бог сбережет и его. – Видели вы это! Вот что война делает.
Два только года или двести
Жестоких, нищих лет прошло.
А то, что есть на этом месте
Ни город это, ни село.
Пустырь угрюмый и безводный,
Где у развалин ветер злой
В глаза швыряется холодной
Кирпичной пылью и золой.
Где в бывшем центре иль предместье
Одна в тиши немолчна песнь.
Гремит, бубнит, скребет по жести
Войной оборванная жесть.
…Дымок из форточки подвала,
Тропа к колодцу в Чертов ров.
Два только года. Жизнь сначала
С огня, с воды, с охапки дров[35].
(Третья осень)
В лесу заметней стала елка,
Он прибран засветло и пуст.
И, оголенный, как метелка,
Заляпан грязью, у проселка
Дрожит и никнет бедный куст.
17. XI А.Т – М.И. Д/а п/п 15205-К – Москва (открытка)
…Была возможность приехать в Москву, но известный тебе Тима <Миронов> предпочел взять в машину лишний мешок картошки. Уехал, пообещав мне, что не уедет без меня. Отношения с ним налаживаются такие, что, по совести, видеть его тяжело. Я еще ничего более мелкого и своекорыстного не встречал, пожалуй, в жизни. Ну да бог с ним. Живу я на квартире у своих, занимаю отдельную комнату, топлю печку непрерывно; без конца начинаю третью часть, – все не то как-то. Но вот-вот уже будет то. Я это «то» чую уже на кончике пера. Условия для работы как будто хорошие, но много неудобств вроде плохого света лампы, шума и плача за стеной, хлопот и забот, без которых не обойтись, и некоторого общего беспокойства и уныния на душе. Думаю, что это пройдет постепенно. В Москве даже и не знаю, когда буду, и чувствую, что там меня забыли вместе с моим «Теркиным», и это все бы ничего, если б не хамское торжество Тимы…
17. XI Р.Т.
Начатки «Теркина».
…То серьезный, то потешный
Он идет, святой и грешный
Русский человек.
26. XI Р.Т.
…Кажется, втягиваюсь в работу, несмотря на все препятствующие моменты.
Печка, которую топил некий немец, – мой бог. Топлю ее раз десять в день, привык, что, покуда она воркует, – у меня вроде идет, а чуть догорит – как закурить – хочется вновь ее растопить. А иной раз такое сладкое ощущение обретенного рабочего уюта охватит тебя при ней, что чуть дольше залюбуешься этим – все пропадает.
Впервые немного доволен своим днем. Поработал, и есть что почитать. Вчера уж принялся за «50-летие рысистого коннозаводства», которое, лежа на уголке, укрепляет мой утлый стол. Сегодня достал у Рыленкова «Русскую музу» – П. Я<кубовича>, начал с Жуковского, намерен по порядку вчитаться в то, что есть в этой хрестоматии, обнимающей по времени 19-й век и больше. Счастье. Есть еще «Беруны» З. Давыдова[36], Лескова и Шекспира (однотомники) перечел до точки. В Шекспире узнал для себя новое, хотя как бы знал уже это. Он поет с вершины простейших и величавейших человеческих вещей, и при всей загруженности преходящестью – вечен в этом и велик. И все не от заведомой гениальности, а от стремления погромче высказаться. Наряду со стрельбой из пушек действительного огня – треск хлопушек. Он не знал, что он такое, и это одно из таких благ, которых приобрести нельзя.
Половина 11-го. Печка поет, ветер рвет и хлобыщет по окнам за стеной, старики спят, мыча и стеная от своих деревенских снов.
Павел. Марьенкова. Сапоги. Ордера. Паспорт бати. Деньги.
27. XI Р.Т.
Вчера переслал письмо Марьенкова Исаковский. Письмо на двух клочках бумаги, в 2–1,5 папиросных обрывочка каждый. Ответить непременно, достать денег. Татищево, Саратовской обл., до востребования.
