ом стиле. Кулешов уехал с семьей в Минск. Новая его вещь (передавалась по радио на днях) мне не понравилась. Тема у нее та, которую я тебе сообщала когда-то (о письмах)… Исаковский тоже, видимо, недотянул (рифмует, например, акации – эвакуации)[46]…
17. IX Р.Т. Смоленск
Наши за Шешупой. Впервые они оказались на чужой земле. И хоть земля есть земля, все ж они по-особому ощущали холодок окопа, сыпучие стенки его, локти и колени их касались окопных стенок и дна обыкновенной ямы в земле, в земле – не той. Три с половиной года шли они по земле, потрясенной ужасными толчками разрывов, изрытой и израненной. И то была все еще своя, советская земля. Они страдали, зябли, умирали – и то была все еще своя земля. Наносили немцам жестокие удары, но он хоронил своих солдат на нашей земле. Окружали его армии, выходили ему в тыл на десятки и сотни километров, и все еще была своя земля. Так она велика и так далеко проник враг в ее пределы. И была уже очевидна победа, но одно сердце уже не ………… <пропуск в тексте>, а все еще была своя земля, несшая тяжесть войны на себе.
И вот они были на чужой земле.
Земля, для которой война прошла, начинается с первого гребня крыши, починенной свежей нынешней соломой (соломенная крыша дачи Т. Манна – перекрывали через каждые три года, чтоб была свежей, – немец!).
Литовец, убирающий сено на дворе, где спали бойцы. Начал было и смутился как бы, не желая показать нетерпение.
Последний изгиб Немана, уходящего вправо.
Лявониха. Вновь и вновь я переживал свою большую дорогу от начала до конца. Гдe и когда я слышал этот чудесный мотив удали, озорства и т. д. Машина стояла минут 15, меняли колесо, я сидел слушая, как гудела изба на взгорке, как гармонист-виртуоз выводил петушиные обороты. Запахнувшись плащ-накидкой, я прошел в дом, двери были настежь. Плясали двое – ухарь-лейтенант в пилотке, которая чудом лепилась на его необыкновенно густой шевелюре с чубами врозь, – и девушка в военном. Голенища сапог были широковаты для ее стройных, хоть не тонких икр, а юбка чуть тесновата для крепких бедер. Лицо ее было возбужденно, она зажмуривалась как бы от смущения, но плясала с упоением, видимо, ей нравилась и пляска, и этот лейтенант, что был под пару (нашивка о ранении) – шов разойдется…
В углу – боец под шум и грохот веселья с напряжением говорил, говорил, не было слышно ни слова, но жесты были так выразительны, что я наверняка знаю, о чем говорил этот солдат-тактик. Он делал обеими руками манящие движения (сюда, сюда), потом быстро сгибал клешнями и сводил их вместе с усилием, мол, не так просто, потом быстро взбрасывал руки со сжатыми по-особому кулаками, и торчком, торчком месил то пространство, что было обозначено сведенными вместе ладонями. Улыбка зачарованного на лице слушателя поляка – солдата русской армии.
Так с этим мотивом Лявонихи, который звучал в ходе машины, улавливался в ритме движения и не покидал меня, я въехал на земли самой Белоруссии.
Я был в этих местах и тем, кто уже вернулся домой, и тем, кто придет сюда, и тем, кто сражался за нее, будучи родом из иных мест. И т. д. Родная земля.
18. IX Р.Т. Смоленск
Полоса белорусских лесов и полей, тишина тыла. Вырубки по сторонам дорог, леса, опустевшие и подобревшие. Там ни одного немца, пожалуй. Не слышно историй насчет укрытия немцев. И, наоборот, во многих семьях документы и прочее о помощи нашим в 41-м г.
20. IX Р.Т.
Вчера ездил в Загорье с трезвым решением выполнить задуманный круг, но без обольщений чем-либо.
Гордеич и Федосеич (Диалоги)
Хлебные скирды, молотьба.
Дети у школы.
Загорье, усадьба.
Мих. Мартынович и Фруза (скрытая нежность обоих друг к другу – потеряли двух старших детей, перестрадали бог весть что, оба калеки).
– А там, как я посмотрел, там, извините за выражение, я скажу прямо, по-деревенски, там – кошмар!
21. IX М.И. – А.Т. Москва (с оказией)
…Нужно поздравить тебя с новым орденом (Отеч. войны I степени). Не знаю, дошел ли этот слух до тебя. Но это точно. Орден этот утвержден тебе по Юго-Зап. фронту. Сообщил Гроссман, который видел приказ…
26. IX Р.Т. Каунас
Поездка в Загорье
(План-набросок очерка)
Вступление
Утро в литовской усадьбе, где еще слышна стрельба, но война уже далеко. Хозяин.
Наши за Шешупой. И уже далеко позади остался фронт и прифронтовой город, а мысль не могла оторваться от этого события, как ни мало оно.
Первый свежекрытый соломой гребень.
