о хотел бы отдохнуть.
…«Теркин» идет хорошо, но во второй части я допустил некоторые композиционные ошибки. А трудность положения с вещью, которую печатаешь по ходу писания, та, что читатель у тебя на кухне, он видит то, что не следует. Я, например, хочу все, что происходит в эпизоде с генералом, превратить в сон Теркина и не выпускать его с фронта (есть некоторая натяжка в истории с отправкой Теркина в немецкий тыл). А читатель уже знает, что герой идет туда, и уже ждет дальнейшего в этом именно направлении. Вдруг ты ему говоришь: нет, это не так, а вот так будет. Мне нужно поговорить с тобой, как с самим собой. Я не стесняюсь перед тобой всяческих переиначиваний и т. д. Но тебя нет, письма не могут здесь восполнить. Но я не имею права нервничать и теряться. Я должен делать и делать, следуя внутреннему чувству правдивости, естественности…
6. II А.Т. – М.И. Москва – Чистополь (открытка)
…На днях читал по радио последнюю главу – она не только посвящена тебе, но и родилась из мыслей о тебе. Читал ее с большим волнением, как будто ты сидела напротив стола. Думаю, что глава тебе понравилась. 13-го назначена моя большая передача для детей, но не знаю, смогу ли читать сам, так как завтра утром уезжаю в очередную поездку на фронт на несколько дней…
8–9.II М.И. – А.Т. Чистополь – Москва (с оказией)
…Глава о генерале очень бы мне пригодилась сейчас при обсуждении задуманного тобой поворота – превратить ее в сон. Поворот этот сам по себе очень емкий. Тут действительно, пиши что угодно, делай тоже что угодно – со сна взятки гладки. Но уж очень, мне кажется, будет наивно условен этот прием во всей реалистической и прямодушной композиции. Если посмотреть, что тебя затрудняет, то, по-моему, затрудняют тебя вещи нетрудные и вполне устранимые. Ты пишешь, что «читатель ждет дальнейшего в этом именно направлении», т. е. каких-то действий, приключений Теркина в тылу у немцев. Совершенно верно, и читатель, и я в том числе думала, что ты тут что-нибудь покажешь. И с точки зрения той помпезности, с которою он был отправлен (генерал еще на карте что-то показывал), отправка его пока себя не оправдала. Правда, я имею в виду две известные мне главы: «День в лесу» и «Рассказ партизана». Возможно, что у тебя и еще что-то есть. Так вот, если тебе брать в расчет планы генерала, то тебе действительно надо много писать и много показывать. Но если перенести центр тяжести на личный мотив, т. е. Теркин, пользуясь отпуском и следуя сердечной тоске, порыву сердца, желанию увидеть, а может быть, спасти свою невесту, мать, тетку, дядю и т. д. (мне нельзя указывать конкретно, потому что в твоей интерпретации все будет иначе), так вот, повинуясь собственному сердечному влечению, Теркин попадает на родину и… Тут уж твое дело, что после «и», но главы, которые тобой для этого случая написаны («День в лесу», «Рассказ партизана»), абсолютно подойдут и лягут бревно в бревно, а кое-что еще прибавишь и тем самым с честью выйдешь из композиционного кризиса.
…Повествуя об Отечественной войне, нельзя обойти рассказа о нарастающем ходе событий и кризисе их у стен Сталинграда. Это так трудно и тяжело, что я не представляю, как и кто об этом сможет рассказать. Думаю, что и ты, Саша, будешь об этом говорить (пусть не под именем Сталинграда, пусть под другим именем, может быть Смоленска, но говорить должен будешь, иначе поэма твоя не будет отражать ни духа героя, ни духа времени).
Так вот, Теркин, надо полагать, временно оказался не в самом котле битвы, а на таком фронте, о котором англичане сообщают: «действия патрулей». Нельзя же все время держать его в окопе или гонять в разведку. И был правильный выход – пусть побывает в тылу, пусть обогатится ненавистью, а поэму дополнит показом родной стороны в неволе. А потом придет время для всего остального. Вот так я, Саша, думаю. Если у тебя планы другие – следуй им. И не смущайся тем, что читатель у тебя на кухне сидит. Ну так что ж? Этот читатель должен понимать, что в дыму походного костра, конечно, легче испечь картошку, нежели пирог, например.
Новую главу («О любви») не слышала. Будет оказия – пришли. А может быть, она еще не читалась?
…Пришли мне книжечку, выпущенную «Молодой гвардией»(между прочим, слышала по радио хвалебную рецензию на нее). Только почему они считают определения «молодой и талантливый поэт» – высшей похвалой?..
15. II
Приказом НКО 01102 пятнадцатого февраля Твардовскому Александру Трифоновичу присвоено военное звание подполковник.
Верно: Инструктор ОК ПУ Запфронта
Капитан Гуляевский.
17 февраля 43 г.
Представление к званию подполковник утверждено подписями: Командующего войсками Западного фронта генерал-полковника Конева, Члена военного совета Западного фронта генерал-лейтенанта Булганина, зам. нач. Политуправления Западного фронта полковника Андреева.
Копия. Из Бархата-Кобзарь. Тт. Булганину, Макарову.
24. II А.Т. – М.И. Москва – Чистополь
…На днях получил роскошный подарок от Политуправления фронта, в котором были даже новые хромовые сапоги. Я теперь только и делаю, что примеряю сапоги, хожу в погонах по комнате, заглядывая в зеркало, и слушаю по радио марши советских композиторов.
