расспрашивай ни у кого ничего. Вот судьба!
Узнал вчера о возвращении Бубенкова… о коей <статье> ты говоришь, ему давно заказывал Сурков, кажется, но ведь все дело в том, как ты знаешь, будет ли на «Теркина» полное разрешение. Он ведь так и ходит полуразрешенный. Сюда доходят слухи о его выдвижении[54]. Я на что откровенен, а про это звука не издавал, а теперь пожимаю плечами – мол, это все пустяки, книга еще не закончена. Ведь именно под таким предлогом ей было уже дважды отказано в премии. Я со страхом жду дней, когда будет присуждение. Я боюсь того знакомого чувства виноватости перед всеми, кто считает, что мне должны дать, и заранее занимаю наиболее удобную позицию.
Как закончу эту главу, что пишу сейчас, должно быть, напишу какие-то лирические стихи. «Теркин» мне надоел порядочно, хотя я не могу его бросить так вдруг. Вот после этой главы, м.б., можно будет оставить все до конца войны. Еще много мне с ним хлопот. Но радостно, Машуня, сознавать, что это я все придумал от начала до конца, сам построил, и это есть, существует в действительности, и вряд ли когда-нибудь, если честно говорить, можно будет писать о поэзии Отечественной войны, не имея в виду «Теркина». А сколько ему подражают! Мне даже противно, когда я вижу, что, взяв из него одну ноту, иные прохвосты ничтоже сумняшеся снискивают успех профанацией стиля. Ах, об этом нехорошо говорить, если б ты знала, как это противно. Я не жаден, воруй, но от себя добавляй…
5. III Р.Т.
Оторвался от главы, по неискоренимому легкомыслию решив, что в оставшиеся до 8 марта дни смогу написать что-нибудь женское: либо женскую главу Теркина (начал и не пошло), либо продолжение «Дома» – встречу с Героиней в Германии. Вынул запись первых набросков из этой тетради и вроде немного подвинул их. А главой надо заниматься начатой, не глядя по сторонам. Пока нет заграничной главы – как бы нет Теркина в живых.
Я начал повесть в страшный год,
Когда зимой студеной
Война стояла у ворот
Столицы осажденной.
И я с тобою был, солдат,
С тобою неизменно
Три лета, три зимы подряд
В грозе, в страде военной.
И как вернуться ты не мог
С войны к жене – солдатке,
Так я не мог весь этот срок
Вернуться к той тетрадке…
…И вот в один из этих дней
Я встретился в чужбине
С твоей женой и со своей
Смоленской героиней.
Я повстречал ее, солдат,
В пути живой, здоровой
И всех троих твоих ребят
С трофейною коровой…
…Где ты, боец немолодой,
что по особой славе
Себя солдатом-сиротой
Давно считать был вправе.
Не знаю, жив ли ты теперь,
Солдат – мужик усатый,
Иль вписан в книгу тех потерь,
Которым нет возврата.
Иль по иной пошел судьбе —
Не знаю, что верней,
Взываю, если не к тебе,
То к памяти твоей…
М.И. вспоминает:
Задуманная глава поэмы («Девичья») так и не была написана: помешала сосредоточенность поэта на завершении «Теркина» и все более интенсивная работа над «Домом у дороги». Но женская тема оставалась сквозной в поэзии А.Т., неотделимой от нее. Она нашла свое выражение и в этих поэмах – особенно ярко раскрывшись в «Доме у дороги» и в стихах военного и послевоенного времени, где предстают женские образы. В 1966 г. появляется стихотворение, которое можно рассматривать как отголосок давнего замысла – главы «Девичьей» для «Книги про бойца». В середине 60-х гг. оно прозвучало, как реквием.
