На днях передала Захарову десяток твоих стихов, которые, на мой взгляд, могут стать песнями. Оставляла их у Исаковского, когда ходила к ним на елку. На другой день в 12 часов ночи Захаров звонит, благодарит, рассказывает историю вашего творческого содружества, историю возникновения твоих некоторых песен и заключает, что… две песни он уже наметил («Кружились белые березки» и «Мы на свете мало жили…»).
Дети очень ожидали тебя. Так случилось, что ни разу твой приезд не совпал с каникулами. А Вале было бы очень приятно сходить с тобой в театр.
Начинаю все острее ощущать свое нездоровье. Чувствую, например, что у меня имеется сердце. Раньше я как-то не замечала его… В общем, старуха понемногу расклеивается…
20. I А.Т. – М.И. П/п 55563 – Москва
…Я никаких телеграмм уже не жду, ни на что не надеюсь, втянулся уже в суровую и однообразную жизнь нашу этого периода и, слава богу, после многих мытарств на какой-то срок обрел угол в хорошей избе – работаю…
Не горюй, Маня, о поправках… Придет время, придет хозяин, все станет на свои места, а пока самое важное, чтобы что-нибудь выходило в свет и чтоб у тебя были деньги.
Совещание литераторов перед самым началом событий, развертывающихся сейчас, прошло бледненько. Доклад мой записал для себя И.И. Киселев и, как он сказал мне, пошлет тебе. Поговорки из «Теркина», которые он мне выписал на листок, кажутся мне, между нами говоря, выписанными непосредственно со страниц книжки – в такой последовательности и стоят.
Сообщение твое об ошибке с орденом, хоть я и подозревал, что это ошибка, огорчило меня главным образом по причине гласности этого дела. Но не скажу, чтоб это меня задевало глубоко. Если у меня сейчас получится глава «Теркина», над которой я сижу, то я и не такие огорчения забуду. А это я забыл уже и не могу настроиться на минорный лад. Одним больше, одним меньше – ничего не меняется… Не в этом наше счастье, оно в нас самих и от нас только зависит. Напрасно я тебе написал однажды о здоровье. Была легкая простуда, прошла, и я чувствую себя великолепно. Одно худо: зубы-десны. Десны кровоточат и болят, зубы шатаются, и как раз передние. Луковицу достать здесь страшно трудно, а рацион наш, понятно, не способствует прекращению болезни. Все же я надеюсь, что зубы не успеют высыпаться, как с немцем будет покончено…
25. I Р.Т. Литва, Чиста Буда
…Вновь обратился к Теркину, точно к доброй и честной старой жене после попыток связаться с молодыми б[…].
На новом месте – трудности устройства: переезд, первая квартира («кавалеров нету»). Парткомиссия, бюро, ответ за старое. Начало работы в этой избе, за столом, у которого сидеть могу лишь на табуретке, положенной боком, подстелив шубу.
«Про солдата-сироту» – написанная вчерне новая главка. За ней будет «Кто воюет на войне», для которой есть, покамест, одна лишь строфа, шестнадцатая, м.б., по счету и значению:
– Ну, а я не воевал,
Некто молвить вправе.
Я частушки сочинял
О гвардейской славе…
Затем глава о женах и девушках на войне. Затем, м.б., о загранице. Наконец, может быть, и не сейчас – Теркин на том свете. И заключение – первый день после войны:
Светят звезды, ночь ясна,
Чарка выпита до дна.
Поездка в Инстербург. Глубокая Германия, а снежные поля, вешки у дорог, работа на стройке мостов, колонны, обозы, солдаты, все, как везде, как в Воронежской степи, как под Москвой, как в Финляндии.
Пожары, безмолвие. То, что могло лишь присниться где-нибудь у Погорелого Городища, как сладкий сон о возмездии. «Россия, Россия…» (Отъезжал на попутке от фронта с покойным Гроховским; горизонт в заревах, грохот канонады, сжалось сердце: Россия, что с тобой делают.)
Пьяный боец в пустом ресторане при трех зажженных им свечах. «Три года воевал, четыре года буду сидеть в “дристоране”» (не русский).
Чувство страха и радости: так много можно увидеть, понять, если дать себе не думать о страхе, так это дорого, что и пострадать не жаль.
Немка – первая немка-жительница, не то больная, не то обезумевшая, в обтянувшейся трикотажной юбке, деревянных башмаках и какой-то зеленой с бантиком шляпке. «Хлеба ей дали» (бойцы между собой).
25. I М.И. – A.T. Москва – п/п 55563
…Тебя выдвигают на Сталинскую премию. Слышала своими ушами. Оказывается, повестка, которая приглашала тебя на разбор «Теркина» и которой я воспользовалась как предлогом послушать, что будут говорить о твоем произведении, означала, что вещь твоя представляется на выдвижение.
Я была на этом собрании. Могло показаться не совсем этичным, что жена, как стоокий Аргус, пришла понаблюдать, что тут будут высказывать, но дело уладилось благодаря тому, что на этом же собрании оказались обсуждавшиеся авторы (Сурков, Кирсанов), а цель обсуждения в повестке не значилась.
