13–14.III М.И. – А.Т. Москва – п/п 55563
…Кажется, в прошлом письме я несправедливо обошлась с твоим «Сиротой». Из-за желания сделать два-три мелких практических замечания я не смогла отдаться впечатлению от целого. Но сейчас чем больше я читаю эту главу, тем больше нахожу в ней достоинств. Я удерживалась похвалиться этой главой даже Михаилу Васильевичу <Исаковскому>, что довольно трудно. «Расплату» я ходила к ним читать. Всем понравилась…
14. III Р.Т.
Вчера проводили Бубенкова и Левтова. Бубенкову подарил гослитиздатовского Теркина. Еще один хороший человек, относившийся ко мне со вниманием и пр., ушел. Без него затевать чтение новой главы или чего бы ни было уже как-то не видно. Вчера ребятам прочел с черна главу <«По дороге на Берлин»>. Хвалили. Сегодня займусь ею от первой до последней строки. Один пропущенный из работы день дает видеть, как хорошо работал последние дни. Если я смогу так еще посидеть (опять завтра переезд) недели две, то у меня останется только заключительная послевоенная глава да запасная «На том свете»…
14. III М.И. – А.Т. Москва – п/п 55563
…Сегодня звонил Рыленков: приехал в Москву, заберет у меня и у Михаила Васильевича рукописи. Он просил также дать фото для книги. По-видимому, дам такое же, как в гослитиздатовском экземпляре книги, правда, это в том случае, если в Союзе мне вернут оригинал (брали для переснимки и увеличения).
Вот уже полтора месяца как Сурковы на юге. Объехали не только Черное, но, кажется, и Каспийское море. Гастроли и банкеты. А Михаил Васильевич тут, он больше по похоронным делам. Хоронит сейчас стариков. Жаловался мне, что провожать на кладбище А.Н. Толстого пришло человек шесть. Поликарпов сказал: «На иждивении государства 900 человек (лимитчиков). Что, они умирать не собираются? Придется ставить вопрос о похоронах».
…Если тебе даже не пишут, не думай, что тебя забыли. Тебя исполняют очень часто. Недавно здесь был смотр фронтовых бригад. Много читали из «Теркина». С. Балашов читал «Балладу о Москве» (чуть ли не сотое его выступление с этой вещью). Я знаю это по отчетам «Советского искусства» и «Литературной газеты». 2 марта я слушала концерт хора Пятницкого, они исполняли теперь «На марше» в сопровождении пляски. Аплодисменты длились минут пять… После повторения – тоже долго аплодировали…
К 23 февраля – годовщине Красной Армии – Литфонд сделал тебе книжный подарок. Но книжки эти такого свойства, что ты скорее огорчился бы, нежели обрадовался: Рыленков, Скосырев и т. д. и т. п. – всего пять книжек. Я еще пошутила, что Рыленкова надо дарить Коваленкову, а Твардовскому надо одну, да хорошую, чтобы послать можно было. А так я тебе их не пошлю. Читать нечего.
Сашенька, хорошо, что ты сейчас исполнен решимости, мужества и упрямства все перетерпеть… Пленум Союза, кажется, намереваются отложить на некий срок. Так что и эта надежда отодвигается.
У Маршаков очень болеет Яша – младший сын. У него обнаружился туберкулез. Сделали пневмоторакс, после этого стало хуже. К основной болезни присоединился плеврит. Держится высокая температура, дают кислород. Старики сбились с ног. Софья Михайловна плачет, а Самуил Яковлевич не спит, стал раздражительным. Если у тебя есть адрес, напиши им. Они в очень большом горе – грозит потеря сына…
14. III Из письма А.Т. – М.И. П/п 55563 – Москва
Посылаю тебе новую главу, о которой писал, с Бубенковым. Она, конечно, еще довольно свежа, но, кажется, ничего. Мне нравится, что в ней так же нет фактического Теркина – человека, как и в других главах из последних. «Теркин», так это, может быть, и не он…
У меня наготове что-то для следующей главы, но мы опять снимаемся, и где я еще буду иметь такие условия – кто его знает.
Отъезд даже Бубенкова очень грустно отразился – он был один из ревнителей «Теркина» и хорошо относился ко мне…
15. III Р.Т. Бишдорф, в день отъезда
Еще одна квартира остается позади. Всего, что успел, написал главку да ответил на письма.
Немки. Что-то тягостное и неприятное в их молчаливой работе, в безнадежности непонимания того, что происходит. Если бы они знали хоть то, что их мужья и родственники вот так же были у нас, в России, так же давали стирать белье нашим женщинам (да не так же, а гораздо грубее, с гораздо большим сознанием права победителей), если бы хоть это они понимали, но, похоже, что они ничего не понимают, кроме того, что они несчастные, согнанные со своих мест бесправные люди, которым мыть полы, стирать и пр. при любой армии, при любых порядках.