…Валюше спасибо за письма. Как я хотел бы видеть их, обеих девочек. Я не верю, что Оля уже болтает, что Валя совсем взрослая. Уехать же мне сейчас абсолютно невозможно. Я в самой теснине работы. Нельзя приостановиться, требуют продолжения, проходят сроки (в частности, из-за поездки на фронт я ничего не успел сделать к 23 февраля). Начальство намекает, что всякому терпению есть пределы. А в это время у меня началось то, о чем я уже писал тебе, – выправление сюжетной линии. Я отчетливо держу в голове то, как и что у меня получится с главой «Генерал» и «День в лесу», но приняться за них не в состоянии, ибо вперед нужно идти. Либо бросить и взяться делать для газеты все что придется, либо тянуть без остановки, тогда все покроется, ибо успех вещи только разгорается – письма идут все лучше и трогательнее. Подумаешь-подумаешь, нужно тянуть. Без ложного чувства скажу: м.б., это единственная вещь, которая так пришлась по сердцу воюющим людям. Но трудностей много, и среди них я не считаю за трудности то, что происходит от самой работы (вроде переделок и т. п.). Страшнее внешнее. Днями я получил новую порцию огорчений в связи с «указаниями» по моей книге. Три дня ходил как больной. Так это тяжко, Машенька, такая дикая злоба душит, злоба на то, чего не изменить, а потом меланхолия, упадок духовных сил. А ведь нельзя забывать, что пишу я на перерасходе горючего и от этого страдает вся аппаратура. И вдруг увянешь и нет сил, а кое-как мою вещь писать нельзя, она держится на неослабной горячности (может быть, скрытной) тона, на том, что в ней каждое слово прогрето чувством, все пропущено через себя… Трудно писать, то и дело озираясь на строчки, которые «могут быть поняты не так». Я уже боюсь, что начинаю следить за собой…
…Реэвакуация проводится в большом государственном масштабе, надо полагать, что дело идет к доброму, что это не по легкомыслию, хотя не нужно забывать и того, что немец в 120 км от Москвы. Наверно, недолго ему здесь стоять…
…При всех обстоятельствах нужно <тебе> переезжать… Мне очень тяжело… Я в своей квартире, но как на вокзале. И очень нужна мне твоя помощь в работе. Ощущаю это все глубже и острей…
3. III А.Т. – М.И. Москва – Чистополь (с оказией)
…Я смертельно занят и увяз в недоимках по редакции. Уже дней десять назад я должен был сдать очередную главу – это был предельный терпимый срок, но только сегодня я ее как будто закончил вчерне. М.б., просто трудно писалось, но нельзя сказать, чтоб и внешние причины не повлияли отрицательно. Именно в этот период на меня свалились новые «замечания», которые буквально измучили меня. Так трудно вычеркивать места, наиболее удачные, обороты, наиболее любимые читателем и запоминающиеся. Но у нас больше всего печется начальство о том, что ему – читателю – можно, а что нельзя… Кое-как успокоился на той мысли, что мне, затеяв дело большое и нужное, приходится запастись большой же выдержкой, терпением и быть спокойным при всех обстоятельствах. Ведь издание-то, будем надеяться, не последнее. И так ли я беден, что буду плакать по каждой строчке, отнимаемой у меня. Бог с ней. Всего не выскубут. Ведь у меня есть целые главы, которые не напечатаны то по соображениям начальства, то по моим собственным. Ведь книга в работе, она растет, меняется, до конца работы еще далеко. Пересижу всех, – решаю я, настроившись подвижнически и мудро. Но вот звонят, что все уже утряслось, никаких прицепок нет. Слава богу, думаю. Ведь тираж-то – миллион! Стоит из-за этого поступиться несколькими строчками. Тем более что о другом миллионе что-то не слышно. Другой должен был идти в издании «Правды» для тыла. И вдруг: нужно сократить еще на 60 строк – не влезает в книжку из четырех листов. Стандарт. Эх, думаю, снявши голову, по волосам не плачут. Ведь эти 60 строк я могу изъять в любом месте. Раз-раз, сокращаю начало главы «Теркин ранен» и конец «О награде». Сделал. Ради миллиона чего не сделаешь, зная, что на фронте и в тылу книга, сколько успела проникнуть, имеет успех огромный, густой, глубокий. Бенц! – как говорили в Одессе. Тираж уже не миллион, а 150 тысяч. Клянусь аллахом, не стал бы ничего выкидывать из-за 150 тысяч, но уже поздно. Сегодня должен с отвращением прочесть сверку, а книга идет в машину. Ты возмущаешься, готова мне советовать, гнать меня туда-сюда хлопотать, доказывать. Нет, я мудр, аки змий. Мне нужно беречь силы для работы, остальное – бог с ним. Пусть идет, как идет. Еще хуже может быть и, наверное, будет… Для начальства более подходящая штука про Ивана Смыслова (Кирсанов). (Слыхала по радио этакий подлый раешник?) Не жалей меня, милая подполковница, не думай, что я – ах, какой бедный, обиженный. Нет, во всем вышеуказанном немало гордыни… Помилуй бог, чтоб я написал такую штуку, чтоб она не встретила препон. Это лучше уж менять профессию…