Так и твой, небось, воюет.
Полагаю, жив-здоров.
Завернет еще, пожалуй,
Мимоходом на порог.
Правда, срок прошел немалый,
Скажем прямо – долгий срок.
По себе сужу, родная:
Все прошел и жив-здоров.
Жив ли, в точности не знаю,
Но сказать без лишних слов:
День войны и месяц каждый
У меня гудит в костях.
Я у смерти не однажды
Побывал уже в гостях.
Побывал, назад вернулся,
Отставать – беда! – не смей.
На ходу переобулся
И опять туда, где смерть…
Больше самостоятельности от «Перед боем» – пусть лишь одной строкой напоминает…
16. VI А.Т. – М.И. (с оказией)
…Ездил я благополучно на передовую. Много думалось и чувствовалось, но главное – то ли личная, то ли всеобщая усталость от всего этого. Это все перешло все нормы, а продолжает быть, и там оно само по себе, как будто нет и не может быть иной жизни. А иная жизнь уже забывает об этом и идет своим чередом, уже больше вспоминая войну (и то редко), чем ощущая ее сегодняшнее напряжение. Словом, трудно это все выразить и очень трудно при всем этом работать. Я уже чувствую, что этот материал не дает прежней искры, поскольку его берешь в прежнем, военном плане. Все отволновалось, человек как бы говорит: хватит, дайте мне просто небо, без самолетов, дайте мне просто шутку, без смерти, стоящей за ней. А я уже знаю, что мне уже в жизни, если буду жив-здоров, ни за что не взяться, кроме войны, которую я к тому же и не могу понять до конца…Настроение у меня среднее, порой плохое…. Хоть бы мне немного радости, хоть бы выход книжки – я бы, может, воспрянул бы, а так из самого себя без конца – трудно…
…Дело в том, что мучительный период в работе совпадает с настоятельной, служебной необходимостью выступать в печати и делать всякое другое, чего я не могу не делать… хочешь не хочешь, выходит не выходит – а делай… Третья часть, кроме «Смерти»[40], меня сейчас все более расстраивает. Я уже абсолютно уверен, что «офицером» Теркина делать нельзя… Теркин с принятием «офицерства» утрачивает главное в нем: свободу души, речи, поведения, характера. А без этого – ему 15 коп. цена. Об этом еще поговорим, я только даю тебе тему для размышления. Это все работа, в конечном счете…
17. VI М.И. – А.Т. Москва – п/п 55563
…Ты мне дал непосильную задачу, посоветовав думать над тем, делать тебе Теркина офицером или же оставлять, как он есть. Милое мое дитя, как ты не мог бы за меня родить, так точно и я не могу это за тебя решить. Чувствую отсюда, что все твое плохое настроение, неуравновешенность, досада и т. д. происходят оттого, что тебе нельзя, забыв обо всем на свете, окунуться с головой в работу, окунуться так, чтобы не в голове решать этот вопрос (делать его офицером или нет?), а в работе, – она сама подскажет, сама поведет правильно. Но вот что я тебе хочу сказать.
Когда ты впервые сказал мне, что сделаешь Теркина офицером, я в душе отнеслась к этому так, как в некоем возрасте встречают день рождения (вот, дескать, годом больше, годом хуже). Я понимала, что некую свою прелесть он от этого чина должен потерять. Но я сдержалась и ничего не возразила тебе потому, что знала – во мне говорит консервативное чувство. То чувство, которое долго держит некоторых твоих читателей в плену старых вещей, не давая им решительно и безоговорочно полюбить новые твои вещи. Так было с «Муравией» и «Теркиным», так будет (я думаю, что будет) с «Теркиным» и еще какой-нибудь твоей поэмой.
Ведь не могу же я поверить тому, что, придя к выводу сделать Теркина офицером, ты сам не представлял, что это сопряжено и с потерей одних качеств, и с приобретением других. Ты думал об этом. Но одно дело думать, а другое дело находить. Вовсе не плохо ты стал нащупывать это новое качество в новых главах. Эти осторожные штрихи, блики на прежнем портрете – все это говорило о том, что ты чувствовал необходимость менять выражение лица героя и правильно поступал, что делал это так осторожно, выводя его из прежнего, а не заменяя другим.
Надо ли ему быть офицером? Ну, хорошо. Предположим, что его за подвиги только награждают, а не производят в чины. Пусть он останется до конца войны рядовым. Но вот ты что мне скажи: может ли он не измениться внутренне, может ли человек, три года варившийся в огне и дыму, три года встречавшийся с другими и разными людьми, три года ночевавший в разных местах, шагавший по разным краям и республикам, лежавший в госпиталях и т. д. и т. п., может ли этот человек без изменения, все с той же шуткой-прибауткой дождаться конца войны? Может, но поумнеть он должен, как другой за 10–20 лет. Поумнеть, внутренне подтянуться, посуроветь, поугрюметь, может быть, – словом, он тот же, да не тот.
Вот теперь и посуди, от офицерского ли чина зависит этот облик? Нет. Офицерский чин – это внешний атрибут. Реальность этого атрибута, мотивированность его в том, что действительно у нас в армии и за срок, и за качество службы рядового делают офицером. Но что Теркин твой должен постепенно меняться – это закон и поэтический, и жизненный.