Для меня война, как мировое бедствие, страшнее всего, пожалуй, своей этой стороной: личным, внутренним неучастием в ней миллионов людей, подчиняющихся одному богу – машине государственного подчинения. Дрожа перед ней за свою шкуру, за свою маленькую жизнь, маленький человечек (немец ли, не немец – какая разница) идет на призывной пункт, едет на фронт и т. д. И если б хоть легко было сдаться в плен, плюнув на фюрера и прочее…
Можно, конечно, страдать от того, что происходит множество безобразий, ненужной и даже вредной жестокости (теперь только вполне понятно, как вели себя немцы у нас, когда мы видим, как мы себя ведем, хотя мы не немцы). Можно быть справедливо возмущенным тем, например, что на днях здесь отселяли несколько семей от железной дороги, дав им на это три часа сроку и разрешив «завтра» приехать с саночками за вещами, а в течение ночи разграбили, загадили, перевернули вверх дном все, и, когда ревущие немки кое-что уложили на саночки, – у них таскали еще, что понравится, прямо из-под рук. Можно. Даже нельзя не возмущаться и не страдать от того, например, что в 500 метрах отсюда на хуторе лежит брошенный немцами мальчик, раненный, когда проходили бои, в ногу (раздроблена кость), и гниющий без всякой медицинской помощи и присмотра. И тем, что шофер мимоездом говорит тебе: вот здесь я вчера задавил немку. Насмерть? – Насмерть! – говорит он таким тоном, как будто ты хотел его оскорбить, предположив, что не насмерть. И еще многим. Но как нельзя на всякого немца и немку возложить ответственность за то, что делали немцы в Польше, России и т. д., и приходится признать, что все, сопутствующее оккупации, почти неизбежно, так же нельзя наивно думать, что наша оккупация, оправданная к тому же тем, что она потом, после, в отмщение, – что она могла бы проходить иначе.
Ничего умнее и справедливее того, что немцев нужно добить, не считаясь ни с чем, не давая никакого послабления, ужас их положения доводя до самых крайних крайностей, – ничего нет. Это меньшее страдание на земле, чем то, которое было и было бы при наличии неразгромленной Германии, безотносительно к тому – чье страдание, на каком языке выражающее себя в молитвах, проклятиях и т. п.
Особая (послевоенная) тема забытых и отставших солдат. Вот и сейчас еще где-то в Гериттене у Сов[етской] границы сидят сапожники 5-й армии и кормятся чем бог пошлет. Машины за ними не присылают, сами они ничего не знают, но по инстинкту самосохранения на войне не спешат туда, куда не приказано, хотя по смыслу здравому нужно спешить. Сотни и тысячи людей – по одному, по два человека сидят на немецких фермах, охраняют скот, отъедаются на курятине и не знают, что им делать: бросить все и догонять, искать свою часть или, выполняя приказ, оставаться на месте, хотя кажется, что это уже никому не нужно. Вообразить и представить этакого Ваньку, владычествующего над десятком-другим немок и несколькими десятками полураздоенных коров, творящего свой суд и закон.
16. III А.Т. – М.И. П/п 55563 – Москва
…Посылаю вырезку главы[56], посланной ранее в рукописи. Пишу с нового места, где близость фронта очевиднее, но условия жизни как будто не хуже. Сегодня получил две твои открытки чуть не месячной давности. О пленуме как возможности увидеться я уже писал тебе. Хорошо, если выйдет так, но не думай худого, если я не приеду, т. к., может быть, меня опять не отпустят. Все, все мы накануне, как мне кажется, больших и радостных событий. Жду я их здесь не меньше, чем ты там.
Особенность нашего положения на фронте ты можешь понять из ежедневной сводки. По совести сказать, я не вижу в этом существенной разницы с иным каким-нибудь положением, которое в центре всеобщего внимания.
Живем сейчас в маленьком городке, который своими задами, выходящими к очень разбухшей сейчас речке, очень напоминает наши городишки, хотя прямой похожести почти нет. В окно моей мансарды (опять и опять мансарда – доподлинная, с косым потолком, спускающимся на спинку кровати) вид на эту речку и лесистый холм невдалеке. Я столько переменил квартир за войну и даже за последние несколько месяцев, что уже трудно представить, что буду жить постоянно в одной комнате с видом на крышу школы, где училась Валя…
19. III Р.Т.
Давно уже не писал лирических стихов, поэтому вчера поддался обольщению под живым, пронзительным впечатлением запаха земли из-под снега, мокрой жухлой травки, которое испытал во время последнего переезда, идя на какой-то станции в хвост поезда, где столовая. Но я забыл, что это не делается между прочим, а требует таких же усилий, как и та работа, что имеет сейчас первостепенное значение для меня в служебном и ином, общем смысле. Если б лирические стихи могли выскакивать сами собой, между делом, то пусть бы выскакивали. А так – придется потерпеть. День вчера ушел на эти несколько строк.
В поле, ручьями изрытом,
И на чужой стороне
Тем же родным, незабытым
Пахнет земля по весне.
Полой водой и – нежданно
Самой простой, полевой
Травкою той безымянной,
Что и у нас, под Москвой.
И, доверяясь примете,
Можно подумать, что нет
Ни этих немцев на свете,
Ни расстояний, ни лет.
Можно сказать: неужели