Должна тебя поздравить с полным единодушием, которое встретила твоя поэма. Все высказывавшиеся отмечали, что это вещь бесспорная, которая не нуждается в оговорках. Что она возвышается над всем, что вышло в 1944 г., «как Монблан». Книга Суркова «Россия карающая» была снята с обсуждения по просьбе автора и заменена им ярославской книжкой – толстой и отлично изданной. «Что же, погибать, так хоть с музыкой», – сказал Сурков, намекая на то, что ставит на карту все, написанное за войну. По книге Долматовского наметился такой ход: выделить в ней поэму и ряд стихотворений, остальное – слабое – не называть. Но и против этого многие возражали. В общем, он, видимо, не пройдет. Не пройдет и Кирсанов, против которого Сурков произнес бронебойную речь. Я убедилась, до чего он сильный говорун. Когда он выступил по поводу «Теркина», я чуть было не расплакалась (слезы в горле закипели), только усилием воли, нежеланием попасть в неловкое положение и опасением, что ты мне этого собрания не простишь во веки веков (ведь так?), я проглотила этот комок и усидела, сосредоточенно-серьезно глядя в одну точку.
Ну, курский соловей, и только! И чего-чего он не упомянул: и три с лишним года войны, и уникальный автор, и создатель народного героя, и резонанс, и эхо, и метнул стрелу в лагерь тех, кто говорит, что сюжета нету (а как раз до Суркова выступал Кирсанов – Сурков его не слышал, так как опоздал, – и признавал, что вещь в целом – да, только вот – сюжета нет). Сюжет есть, законный, мировой. Словом, воевал за тебя. Закончил он свою речь тем, что за «Теркина» надо будет драться «не так, как в прошлом году». Тут же наметил ряд мероприятий: статьи в «Литературной газете», в журналах, обмолвился, что ему известно, что в литературном отделе «Правды» значится статья о «Теркине». Для «Литгазеты» взялся написать Тарасенков. Он же в качестве довода того, что в их журнале уже что-то делается для «Теркина», упомянул обзор писем с фронта о поэме… Премии в этом году может и не быть, так как на собрании говорили о слухе, что сразу после войны премируют всех, гуртом, за все время. Однако высказывался слух, что премировать будут раз в два года. Все это вопросы уже второстепенные. Важно то, что закопать «Теркина» не сумели. Что он действительно, «как Монблан», возвышается над всем, что написано за войну, и разве ты от этого не чувствуешь себя тверже, крепче, увереннее, разве не можешь с большей сопротивляемостью противостоять неудачным обстоятельствам?..
Только что прервал телефонный звонок. Звонил Кожевников. Он справлялся о тебе: где ты, что делаешь, нет ли у тебя очерков и стихов для «Правды». Он просил передать тебе, что хотел бы иметь твои очерки. Я сказала, что если у тебя что и бывает, то, пока пересылается материал по почте, он утрачивает свежесть. Я указала на опыт твоей работы с корреспондентом «Комсомольской правды». Он ответил, что телеграмма корреспонденту «Правды» на твоем фронте (Щур и Мержанов) будет послана. Таким образом, от тебя зависит теперь связаться с этими товарищами и передавать им то, что сочтешь нужным…
Меня смущает одно: если утвержден Кожевников, а он сказал, что заведует, значит, утверждал Щербаков, следовательно, можно узнать: утвержден или не утвержден ты. Сейчас уже поздно, а завтра позвоню…
…Стихи, которые ты найдешь как приложение к этому письму, принадлежат одному фронтовому автору. Он прислал тебе хорошее письмо, в котором признавал тебя своим учителем и рассказывал о всяких творческих мытарствах. Просит твоего совета. Стихи мне показались неплохими, и я отдала их Суркову вместе с письмом, которое, как мне казалось, заинтересует его как автора статьи о молодых. К тому же и письмо упоминало сурковскую статью «Молодые голоса»…
Сурков стихи напечатает – можно это сделать и у вас… Ты ответь на эти стихи. Полевая почта указана…
Искала твоих конфет – Дюшес – не нашла, хотя перед Новым годом были. Решила послать сахар… Сейчас, когда все задвигалось на фронте… может, у тебя и настроение улучшится… Я за тебя всегда тревожусь, а теперь, что ближе к концу война, – то и боязнь сильнее…
30. I М.И. – А.Т. Москва – п/п 55563 (Горячевская открытка)
…Сегодня в «Известиях» напечатан твой очерк «Лявониха», который я посылала в редакцию на имя Ильичева. Это тебе должно доказать, какую ценность имеют твои опусы даже после того, когда с них сходит непосредственная актуальность. По правде говоря, я мало рассчитывала на то, что во время такой полосы (наступление на всех фронтах) дадут описательный материал. Послала на всякий случай – очерк мне самой понравился. Я сама еще не видела, в каком виде он появился… но вряд ли там что-либо поправляли – позвонили бы…
Полчаса тому назад позвонил Баканов. Он сообщил мне, что вопрос о тебе решен в известном тебе учреждении отрицательно. Ну, ничего. Кажется, теперь конец близок. Он, по-видимому, хочет использовать тебя в своей газете. Подумай, что лучше предпочесть (я писала тебе относительно «Правды»).
…Сегодня объявили по радио, что в этом году будут присуждаться Сталинские премии за два года: 1943-й и 1944-й…