Вчерашнее – что-то не то[37]:
…Как у входа на тот свет
Ждут в часы приема.
Перелет ли – недолет,
Это все пустое,
Это пусть он месяц бьет,
Но совсем наоборот,
Ежели – прямое.
Стал сегодня доделывать третьеводнейшее начало этой главы и внезапно вышел переход от нее к вступлению «Теркина» и т. д. Теперь это и будет вступительная глава в отличие от полуглавок «От автора», как, например, кончается II часть.
За работой – мысли о пьесе «Мужья и жены» (об окружениях и пр.).
Еду в редакцию, а прежде в милицию насчет паспорта бати.
28. XI А.Т. – М.И. Д/а п/п 15205-К – Москва
…Право, мне кажется, я редко когда был так занят множеством дел, неотложных и нужных, трудных и отупляющих. Не будут касаться их… Кроме того, мне еще и не с чем особенно ехать. То, что мною сделано за это время, относится, во-первых, к начатому в Москве (новая штука), во-вторых, к начатому здесь («Василий»). Последнее – это одна глава, которая хотя, кажется, и хороша, но еще только вступительная. Не считаю две-три мелких вещицы, не имеющие серьезного значения (кстати, я в «Правде» не заметил стихов. Какие?). Иначе говоря, приеду я (если не случится чего-либо неожиданного) не раньше Нового года. Новый же год буду всеми силами стремиться встретить вместе с тобой, давненько уж мы встречали его вместе, и пусть это послужит нам теперь, в этот совместный праздник, залогом всего доброго в будущем…
Из меня теперь вырабатывается такой ходатай по делам, что куда пуще. Практику мне в этом направлении доставил главным образом Павел, которого пришлось выколупывать из очень тяжелых морально и физически обстоятельств. Короче говоря, я подобрал его в некоем месте лежачего, больного, босого, перевез в госпиталь, откуда он только сегодня выписался, а теперь направляется в места, где, как могу предполагать, ему дадут возможность поскорей добраться до дела, настоящей работы, о чем единственно он и мечтает, если он может вообще мечтать о чем-либо. Это больной, усталый старик, которому как будто все – все равно уже. Помочь ему в чем-либо, помимо того, как помочь скорее добраться до передовой, я не могу, да и он этого не захотел бы…
…Еще тут была беда (еще не кончилась) с женой Марьенкова, дочь которой (я рассказывал) родила дочь досрочно и сейчас сидит на вагонной полке в ожидании пристанища, которое пришлось организовывать (еще не организовано до конца).
Еще босота в семье такая, что за нуждой выйти батя берет у меня сапоги, а если сухо, то по дрова он ходит в некоем подобие валенок.
Еще гибель Марусина мужа (извещение), после которой здесь долго выли днем и ночью, приходили выть из деревни…
Мне после 15-летней отдельной жизни от семьи теперь, хоть я отделен стенами моей комнаты, многое кажется в ней таким диким. А дело в том, что 13 лет они (если не считать 2–3 лет смоленской жизни) жили жизнью мужицкого переселенческого табора. Опустились. Провожу суровые реформы. Чистоту, по кр[айней] мере, сестры навели, у меня довольно чисто, но за содержанием детей я уже не слежу – бог с ними.
…Я при всем этом много работаю, и думается мне, что вот-вот наберу высоту. «Василий» у меня уже не замысел, который способен испариться при пробном прикосновении пера к бумаге, а замысел, который живет, распространяется вширь и вглубь с каждым днем. Думаю, что эта третья часть будет много лучше двух первых и, главное, будет очень связана с ними, даст на многое, что прозвучало раньше и еще не имело необходимого отзвука, окончания. Об этом, конечно, очень трудно писать.
Следующим письмом я тебе пришлю, если будет удобно, первую главу третьей части. Не говори никому о ее существовании.