Лежат они, глухие и немые,
Под грузом плотной от годов земли
И юноши, и люди пожилые,
Что на войну вслед за детьми пошли,
И женщины, и девушки-девчонки,
Подружки, сестры наши, медсестренки,
Что шли на смерть и повстречались с ней
В родных краях иль на чужой сторонке,
И не за тем, чтоб той судьбой своей
Убавить доблесть воинов мужскую,
Дочерней славой – славу сыновей,
Ни те, ни эти, в смертный час тоскуя,
Верней всего, не думали о ней.
7. III Р.Т.
Глава «По дороге на Берлин» идет:
Нужно еще разделать встречу с освобожденными, найти что-то трогательное по существу, затем уже можно будет взяться за «мамашу». В конце, м.б., что-нибудь общелирическое. План главы уже обозначился и практически дается.
Выпало из начала:
Точно так она, пожалуй, и т. д. до «А душа?».
9. III Р.Т.
Завтра парткомиссия, где придется давать объяснения по поводу попытки избить Мелентьева, уже отчисленного из редакции в связи с этой историей. Сегодня с утра уже не работал над главой, занялся приготовлением посылки старикам в Смоленск. Дело пустяковое, но муторное – не завершил. Сейчас хочется привести все листочки в порядок, переписать начерно в тетрадку в надежде, что при этом что-нибудь поймается.
ПО ДОРОГЕ НА БЕРЛИН
По дороге на Берлин
Вьется серый пух перин.
Провода умолкших линий,
Ветки стриженые лип
Пух перин повил, как иней,
По бортам машин налип.
И колеса пушек, кухонь,
Грязь и снег мешают с пухом
И ложится на шинель
С пухом мокрая метель…
Скушный климат заграничный
Чуждый край краснокирпичный[55]…
11. III М.И. – А.Т. Москва – П/п 55563 (открытка)
…Стихи «Расплата» получены «Известиями» в очень искаженном виде… Иду по этому вопросу к Михаилу Васильевичу <Исаковскому>. Приехал Василий Семенович <Гроссман>, узнавал твою почту <адрес>. Будет писать. В Воениздате была верстка. В Гослите в понедельник книга идет в производство. Сейчас она у меня. Об этом в письме. Большое спасибо за твое искреннее письмо. Во всем ты прав. Мне кажется, что чувство правоты и поможет тебе в будущем…
12. III А.Т. – М.И. Бишдорф, Вост[очная] Пруссия – Москва
…Едет Бубенков, зам. редактора, посылаю с ним это письмо в надежде, что оно дойдет быстрей, чем по почте. Бубенков вряд ли вернется сюда, он получает назначение куда-то, но ты спроси, может быть, еще почему-либо вернется, тогда ты сможешь с ним прислать… Я хотел тебе послать новую главу «Теркина» с этим письмом, но она мне показалась слишком сырой. Так что пришлю потом вырезкой либо как. Относительно главы «Про солдата-сироту» ты совершенно права – она совсем черновая, мне лишь нужно было позарез дать ее в газету, а возвращаться сейчас и доделывать мне некогда. Когда я буду иметь к тому возможность, вернее, когда я почувствую, что третья часть моя вся, тогда начну все сначала от вступления и «Деда и бабы» и до конца пройдусь по всему. Ты не заботься о сохранении в тайне наличия 3-й части – так или иначе, премии мне нынче не дадут. Может быть, дадут в будущем году, если окончится война и я смогу всю в целом книгу напечатать книгой в текущем году. Но если я смогу это сделать и своими глазами увидеть свою книгу без конца законченной, какая она ни есть, тогда мне уж будет не так и важно – премируют ее или нет. Важно это, к сожалению, сейчас, когда от этого многое изменилось бы к лучшему в моем положении. Но надеяться на это было бы совсем по-детски. Меня основательно забыли вместе с «Теркиным», о котором где-то кто-то сказал, что он чего-то не отражает и т. д.
