1. «Переправа»
И увиделось впервые,
Не забудется оно…
(Вся строфа 4 строки)
2. «Гармонь»
И забыто – не забыто,
Где жена и где тот дом
(строфа 8 строк)
3. «Кто стрелял»
Смерть есть смерть. Ее прихода
……………………………………
То весной, друзья, от этой
Подлой штуки – душу рвет.
(24 строки)
Все эти «поправки», как ни коробят, но, если ты всмотришься – легко выкрашиваются из текста… Кроме того, я подумала, теперь у тебя есть «Смерть и воин», где ты выложил, отпел за раз все эти волновавшие тебя в свое время мотивы. Я не стала торговаться по мелочам, сказала, что все эти три места опустить. Но вот еще одна и последняя поправка («Дед и баба») —
Будет, бабка, из Берлина
Двое новых привезу.
Я пришла в ужас. Я поняла, что без этих строк глава перестанет быть главой, лишается своего изящества и даже теряет что-то в своей связи с предыдущими… Это жутко…
Тяжело и неприятно мне при мысли, что, будь ты здесь, – может быть, отвоевал бы что, а нет – исправил бы и уж, конечно, своею рукой… А так тяжело от этой неспособности ни исправить, ни отвоевать…
М.И. вспоминает:
Редактор выходивших в Военгизе избранных глав «Теркина» – Михаил Васильевич Исаковский – попытался переделать строки таким образом, что часы (взамен им починенных, но вновь остановившихся) Теркин привезет неизвестно откуда. Сотрудник Военгиза, с которым я имела дело, объяснял необходимость поправок массовым тиражом. В военгизовском издании 1944 г. глава «Дед и баба» заканчивалась строфой, исправленной Исаковским: «Как не так! И уж готова // Бабка вновь пустить слезу. // Хватит, бабка, двое новых // Я в подарок привезу». Но в последнюю минуту в Военгизе съели еще одну строфу: «Как дойдем до той границы // По Варшавскому шоссе, // Вот тогда, как говорится, // Отдохнем. И то не все…» Словом, изымалось всякое упоминание о гибели и смерти. С точки зрения военной редакции, советская армия представляла собой в полном смысле слова коллектив бессмертных бойцов.
8. VI Р.Т.
День моего рождения. Исполнилось 34 года. Нахожусь в 5-й Армии, у Карханова, помылся в бане, б[ывшей] деревенской, черной, но без каменки и полка.
Поездка малосодержательная, унылые тыловые выпивки с женами, «беседы», «встречи», машина на плохих колесах. Летом эта местность еще унылее, разореннее и печальнее. Без населения. Пустая деревня, рассказывал Баканов, был регулировщик – и тот ушел вслед за войсками, осталось 6 скворешен со скворцами.
Снайперы Русаков, мальчишка из-под Москвы, успевший побывать под немцами, призваться, наслужиться (101 убитый немец, два ордена и медаль, и Эзеркиев (?) казах (100) – оба 22–23 г. рождения. Ребята с орденами. Говорят, как будто читают очерки о себе. Правильные литературные обороты, несвойственные вступления. «Нелегко убить человека, который наделен»… «Что нужно для снайпера? Во-первых – ненависть к врагу»… Комсорг, узнав о моей работе, решил 100 и 101, конечно, условно, но от этого значительность их деятельности не снижается. Допустим, что 56 и 58. Все равно. Где! Как!
8. VI А.Т. – М.И. П/п 55563 – Москва
…Пишу тебе с нового места… Сижу в дощатом бывшем немецком бараке, отделенный от товарищей щелистой перегородкой в одну тесину, сплю, встаю, ем и хожу на строевые занятия (новость нашего быта)… Не пишется, потому что трудно обвыкнуть, а чуть обвыкнешь – вдруг ехать куда-нибудь. Я становлюсь поневоле докладчиком, выступателем и лит. консультантом. Новый редактор хорош, но он хочет, чтоб и работа была хороша. Балдею от стихов и прочего, что приходится читать, отписывать, исправлять и т. д., и чувствую, что уже запускаю это дело. И, как подумаешь, за каким лядом я должен заниматься этим, а не своим прямым безотлагательным делом, так тоска. А делом заняться – это для меня не шутки. Не на каждой кочке я могу вдруг запеть. Во избежание жалобного тона письма на эту тему больше не говорю. Обойдется. Долго ждал иллюзорного вызова для доработки гимна, но, видимо, там уже все перевернулось. А иной причины для приезда в Москву у меня-таки нет. Как-то там дело с Василием моим?..
Сидя здесь, думаешь: чего там ни произошло, ни поделалось в Москве, а на самом деле небось ничего и нет: книжки нет, Военгиза нет, денег у тебя нет.
А еще как вспомню, что ты завязалась с дачей, а машины нет, и – господи! – ничем не поможешь, тем более отсюда.
Со стороны быта я устроен сносно. Стал даже поправляться, сказывается регулярность, режим казарменной жизни. О работе можно было бы много говорить, много есть всяких мыслей и планов, но работы фактически нет. Здесь уже не Смоленск.