Твои сообщения об обещающих запросах и пр. радуют меня, поскольку радуют тебя. Я знаю, что из этого ничего не выйдет, что тихое и нетихое злобство и торжество Тимоши оправдается. Но я тверд духом и веду мой корабль дальше… Каждый день думаю о тебе и детях. Как-то мой Чиполь? Как суровая Валя, с которой у бедного отца даже некая робость в отношениях…
1. XII Р.Т.
Вчера – читка в редакции «Дома у дороги». Искреннее волнение многих, похвалы почти всех и тупо-лицемерное, «критическое» выступление Тимоши.
Теркина – продолжать.
«Днепр и Сож».
2. XII Р.Т.
Глава подвигается, тихая, разговорная. Все в ней в том, что Теркин вновь идет оттуда, откуда уже шел. В высказываниях деда – то из фразеологии военного времени, что, кажется, имеет какую-то общую выразительность…
…Начал читать «Историю моего современника» <В.Г. Короленко>, что читал еще в ранней юности в Загорье. Жаль, что теперешнее издание, а не те желтенькие книжки приложения к «Ниве», в которых, кажется, помню зрительно заголовки и места текста. А думаю, что читать те книги издания, что были в Загорье, было бы даже жутко.
4. XII А.Т. – М.И. Д/а п/п 15205-К – Москва
…Поздравляю тебя с днем рождения нашей старшей, ее также, как ни запоздает мое поздравление по времени. Представь, что в Смоленске я ни разу не вспомнил о том, что Валя родилась здесь, хотя очень много и часто думал о первых годах нашей с тобой жизни и о детях, в частности, об этом семейном празднике. Настолько здесь все иное, что приадресованные к этим местам воспоминания продолжали во мне жить теперь как совсем нездешние.
Живу я, дорогая моя, трудолюбиво, но не очень весело. Работал над той штукой, которую назвал (совершенно условно) «Дом у дороги». Работал и над «Теркиным». Вот уже есть вступление и почти вчерне первая (большая) глава. Но смутно я ею недоволен.
Правда, всегда недоволен тем, что сейчас пишешь. Когда-то мне казалось, что «Переправа» абсолютно не выходит. Теперь я отложил «Дом у дороги», что-то мне во всем этом стало приедаться, решил даже напечатать готовые главки в «Красноармейке» своей, чтоб меня не понукали с материалом; Тимоша вдруг (вдруг потому, что, когда я читал на квартире, он лез целоваться) сказал, что все это «знаешь… не то. Напиши лучше чего-нибудь о 1812 годе и свяжи с современностью». Я фыркнул. Он предложил устроить читку. Читка на активе редакции по единодушному тону выступлений всех поголовно присутствующих оказалась едва ли не одной из самых примечательных моих читок. Люди с волнением говорили, что они потрясены и т. д. и т. п. Тимоша в заключение обвинил всех в захваливании, в отсутствии критики и в недооценке того момента, что вещь хотя и хороша, но еще нет никаких указаний, а в итоге сказал примерно следующее: если будут «отрицательные указания», то я, мол, видите, «критиковал», а если положительные, то нельзя забывать, что руководство провело с автором большую работу, написать, мол, каждый может, а вот дать установку. Это десятая доля того, что он высказал в сущности. Но я думаю, что с тебя и этого достаточно для представления о человеке. Так или иначе, печатать он согласился. Вот тебе вырезка. На другой день, чтоб уравновесить звучание этой вещи с обычной газетной мурой, он пустил «Пламенное сердце» Арамилева с таким же фразеологическим введением от редакции и с «продолжением». Здесь все имеет свой мышиный смысл. Я знаю, Тимоша поклялся в душе, что я не буду здесь «отмечен», и при своей жутко мстительной натуре проведет это непременно. Боже мой, меня это не беспокоит лично, но уже становится неловким и для тех, кто мог бы избавить меня от Тимоши, подозрительным: третий год войны, ничего у человека нет, у многих людей его положения по две, по три единицы.