Ездовой с печкой. «Надо!» «Лявониха!»
Западная Белоруссия. В польской семье. Одна из забытых историй 41 года.
Линия зимней обороны. «Как будет после войны». Но сколько этих линий. Война умирает постепенно, а началась сразу (?).
Дед с трубкой из противотанкового снаряда и в штанах из немецкого маскхалата.
Смоленск (?).
Загорье. Две семьи – родня и соседи.
15. Х Р.Т.
Опять выход из пике, затянувшегося в связи с поездкой в части. Всюду – гость, всегда угощения. В этом походе, как всегда. Хорошее в том, что почувствовал необходимость и охоту продолжать Теркина и просто повидал много интересного: русские люди допетровского переселения (староверы), августовские леса, в которых при всех их замшелости и обманчивой девственности угадывается недавнее прошлое – окопчики и т. д. Мог бы по настроению писать еще балладу о матери, сберегшей детей (м.б., для Дома, м.б., так). Письмо Маши с поздравлением (орден «по Юго-Зап. фронту»)… С волнением просмотрел средненький спектакль «Без вины» <виноватые> с хорошей Кручининой. Боже, что чего пропущено!
18. Х Р.Т.
Чтение. Серия награждений и омовений. Чувство близкой главы Теркина и опасности, что день за днем вылетают зря. Одни голенища для яловых сапог вошли в целую главу, м.б., Айхенвальд – о Толстом (не читал раньше, оказывается, все это знаю о Толстом и мог бы примерно так же рассыпаться). Мысли о книге «Поездка в Загорье», м.б., и назову по-другому, но писать буду обязательно.
21. Х
Вчера сам разматывался клубок давнего замысла «возвратной» главы:
– Хорошо иметь в догадке
Ту примету на Руси,
Что в дому, где бабы гладки,
Там напиться не проси,
Там воды не будет свежей.
Почему? А потому —
Норовят ходить пореже,
Держат теплую в дому.
– Пейте, пейте на здоровье,
Коль понравилась вода,
Жаль, по вашему присловью
Видно, так уж я худа.
– Нет, не так, а так – в порядке,
И сказать со стороны,
Ни к чему добреть солдатке,
Если мужа ждет с войны.
– Да ведь сами вы не местный.
– Нет, не вашего села.
– Так откуда вам известно?..
– Нам разведка донесла…
Ах, добра у вас водичка. И т. д.
М.б., я все знаю, м.б., я знаю даже, что муж к вам заходил, забежал, поспал урывком, догоняй опять войну.
Начал стихи о полном освобождении советской земли. Какая отрада, если получится что-то не теркинское и не в заезженном духе отрывков «Дома». А Теркин, бог весть, м.б., он написан и даже переписан (сверх) и не в логически-историческом его закруглении дело.
Чтение всеядное, равнодушное, не глубокое: Айхенвальд, Мопассан, Ипполит Тэн, Суворин (дневник) Восп[оминания] об Андрееве и т. д. Лень и тревога.
27. IX Р.Т.
Поскольку «Письма» начали печататься (подвергшись некоторой додержке и дополнениям), набросок стихов, м.б., и не развернется – мысль оттуда.
Мы сотни верст, мы тыщи верст земли,
Родной земли, завещанной отцами,
В огне боев, в трудах войны прошли
С великой скорбью полными сердцами.
Воронок обожженные края,
Поля войной погубленного хлеба.
И то была родимая земля,
Хотя над ней чужое было небо.
Из боя в бой мы шли, из боя в бой,
Мы оставляли жен, детей своих на муки.
Мы не могли, не смели взять с собой
Всех тех, что нам протягивали руки…[47]
Мы хоронили братьев и отцов
И то была земля родная наша.
И вот земля немецкая.
Не спрашивайте нас, товарищи, о мести.
Спросите нас, верны ль мы слову чести.
Медленное, но отрадное преодоление отвращения к писанию и проч.
4. XI Р.Т. Москва
Отрадное чувство возвращения к себе, способному к труду и замыслам, к терпению и мечтам. Моральный пример Мани, нашедшей силы, чтоб среди гибельных хлопот, забот и тревог быта работать и что-то успеть.
Много беготни, но хотелось бы сделать к празднику стихи.
Пробую перейти на размер, однажды испробованный, но не приведший еще к реальным результатам. Мне – чем теснее строка, тем лучше. Это, м.б., даже слабость моя.
Мы тыщи верст земли,
Завещанной отцами,
Вслед за войной прошли
С оглохшими сердцами.
Мы шли из боя в бой,
И в горький час разлуки
Не смели взять с собой
Протягивавших руки.
Дышала степь золой
И гиблой гарью хлеба.
И над родной землей
Чужое выло небо.
И страшный плач ребят
От самой шел границы,
И бабы всем подряд
С тоской глядели в лица.
Березы, тополя,
Сады, краса иная.
А все была земля
Своя, своя, родная[48]