М.И. вспоминает:
Давно задуманную главу «Теркин на том свете» А.Т. собирался посвятить «павшим памяти священной», тем, кто сам уже не мог рассказать о себе. Такая глава отсутствует в поэме, а сама тема «того света» трансформировалась в послевоенные годы как сатирическая, воплотившись в поэме «Теркин на том свете». Но и здесь была отдана дань памяти павших в Великой Отечественной войне. Спящим вечным сном воинам снится, «что была она последней, // Эта битва на земле. // Что иные поколенья из пребудущих времен // Не пойдут на пополненье // Скорбной славы их знамен…»
Тема павших на полях битвы за Родину, их связи с живыми, выразились и в завещании воина «Я убит подо Ржевом», и в стихотворении «В тот день, когда окончилась война» – особо приближенном к замыслу теркинской главы. Его поистине можно рассматривать, как выпавшую из поэмы, настолько она точно выражает замысел поэта, не осуществленный в дни войны. А замысел был определен поэтом как «подведение морально-этического и философского баланса вещи», т. е. «книги про бойца».
…И у мертвых, безгласных,
Есть отрада одна:
Мы за родину пали,
Но она – спасена…
… Братья, ныне поправшие
Крепость вражьей земли,
Если б мертвые, павшие,
Хоть бы плакать могли!
Если б залпы победные
Нас, немых и глухих,
Нас, что вечности преданы,
Воскрешали на миг, —
О, товарищи верные,
Лишь тогда б на войне
Ваше счастье безмерное
Вы постигли вполне.
В нем, том счастье, бесспорная
Наша кровная часть,
Наша, смертью оборванная,
Вера, ненависть, страсть.
Наше всё! Не слукавили
Мы, в суровой борьбе,
Все отдав, не оставили
Ничего при себе…
…Я убит подо Ржевом,
Тот еще под Москвой.
Где-то, воины, где вы,
Кто остался живой?..
Ах, своя ли, чужая,
Вся в цветах иль в снегу…
Я вам жизнь завещаю,
Что я больше могу?..
Завещаю в той жизни
Вам счастливыми быть.
И родимой отчизне
С честью дальше служить.
16. IV М.И. – А.Т. Москва – п/п 55563
…Слух, <о войне с Японией>, о котором мельком и осторожно говорил ты в письме, вероятно, оправдается. Мне уже звонила Тамара Алексеевна и сообщила такой же слух, уже тыловой. Ей говорил об этом К. Симонов. У меня сейчас только одна надежда – на премию. Пусть хоть вторая будет – может быть, и она могла бы что-то изменить, на кого-то повлиять…
…Тут уже нас утешают тем, что война на правом фланге не будет длительной. Действительно, когда нечем утешиться, то и это утешение…
…Сегодня «Красный Воин» забрал у меня берлинскую главу. Я предупреждала, что велика, но франтоватый капитан Поздняев справился в трубку: – А о чем? – Да, называется «По дороге на Берлин». – Гм! Целесообразно опубликовать… Вот так с маху, с заглавия, с поверхности у нас о многом судят. А когда дело доходит до сути – тут-то и начинают морщины бороздить чело. Бог с ними!
18. IV Р.Т.
Страшное дело начать главу, которая по своему смыслу и тону должна быть последней, и правомочность которой еще самому себе не абсолютно доказана.
Однако надо. Чувствую, что чем дальше затяну дело, тем труднее будет. И так уж для многих Теркин нечто, бывшее, звучавшее когда-то в первой половине войны, лишь для меня это еще незаконченная работа.
Очень хочется иметь всю вещь в переписанном на машинке виде, почувствовать толщину вещи, возить ее с собой, изредка раскрывая на той или иной странице и внося либо вычеркивая что-либо.
Набросать «сценарий» главы прямо в тетради не решаюсь.
Просится еще одна перед ней – «Кто воюет на войне». М.б., с нее и начать работу в этой комнате, выходящей широким во всю стену окном на одну из главных улиц сожженного и уже остывшего Инстербурга.
19. IV М.И. – А.Т. Москва – п/п 55563
…Кажется, это будет первое за длительный срок письмо, которое скоро и прямо ответит на твое. Вчера Щур занес мне твое письмо (программно-теоретическое) и главу «В бане», а завтра уезжает Бек, любезно предложивший передать тебе вести из дому… Твое письмо требует ответа тоже литературно-теоретического.
…Часть общая будет состоять из одобрения твоей решимости и умения не только вернуться к оставленной вещи, но и блестяще ее дописать.
Не знаю: писала или говорила, или только думала про себя, что вещь должна пройти те этапы, что и война, и кончиться на ее конце. Ты взял в герои коренника, то есть лошадь, которая наиболее прочих везет, тянет. Нельзя было отыграться на том, что «ветер злой навстречу пышет» и что «не карты на столе». Фигура заметная и определенная требовала последовательной смелой и беспощадной определенности относительно себя. Вот почему, мне кажется, не мог ты недописать.