Грустно, право, когда видишь, что даже в подписях под некрологами о покойниках нет твоей фамилии, хотя фамилии в таких случаях выставляются в большинстве заочно. Между прочим, я имел на это некое невеселое право: знал и ценил меня Толстой, а Шишков – тот мимо не проходил, чтоб не сказать мне что-нибудь самое доброе и даже восторженное. Но если коснуться уж обид и поделиться с тобой жалобами на мир, то вот еще факт. М. Слободскому президиум Союза <писателей> прислал письмо (стандартное, но с напечатанной отдельно фамилией) и несколько книжонок к празднику (23 февраля). По-видимому, такое письмо разослано всем работающим на фронте: пишите, мол, как и что, пришлите вырезки и т. д. Меня же и здесь забыли. Я подозреваю, что, будучи не в силах сам о себе напоминать, выскакивать хоть с чем-нибудь на страницах большой печати, я постепенно вышел из всех вообще списков. Вот предстоит в апреле пленум Союза. Если бы меня вызвали, была б хорошая штука – не пленум, конечно, бог с ним, а побывать дома, увидеться с тобой и детьми. Но забудут или не найдут нужным вызвать. А невызов здесь на мне отразится как знак моей незначительности в московском масштабе. Правда, жалуясь на эти вещи, я не очень всерьез их переживаю. Хватает у меня чего переживать всерьез, но об этом после. Я сейчас сидел на месте дней десять, еще дня три-четыре посижу, пока глава дойдет (давать надо что-нибудь!), а там поеду в части…
Но все это изобилие на фоне того, что можно назвать бытом оккупации, приемлемо только с голода, а чуть насытимся – уже противно.
Странно и стыдно видеть наших культуртрегеров, собирающих, «организующих» белье, тряпки, ношеную обувь и пр. и посылающих посылки. Не знаю, как бы ты взглянула при всей своей практичности на то, что я прислал бы тебе детские пальтишки (чуть поношенные!) или женские платья и пр., но, полагаю, что тебе стало бы стыдно за меня. Четыре года гореть такой душевной мукой, таким презрением к противнику, столько передумать до какого-то просветления, так устать сердцем – и увенчать этот путь организацией посылок по немецким квартирам, населенным и ненаселенным. Вообще знаешь, что трудно сейчас. То, что вид страданий гражданского населения (какое бы оно ни было, но это дети, старость, санки, ручные тележки и т. п.), как и вид разрушений и прочего, не только не целит ран души, но скорее бередит их. Немцев-буржуа мы не видим, они смогли вовремя эвакуироваться, так ли сяк – здесь их нет. А остальное – люд всяческий. Нет сомнения, что они нас не любят и желают нам погибели, но было бы даже странно, если бы они думали по-другому. Кроме всего прочего, они редкостные обыватели, они ничего не понимают в государственном масштабе, и у них совсем нет инстинкта общественности. Kinder, Kuche, Kirche – или как там еще? Но занятно вот что. Они принижены, бесправны, обобраны порой до нитки, они без мужей, которые все, как один, на Западном фронте (наивная хитрость), часто это какие-нибудь бежавшие из городов женщины либо девушки. Их заставляют работать. И должен сказать, что, взяв половую щетку в руки или принявшись стирать, они это делают ладно, споро, со вкусом и удивительным надменным видом: вот, мол, как это делается, и вот как мы это делаем, и это, мол, единственно разумное, чем стоит заниматься, – остального мы не знаем и знать не хотим. М.б., и не так я все это интерпретировал, но правда то, что они работают здорово, без угодливости и приниженности… Вот тебе чуть-чуть о жизни и обcтановке, о чем, м.б., не стоило бы писать по полевой почте… От харчей и воздержания от спиртных напитков я довольно поправился, но климат и воздух мне нехороши: я вял и быстро устаю. Работаю весь день, а вечером за отсутствием света иду играть в шахматы к товарищам либо читать газеты… Поодиночке не ходим ночью и т. п. Никакие меры предосторожности здесь нелишние, как показывают уже факты…