рано. Я спал на мягкой и чистой постели в очень приятном закоулочке, какие бывают в подобных домах, где рукой можно нащупать простую бревенчатую стену, а ногами гладкую теплую кафлю голландки. Проснулся пить – пошел босиком по толстым чистым дорожкам, половичкам в одном белье на кухоньку