Посылаю это письмо, уезжая в командировку…
10. VI P.T.
Поездка при всей скудости интересных впечатлений оказалась, как я и хотел, хорошей встряской обленившейся, отыловевшей душе. Пока стреляют и убивают, пока идут и едут туда, стыдно говорить и думать об усталости, об условиях. Из дивизии мне показались эти условия заманчиво-привилегированными, такими, которые нужно, не теряя времени, полностью использовать. С завтрашнего утра за работу, за главу о встрече с солдаткой, у которой Теркин ночевал, идя из окружения.
Еще нет вполне уверенных, обязывающих строк.
Это даже не набросок:
– Что, хозяйка, не узнала?
– Что-то нет, не узнаю.
– Ну не диво: срок немалый.
– Все ж, садитесь.
– Постою.
– Это верно, что не диво —
Столько хата проводила…
– Вот и я про то, что хата:
Ночевал я здесь когда-то.
И таких, родной, тем годом
Здесь прошло, прошло.
Мой, он тоже мимоходом
Забежал – и был таков.
Нарубил хозяйке дров.
Переспал, переобулся,
И не знаю: жив, здоров.
Вы не стойте у порога —
На ногах-то – третий год.
На ногах?
А подчас на четвереньках
А на брюхе да и всяк.
То-то, думаю, и мой.
Третий год не шью, не мою,
И не варю (на него)…
Надо бы сделать записи некоторых мыслей о природе-погоде, об умерших в 40-х гг. садах, как черном предзнаменовании, о войне, у которой столько уже периодов, полос, слоев, начиная с финской зимы… Но трудно чем-либо заняться посторонним потому, что нужно делать неотложно и что еще не начало удаваться.
Тридцатипятилетний мужик продолжает записывать бог весть что, без плана и порядка, без последовательности и обстоятельности, оставляя по лености при себе гораздо больше, но в то же время не имея сил оборвать эти записи.
10. VI А.Т. – М.И. П/п 55563 – Москва
…Сегодня на рассвете возвращался из командировки…
Любые поправки и исключения для Военгиза меня не страшат. Вся печаль в том, имеет ли все это серьезное значение или только предварительное, внутрииздательское…
«Избранные стихи» не считай также книгой окончательной. Это лишь использование возможности как-нибудь в каком-нибудь виде издаться пока что.
Теперь о тебе. Не было у бабы порося, как это там говорится, так у тебя с дачей. Поменьше ты убивайся над этими делами. Перевезешь детишек – и пусть сидят, а сама отдохни, очухайся. Я знаю, что такие уговоры на тебя оказывают обратное действие… И питайся получше… Что касается меня, то скажу тебе кратко: я пережил одну тяжелую неприятность, очень обидную и нелепую. Сейчас все хорошо. Приехав оттуда, где стреляют, я даже в своей дрянной каморке увидел что-то привлекательное и уже дорогое, как всякое жилье, где предстоит сделать что-то путное или где это уже сделано. Я наконец начинаю, оставив другие заботы и замыслы, писать.
…Писать буду главу о посещении Теркиным солдатки, это будет напоминать главу «Перед боем». В ней, этой главе, мне хочется сказать много всякого о войне, которой три года, и т. п.
…Если мне поддаться идущим отовсюду предложениям и приглашениям выступать, докладывать, – то забыть все. Вот уж не думал прославиться как докладчик…
P.S. В поездке мне исполнилось 34 годика. День этот не был отмечен ничем особенным, кроме скромной, скупой фронтовой выпивки среди, в сущности, чужих людей. Но это не предмет для меланхолии…
14. VI P.Т.
Через час-другой придут два У-2 за мной и Слободским для выступлений в Воздушной Армии фронта. Когда-то мне казалось недостижимым делом уметь выступать с докладом, председательствовать на большом собрании и т. п. Едва прикоснувшись к этому, вижу, что все это дело, например доклад, – совершенные пустяки по сравнению с работой. В первом случае достаточно быть «как люди», во втором – только «как сам» – со всем риском, отвагой, какая нужна, чтоб довериться чему-то зыбкому, исключительно «твоему» и как бы несуществующему до некоей апробации.
Чувствую, как в теперешней жизни легко мне встать на самопаразитический путь выступлений, докладов, после которых так соблазнительно предстоят выпивки и закуски. И все меньше упорства и усидчивости к «своему». Ведь именно это погубило Фадеева, может быть, бесповоротно.
Задумал обучиться здесь вождению машины. Чтоб хоть что-нибудь вынести из этого бесплодного периода.
Сегодня – не работник в ожидании машин и подготовке к выступлениям (доклад и Теркин, Теркин). Но, чтоб горн не затухал совсем, переписываю сюда то, что набросалось вчера и третьего дня.
…Вот он снова в этом крае
Принял ковшик из окна.
Для тебя война вторая,
Для него с тех пор одна.
От заставы пограничной
День за днем – за годом год
До Москва-реки столичной
И обратно с ней идет.
С нею днюет и ночует,
Обживает каждый кров.