…Сам ты в эту болезнь вошел, сам ты из нее и выйдешь. Я твердо знаю одно: ты с делом справишься, ты замечательный поэт, в своей работе ты железный, терпения у тебя на сорок монастырей хватит. Больше веры в себя, меньше раздражения на окружающее, на мелочи, все постепенно войдет в норму, постепенно ты овладеешь материалом, сосредоточишься на нем, и он покорится тебе. А сейчас, я чувствую, у тебя такой хаос от неустроенности бытовой, от всякой нелюбимой работенки, от того, что вот сейчас, сию минуту, нельзя сесть пробовать, ворочать так и так, примеряться, прикидывать – словом, действовать. А когда не действуешь, перестаешь верить, что сумеешь сделать.
Все, Сашенька, будет хорошо. Мне кажется, что тебе нужно писать сейчас отдельные главы независимо от того, офицер Теркин или нет. Пиши ту главу, которая у тебя внутренне сформировалась, выяснилась, не приурочивая ее тотчас же к той – второй или третьей – части. Все это не раз и не два переменится. И не это важно.
Важно, что новые черты образа будут находиться в больших поисках, в тяжелых трудах. Для этого надо много перепробовать, много бумаги исписать. Ты говоришь, что во всем разочаровался, кроме «Смерти и воина». А я скажу, что это неправда. «Смерть и воин» – это лебединая песня твоя, прощание с прежним Теркиным. Недаром она возникла уже тогда, когда ты почувствовал необходимость лепить образ дальше. Конечно, это сильная глава. Но в твоих несовершенных новых главах больше заложено потенциальной энергии и больше творческих возможностей, чем в этой самой совершенной главе. Она вся в прошлом, эти все – в будущем. И сейчас, когда ты лишь полон сомнений, а работать не имеешь возможности, тебя, естественно, тянет на прежний, проторенный тобою же путь. Ты себя чувствуешь так легко в своей прежней теркинской форме. А тут еще генерал под локоть толкает: пишите так – ведь так ловко и весело получалось. Не слушайся, Саша. Надо так, – сначала будет трудно и, может быть (по сравнению с уже достигнутым), плоховато; да зато потом будет вдвое здорово. А мне кажется, как я тебя знаю, что и сразу неплохо будет…Это, Саша, новый барьер на пути. Надо его брать. Все для этого у тебя есть. «Не обижен, брат, ты силой, мы признать должны» (прошу прощения) <из «Теркина»>.
Еще раз советую тебе: пиши, что пишется, что хочется. Не применяйся к «частям». Все постепенно станет на место…
…Жду я тебя каждую минуту. Когда стукает лифт на нашей площадке, я прислушиваюсь – а вдруг ты? Если бы можно нам было с тобой поменяться местами – тоже поменялась. Ты бы работал в своей комнате, а я сумела бы приспособиться там. Говорю это, Саша, не для кокетства и рисовки, а как чувствую… Печатание 3-й части в «Красноармейце» опять всколыхнуло народ: стали поступать письма. Во всех них – одно требование: продолжать и писать больше… Украинец, который пишет о «России», говорит, что ему стихотворение так понравилось, что он согласен, чтоб «целый журнал был списан вашим стихом». Читатель из Ашхабада пишет, что «Немые» по своей стихотворной магии напоминают Пушкина. Отзывы о Теркине вызваны как радиовыступлениями, так и печатанием… Оля перед отъездом на дачу написала тебе письмо… И теперь, встречая меня, говорит, как о чем-то решенном: папочка скоро приедет, я ему писала… Валя чувствует себя на даче хорошо… Бродит с детьми, уходит в рощи, в окрестности… Выполняя одно ее поручение (искала летнее задание по ботанике), нашла в учебнике любопытную записочку… Это ее обязательство перед собой… Если достанет белый хлеб – то довески будет отдавать нищим (обычно она их съедала сама). Сколько тут детского, и в то же время это уже сознательный контроль над собой…
…Хочу еще раз тебе сказать: делай нового Теркина, пиши новые главы, не прикидывая особенно…
20. VI Р.Т.
Ласточка, в траншейной нише
Ты с весны у нас жила,
Не найдя родимой крыши
На пожарище села.
Легкая в дому жиличка,
Скоро мы вперед уйдем.
Скучно тебе будет, птичка,
Прилетать в затихший дом.
Не удержался, попробовал «перевести» стихи бойца, фамилию которого так и не смог разобрать. Может быть, они тем и хороши были, что совсем неумелые. Во всяком случае это – не находка[41].
Решил после поездки к летчикам (оказывается, был возле Починка – узнал, когда уже улетал) не томиться принудительным «Теркиным». Пописать чего придется – того, другого. Вроде стало на душе свободней и ясней. Нельзя ездить на одном хорее, который я уж заездил. Для себя, может быть, удастся написать «Теркина на том свете».
Травма смоленского случая то будто проходит, то нет.
21. VI А.Т. – М.И. П/п 55563 – Москва