Но чего я не могла угадать – это новой манеры в изображении Теркина. Он вышел из центра событий, как из хоровода плясун, и вроде принимает участие в общем веселье, и в то же время смотрит на него со стороны.
Ты условно сравнивал такую его роль в берлинской главе с ролью нашего смоленского Глинки. Я поняла это сравнение (при всей условности его), но думала, что эта роль отведена Теркину только в этой главе. Но вот и «В бане» у него та же роль. Значит, так повернулась вещь в целом, и я начинаю все больше и больше ощущать необходимость такого твоего приема, радуюсь твоему мастерству. Мне кажется, что этот новый прием не предрешает отказа от возвращения к прежней форме изображения Теркина в гуще события как соучастника, а не анонима…
Теперь конкретно о новой главе. С точки зрения работы эта вещь безукоризненная; как и берлинская, она безупречна (тоже хоть щекой веди). Со стороны фонетической – она наиболее интересная во всем «Теркине», смелость и в то же время безукоризненная легкость перехода из размера в размер говорят, что ты большой мастак в этой области. Рифма «паники-подштанники» гениальна, ее можно назвать исторической. Это не рифма, а целая повесть, поэма.
И все же, мой дорогой, я полюбила больше берлинскую главу, и новая глава не колеблет этого чувства: мне больше нравится первая, чем вторая.
Понимаешь, уж очень она, на мой вкус, посолена солдатской солью, мясиста, жанриста. В этой оценке, может, и присутствует женское начало, хоть я исходила не из чувства стыдливости. Но если брать сравнение в области живописи – это фламандское полотно, а берлинская глава – полотно нашей реалистической школы. Это не значит, что фламандская картина ничего не давала, кроме того, что на ней было нарисовано. Нет, у нее был подтекст, но подтекст, дополнявший то, что нарисовано, тогда как картины передвижников, например, всегда рассказывали еще и о том, чего не было в изображении.
В берлинской главе фигура бойца, например («Я помочь любитель»), – сколько в ней несказанного, но чувствующегося; снаряжение старухи – оснащение ее ненужными, громоздкими вещами – сколько тут неумения и желания помочь, сколько тут желания и невозможности помочь в чем-то самом главном и нужном. В главе банной, мне лично кажется, следовало бы убрать строку про вшей. Не из боязни, что этих вшей выкинут, как и «частичных», а потому, что они не идут к делу. Трудна (не скоро в ней разобралась) строфа «Чем томиться долгой нудью» – я бы ее тоже вычеркнула (прости, что по твоему сердцу вожу ножом).
Ты, конечно, прав, что твоя книга кровно связана с первым периодом войны больше, чем с другими, и главным образом личностью героя, всем его духовным миром. И бессознательное освобождение от него – героя – непосредственное устранение Теркина из поля зрения – это своего рода приближение к этим событиям как таковым. Художественный текст удерживает тебя в границах прежнего тона и прежнего образа, но какой-то новый колорит создается…
Почему ты думаешь, что испугал меня своим новым замыслом? Я как раз надеюсь, что эта глава удастся тебе, как удалась глава «Смерть и воин» и как удаются тебе вообще твои размышления в очерках. При всей их простоте, доступной каждому, и кажущейся тривиальности выводов они обладают одним важным свойством: они результат опыта, результат проверки сегодня того, что было накоплено народной мудростью, народным опытом.
Люди, обвиняющие Теркина в традиционности, не хотят понять, что традиционность этого образа выступает в новом своем качестве, а не просто повторяет старое. Да, это русский человек, но русский человек сегодня.
Порядок распределения глав мне нравится (не могу удержаться, чтобы не напомнить, что в свое время и я предлагала поставить «Смерть и воин» после «Наступления»). Самой слабой из перечисленных глав является глава «Про солдата-сироту». Я знаю, что ты вернешься к ней, доделаешь, опустишь, может быть, некоторые колкости, вылившиеся из-под пера и идущие не столько к теме, сколько к пережитому настроению….
Кожевников сказал, что глава будет напечатана (берлинская)…
В «Известиях» был твой «Салют у моря», а завтра, может быть, будет Кенигсбергский очерк (хотя Баканов в командировке). Зачислили они тебя в спецкоры.
Да, берлинскую я уж дала в «Красный Воин». Напечатали, черти, с купюрами, а главное, дали рисунок: подводят к старухе жеребца, как будто она верхом поедет… К завтрашнему вечеру обещали из Воениздата «Возмездие», но, кажется, Бека уже не будет…
20. IV Р.Т.
Не «чепляется». Поезд опять спешно становится на широкие колеса, все полно неопределенности, и хоть понимаешь, что только с работой можно жить в такое время, – не «чепляется». Близость конца как-то страшно отдаляет самого от Теркина. Все трудней и трудней ворошить это – что у всех позади. Хорошо, что написал последние три главы, – их задним числом было бы невозможно поднять.
Глава «Кто воюет» необходима. И она первоочередней «На том свете». И только бы ее начать, а там она бы пошла, пошла.