Он любил быть один. Он привык. И так спокойней, от других не знаешь, чего ждать. Он никогда не тосковал по папе. Но тут оставалась уйма времени, и он не знал, что еще придумать, когда он кончит модель галеона. Утром пришла открытка от Деврё, из Норфолка:
«Мы каждый день на лодках. Погода хорошая. Здесь полно народу и мощные моторки. Скоро я все про них буду знать. Привет».
Вот бы поехать к Деврё. Его звали – миссис Деврё сама написала письмо; и еще звали, он чуть не поехал с Бротен-Смитом в Италию. Но они уже собирались в «Уорингс». И вообще мама сказала, что ей не по душе, чтоб он катался на лодке, ей не хочется, чтоб он ехал за границу, ей тяжело с ним разлучаться, потому что она по нему соскучилась. «Ты один у меня остался», – она сказала. Ему стало неудобно, и он отвернулся: он ненавидел, когда она так говорила.
Он знал, что Хупер старается выведать, куда он ходит. Но он ловчил, отделывался от него. Выжидал, когда Хупер пойдет в уборную, или врал, что его отец зовет или миссис Боуленд. А то бежал в другую сторону, петлял по коридорам, прятался по разным комнатам, сбивал Хупера со следа. Удивительно, но пока это сходило. Долго так продолжаться не могло.
Он знал, что просто он ненавидит Хупера. Раньше не бывало, чтоб он кого-то ненавидел, и от ненависти было горько во рту, он и не думал, что она такая горькая. Им объясняли, как дурно ненавидеть, но он даже почти не слушал, считал, что его это не касается. Ему, в общем, все нравились. Хотя, правда, Крап не нравился, но когда кто-то не нравится, это другое, это не то, что ненавидеть, и с Крапом у них потом все наладилось. А тут уже в первые дни он понял, что к Хуперу у него – ненависть. Он сам испугался, хотел, чтоб это прошло, и знал, что не пройдет никогда, не пройдет, пока он тут, в этом доме, с Хупером.
Он тогда подумал: «Может, я с ним и не останусь». И задумчиво приладил пластмассовый треугольник.
В поезде, по дороге из Лондона, Джозеф Хупер сказал:
– Надеюсь, у тебя хорошие отношения с Чарльзом Киншоу? Я что-то мало вижу вас вместе.
Хупер оторвался от «Чудища болотных топей».
– Я же не виноват, если он запирается.
– У себя?
– Где-то. В какой-то комнате. Я откуда знаю?
– Довольно странное поведение. И с какой, собственно, стати, зачем?
Хупер пожал плечами.
«Медленно, неумолимо двигалась вперед на гигантских лапах огромная тварь. От нее разило смрадом болот, и грязь на чешуйчатой коже отложилась еще со времен глубокой древности... Страшилище жаждало крови, и смерть, которую...»
– Вероятно, надо переговорить с его матерью...
Поезд катил мимо каких-то названий.
– Но вообще, я полагаю, он несколько дичится. Ты должен понять, Эдмунд, в подобной дружбе необходимы взаимные уступки. Надеюсь, ты сам в этом скоро убедишься. В конце концов, у него нет отца.
Хупер вскинул на него взгляд, вздернул брови.
Мистер Хупер кашлянул, отвернулся и заерзал на сиденье. Этого не следовало говорить, возможно, он еще помнит мать. Детская душа – потемки. Собственная непроницательность его огорчала. Он попытался по лицу сына угадать его мысли, но лицо не выражало ровным счетом ничего. Себя самого в таком возрасте он не помнил совершенно – помнил только, что ненавидел отца.
«Но я это преодолел, – подумал он, – и я же вполне нормален, кажется, со мной все в порядке. У меня не должно быть чувства вины. Эдмунд растет обычным здоровым мальчиком. Мне не в чем себя упрекнуть».
Некоторое время он провожал взглядом темнеющие дали, затем снова уткнулся в газету, совершенно утешенный. Он испытывал глубокое облегчение.
Эдмунд Хупер разглядывал собственный палец, придерживавший страницу комикса: сборки кожи и сухой шероховатый обвод ногтя. Интересно, как бы это выглядело, если был бы один сплошной плоский кусок, без пальцев. Странная штука – пальцы. Но без них просто не обойдешься. Удивительно. Под рукой у него были жуткие изображения Чудища топей.
Он думал: «Завтра выведу Киншоу на чистую воду, выжду, обойду все комнаты, все до единой». Его злило, что тот не дается в руки, проявляет самостоятельность. А ведь уже три недели тут.
И кто бы мог подумать, Киншоу был вовсе не из таких. Хупер прекрасно видел, что он не привык, чтоб его дразнили, не любили, отталкивали. Сперва, в самом начале, он уступал Хуперу, удивлялся, не хотел ссориться. Но живо сообразил, как за себя постоять.
Из-за истории с вороньим чучелом Хупер даже стал его уважать, правда, это как рукой сняло уже наутро, когда Киншоу полез в бутылку. А сейчас еще он взял манеру прятаться где-то в доме, какая-то неизвестная Хуперу комната стала крепостью Киншоу.
Джозеф Хупер говорил:
– Почему бы вам, скажем, не отправиться вдвоем на прогулку, пока держится такая погода? Не припомню, чтоб я слонялся летом без толку в вашем возрасте.
