Вначале, по условиям деревенской жизни, его потянуло к кузнице – месту, отчасти связанному с чертовской силой. Он пошел в обучение к кузнецу, претерпел все испытания тогдашнего ученичества и, наконец, вышел отличным, редкостным мастером. Делал топоры. Он был горд, хвастлив и заносчив и любил сам себя называть паном Твардовским.
– Пан Твардовский не станет возиться с этим делом… – При этом он улыбался мягко и застенчиво. Мол, я же не хочу подчеркивать, это само должно быть ясно.
В пилотке мальчик босоногий
С неполным ягод котелком
Привал устроил на дороге,
Чтоб закусить сухим пайком.
Горбушка хлеба, две картошки.
Всему суровый вес и счет.
И – как большой – ……крошки
Махнул с ладони прямо в рот.
И на лице, в глазах, быть может,
Уже самой досады тень:
Любой и каждый – все про то же,
И сколько спрашивать не лень.
Молчит, задумался мужчина,
Сынок солдатский, сирота.
Стремглав попутные машины
Проносят пыльные борта…
В лицо тебе серьезно глядя
Сказать как будто хочет он:
– Ты, знаешь, брось-ка это, дядя.
А то, подумаю, шпион[28].
Петух (со слов старушки)
Не давали покоя они петуху,
Ловят, бедного, бегают, слышу.
И загнали куда-то его под стреху,
И стреляли в него через крышу.
Но, как видно, и он не дурак был, петух,
Чуял смерть – помирать-то не сладко.
Под стрехой, где сидел, затаил он свой дух
И подслушивал – что тут – украдкой.
И как только учуял, что наша взяла,
Встрепенулся – под стать человеку.
Вдруг на крышу вскочил, вдруг ударил в крыла:
– Ку-ка-ре-ку! Ура! Кукареку!
5. IX Р.Т.
Нет заглавия («Солдатка» – опять плохо), значит, нет основного узла, нет фокуса. Написанное не пустопорожне, но оно не цепляется вокруг одного стержня. Это вот-вот найдется. «Дом у дороги» – почти то, что нужно, только «у дороги» – не то, вроде хутора или кабака, а тут нужен дом, каких тысячи и тысячи, разоренных и сожженных, – и все, что было в нем, с ним связано, все предстанет.
Глава о прощании с домом не получается, м[ожет] б[ыть], именно потому, что так далеко зайдя в поэму, еще ничего не связываю в определенную связь[29].
10. IX Р.Т.
Последние московские дни. Не работается – одни унылые мысли, среди которых даже выезд с поездом – со всей мукой этой жизни – кажется желанным. Пусть хоть не на глазах у людей. А может быть, удастся и работать.
Попытка этих дней вплести в поэму обстановку – «Дом у дороги»[30].
10. IX Р.Т.
Вчера С. Лебедева закончила меня. Кажется, что мне лучше было без этой скульптуры. Точно на каком-то просвечивании побывал…
15. Х Р.Т. Москва
Ровно месяц – поездка, 10-я Армия, родные места, встреча со стариками и их вывоз. Месяц, может быть, равный прежним двум годам. Записи вел сперва начерно, затем прервал вовсе. Написана за это время одна ледащая статейка «По пути к Смоленску» и текст письма Сталину от смолян.
Из всех наметок, замыслов, зачинов ничего еще более или менее определенного не получалось. «Третья осень» – наступление. Стал думать. И все, все стало проситься в теркинскую интонацию, от которой я сознательно убегал, сколько возможно. И чувствовал, что без него не взяться ни одному военному мотиву, кроме чисто лирических.
А сейчас, сегодня, когда решил, что буду писать третью часть, мне уже ясно, что Теркин, такой как он есть, вызывает уже чувство некоей незавершенности. Теркин без наступления. И свободный характер повествования, не позволяющий вдруг прервать себя. И многие просьбы о продолжении со стороны фронтовиков. И обобщенность «офицерской» темы и многое другое. И успех дурной повести Горбатова. И радость возвращения к работе, которая все искупает: даже недооценку ее официальным миром. Пусть иным будет все – страницы «Правды», премии, награды, а мне моя драгоценная радость рассказа для воюющих людей об их любимце, несущем в себе самое лучшее их, национальное без нажима, веселое не по уставу, живое, мудрое и трогательное. Это не я придумал – открыла война. Мне лишь удалось подыскать отдельные удачные слова, строчки, формулы. Идти до конца!
…Наверно, я такой на всю жизнь. Каждый данный момент могу писать одно. И возьмусь за другое – на это поверну. Отвоюем с Теркиным, за другое можно будет приняться. Хорошо бы чем-либо отбояриваться от газеты, а Теркина написать прежде побольше, а потом уж начинать печатать.
Как дома война для того, кто жив с самого начала.
26. X Р.Т.
На Угре. Поезд. Неуютство и безделье.