А сам припоминал, что его редко когда выпускали за калитку. Говорили, девочки увяжутся и мало ли что случится. Но дело было не в том. Отец томил его в Красной комнате, и он смотрел на мотыльков в ядовитом растворе, нюхал запах старых книг и куньих чучел и смотрел, как за большими окнами стоит в саду солнечный свет.
Вдруг, подняв глаза, он понял, чем сын так разительно на него похож. Очень бледный. Деревенские мальчишки в Дерне все лето бегали полуголые, темные, как индейцы, а Джозеф Хупер редко выходил, и ему не разрешалось снимать рубашку, так что он был бледный. И теперь у него бледный сын.
– Надо побольше загорать и дышать воздухом, незачем торчать взаперти. Это очень нездоровый образ жизни. Утром, как только позавтракаете, я буду настаивать на том, чтоб вы шли в сад.
Хупер совсем закрылся комиксом. Он бы с удовольствием крикнул: «Не хочу никаких прогулок, ничего не хочу делать и никуда ходить вместе с Киншоу». Но он ничего не сказал, он подумал, что, наверное, сам-то Киншоу теперь вряд ли откажется с ним гулять. Наверное, он все-таки припугнул Киншоу.
Поезд в туннеле набирал скорость. В «Уорингсе» Киншоу рано лег спать, он лежал в темноте, составлял план. Он думал: «Все будет хорошо, я знаю, что мне делать, это не насовсем».
Он составлял план долго, почти неделю. Решил все – только время не назначил. Надо выбрать подходящий день. Но оказалось довольно трудно собрать вещи – это раз. Он тщательно все взвешивал, но ничего не знал наверняка.
Он никогда еще такого не делал, от него такого не ждали, и потому он знал, что к нему отнесутся всерьез. Но он и затеял-то это исключительно для себя, и не все ли равно, как на это посмотрят другие? О неудаче он не думал, хотя неудачи его преследовали на каждом шагу. Ведь даже если план сорвется, они кое-что поймут, и то будет толк. Он не видел в своем плане ничего странного или смешного и забавного ничего не видел. Это было необходимо, вот и все. И не то чтобы он бил легкомысленный или отважный.
Раздобытые вещи он нес в комнату с куклами и всегда запирал за собой дверь, а когда уходил – уносил ключ. Хотя ясно, Хупер его уже выследил. Сколько же можно скрываться.
Как-то днем лило не переставая, и мистер Хупер нагнал его на парадной лестнице.
– А я как раз тебя ищу!
Киншоу остановился. Мама говорила: «Ты уж повежливей с мистером Хупером, он такой внимательный. Он собирается принять в тебе участие, Чарльз, он уже говорил со мной о твоем ученье, о твоем будущем». Глаза у нее очень блестели, и браслет скользил вверх-вниз по руке. Смотри, не загуби мне все, хотелось ей сказать, не испорть все дело. Киншоу не нравились оживленье и надежда, которые появились у нее на лице с тех пор, как они приехали в «Уорингс».
Она сильно изменилась.
«Ты повежливей с мистером Хупером». Но ему в голову вообще ничего не приходило.
– Где Эдмунд?
– Он, наверно... Не знаю, я его не видел.
Мистер Хупер немного сутулился, ходил в темно-синем костюме и то и дело приглаживал уже редкие волосы. Рот у него был маленький, поджатый.
– Вот. Я сегодня для вас кое-что подыскал. Две вещи. Шашки и детский биллиард. Шашки очень необычные, очень дорогие, их... но боюсь, тебе не интересны подобные соображенья, лучше поищи Эдмунда, и я вам все принесу. В главной гостиной есть стол, туда и идите.
Киншоу побрел вверх по лестнице. Он думал: мистер Хупер может нам что угодно указывать, мама на него работает за деньги, и это не наш дом. Придется идти с Хупером в главную гостиную и играть в шашки.
– О, как чудесно! Какая прекрасная мысль! – И миссис Хелина Киншоу осветила оживленной улыбкой малую столовую. – Чем же еще заняться в такой дождь! Они в последние дни вообще закисли, прямо не знаю... а теперь игры их сблизят, и дружба окрепнет. Прекрасная мысль!
Джозеф Хупер пригладил уже редкие волосы. Сейчас он был особенно доволен миссис Хелиной Киншоу.
– Не думай, я не собираюсь тут с тобой торчать. Вот погоди, папа уедет и ничего не узнает.
– А мама будет тут. И узнает. И ты останешься.
Хупер только фыркнул.
– Ну, а если он никуда не денется, будет целый день тут и в Лондон не поедет?
Хупер промолчал.
Киншоу вдруг подумал: «Может, все еще будет нормально. Будем играть в шашки и всякое такое, он переменится, мы подружимся. А потом я вернусь в школу, и все будет нормально».
Но он взглянул на спину Хупера и сразу понял, что ничего этого не будет. Уже никогда не будет, как раньше, как сначала, когда он не хотел сюда ехать, но надеялся, что станет с Хупером дружить. Ничего не изменится, и он уже составил план.
Теперь у него как гора свалилась с плеч. Теперь он твердо решил, теперь – все. Хотя он каждую ночь просыпался и холодел при мысли о своем плане. Но он его исполнит. Что бы ни получилось дальше у них с Хупером.
– Видишь, биллиард, – заговорил Хупер, – старинный. Стоящая штука, я тебе скажу, ценная.
Киншоу взглянул на стол.
– Сыграем?
Хупер промолчал. Над воротом тенниски на тощей шее у него выпирали позвонки. Киншоу вспомнил воронье чучело в своей постели и застыл, он гадал, что еще выкинет Хупер.