Решение: написать одно-два мелких стихотворения: «А я лежу», «Любила». Привести в порядок записи последней поездки.
На новом месте начнется Теркин.
Наступление.
Бойцы, смеясь и балагуря,
Грызут немытую морковь.
И точно звери озорные
Машины рвутся вперегон.
«Война моторов!» – шофер.
Никаких родных мест, никаких впечатлений, примет узнавания. Только война с ее характерными приметами и чертами, присущими ей всюду, где я ее видел. Ночлег в кустах под дождем у Красногорья меньше напоминал о детстве, ночевках в сарае на сене и т. п., больше о войне, о том, где уже приходилось лежать, ждать, думать. Было даже что-то неудобное, неприятное для души в том, что все это – ночевка, выпивки и разговоры, обычные в таких случаях, – все это здесь, где я родился и рос и о чем давно уже привык думать на расстоянии.
Лежать под бомбежкой в овражке возле Круглова так же худо и погано, как и в любом месте земного шара.
Когда-то приехал в Смоленск через год после похорон сына Саши на кладбище у Калининского завода, и к стыду, горю и страшному для себя еще какому-то чувству – не нашел его могилки. Что-то подобное испытал, когда не смог «на местности», поросшей всякой дрянью запустения, найти место, где был наш двор и сад, где росли деревья, посаженные отцом и мною самим.
Не нашел ни одной приметы того клочка земли, который, закрыв глаза, могу представить себе весь до пятнышка с пятачок и с которым связано все лучшее, что есть во мне, – поэтическая способность. Более того – это сам я как личность. Эта связь всегда была дорога для меня и даже томительна.
Если так стерто и уничтожено все то, что отмечало мое пребывание на земле, что как-то выражало меня, то я становлюсь вдруг свободен от чего-то и не нужен. Но потом подумалось: именно поэтому я должен жить и делать свое дело. Никто, кроме меня, не воспроизводит того неповторимого и сошедшего с лица земли мирка, который был и есть для меня и теперь, когда ничего от него не осталось. Да, пожалуй, только теперь я и в силах воспроизвести его правдиво и ясно.
Думать обо всем этом страницами книги, о которой я мечтаю, может быть, с 13 лет.
Уголок деревенского огорода с молодой вербочкой у изгороди, с опрятными грядками, густо заросшими ботвой бурачков и моркови, с желтыми осенними цветами на затравеневших клумбах под окошками избы. И вдруг от этого милого уголка, от его сохранности – больно и тоскливо. Потому что это редкость среди повсеместного разорения и уродства.
А дальше все больше обидной сохранности, даже некоторого обидного зажитка.
29. Х А.Т. – М.И. Д/а п/п 15205-К – Москва
…Все не было места приткнуться, чтобы написать хоть строчку, все хотелось добраться «до места». Дорога оказалась очень длительной и мучительной по невозможности заняться чем-нибудь: купе, теснота, движение. А когда добрались до места и чуть-чуть устроились, в первую голову пришлось писать для комсомольского номера. Написал, прилагаю вырезку, это очень скверно, но я об этом тужу – ничего не поделаешь. Как еще удалось хоть такой набор слов набрать. О жизни вот что. Живем неподалеку от того места, где ты была на даче летом 1937 г. Если ехать с дачи, то направо, не доезжая города, примерно там, где ты видела по вечерам те печальные огоньки, о которых мне потом рассказывала. Я на квартире в избе. Один. Чуть-чуть отгорожен от семьи хозяйки. У меня столик у окна (это как бы спальня, какая может быть в избе, содержимой по-городскому), койка, где только вчера стал матрац, а то была бумага, которая очень гремела, когда я ворочался от холода по ночам. Хозяйка уж посоветовала мне «лучше дощечки постелить на сетку, чтоб теплей было». Хозяйка – язва из тех, что почти не скрывают сожаления о немцах. Порядок дня очень мало способствует работе. Утром идти завтракать километра за полтора да обратно; в 3 – обедать да обратно, ужинать так же. День очень разбивается. Завести хозяйство дома, чтоб здесь завтракать и ужинать, – хлопотно. Все ж придется, пожалуй. У хозяйки есть самовар, но у меня нет сахару. У хозяйки есть корова дойная, но молока она на деньги не отпускает. В общем, избалованный Москвой, я не вдруг смогу много работать в этих унылых условиях. Много времени уходит просто на жизнь – еда, баня и т. п. Обслуживаешь себя, иначе нельзя – грязь вокруг. Чемодан мой оказался очень небогат. Не только отсутствовали подушка, одеяло, простыни, которые пригодились бы, но и полотенца ни одного не оказалось… Постель нам полагается, но столь скромная – одно легонькое одеяло, одна-две простыни (да и то это было когда-то), что каждый имеет еще свое одеяло, подушки и т. п. Ведь это не командировка, а жизнь…